Это был хороший скоростной поезд «Москва — Петербург». Модный «Сапсан». Ехать от номинальной столицы до культурной всего-то несколько часов. Удобные кресла, вай-фай, приветливая проводница… Настроение было грустное. Накрапывал мелкий то ли дождик, то ли снежок.

Платформа Ленинградского вокзала казалась серой и тоскливой. Повод для поездки тоже печальный. Умерла старинная подруга моей бабушки. И бабушки-то уже нет на свете пятнадцать лет, а ее подруга, Клавдия Ивановна, ушла из жизни только сейчас. Жизнь прожила долгую, достойную; была она в юности блокадницей, а потом — после войны — строгим музейным работником.

Я все понимала. Возраст, чудес не бывает. А так было хорошо и тепло на сердце, когда два раза в год — на Новый год и на День Победы — я набирала ее номер с питерским кодом «812» и слышала родной, знакомый, чуть дребезжащий голос. И вот — ушла Клавдия Ивановна.

От воспоминаний меня отвлек голос попутчицы. Милая женщина неопределенного возраста. Полненькая, ухоженная. Темные блестящие волосы, яркие глаза, аккуратный «френч» на руках.

Вся — в фиолетовой гамме.

Но главное — улыбка, какая-то удивительно располагающая, как будто именно меня она и мечтала увидеть здесь, рядом с собой.

— Смотрите, как забавно. Овсяное печенье с миндалем. Овес — это самое простое, что может быть, для крестьян. Или даже, может, для лошадей?! Миндаль — для аристократов. Эклектика. Меня, кстати, зовут Надя.

И засмеялась. Как будто зазвенел колокольчик.

Действительно, овсяное печенье с миндалем входило в железнодорожный набор к чаю.

Через десять минут мне казалось, что я знаю Надю всю жизнь. Надя рассказала, что возвращается как раз домой: здесь навещала любимого сына, он учится в московском вузе… А она, Надя, ужасно скучает. Он, конечно, еще слишком молод для взрослой, отдельной жизни. Вот она и мотается к нему. Да, чаще, чем нужно.

Сама это понимает… Но так хочется отвезти ему домашних пирожочков с курой.

Ну да, конечно, с курой. Она же петербурженка. Кура, греча, поребрик, булка хлеба...

А там, дома, в Питере, муж Всеволод Михайлович, по нему тоже скучает ужасно.

Он еще и приболел. Знаете, эта ужасная весенняя простуда… А ему, Всеволоду Михайловичу, нельзя болеть, надо беречься от инфекций. Потому что он человек уже немолодой. И у него — сердце.

Надя так и сказала: «У него — сердце». И посмотрела мне прямо в лицо своими темными и внимательными, как у птички, глазами.

Да, она действительно похожа на птичку. Милая. Носик острый, как клювик. Вьет гнездо. Для сына-студента, для неведомого немолодого Всеволода Михайловича.

— Ах, какое у него сердце, у моего Всеволода! — повторила Надя задумчиво. — Вы знаете, мне кажется сейчас, да что там — кажется, я в этом уверена: если бы не Всеволод Михайлович, я бы не жила сейчас… Так было трудно.

Я не поверила. Ну, что трудно… Она, может, ненамного меня постарше. Голодная смерть моим ровесникам не грозила.

А Надя вдруг стала рассказывать — так, взахлеб, как рассказывают истории незнакомому человеку, которого видят первый и последний раз в жизни. В сущности, наше общее время — от Москвы до Питера. На «Сапсане» это вовсе не много…

— Мы жили тогда в пригороде Питера — в городе Пушкине, знаете? Ну, Царское Село… Это были девяностые годы. Я только родила Никитку, муж работал, но денег не платили, знаете ведь, какое было время, голодное… Надя рассказывала очень подробно, живо, и я как будто проживала эту историю вместе с ней. И видела ее, совсем молоденькую, с длинной темной косой, по виду — совсем девочку. Она тащит на саночках упитанного карапуза на молочную кухню.

Никитке «выдают» молочко и какие-то кашки. Аппетит у него замечательный! Он съедает все, что положено. А мужа кормят на заводе, дают талоны. Нет-нет, что вы подумали, это не Всеволод Михайлович, это был другой муж, прежний. Колич. То есть его звали Коля, но Надя звала его Колич. Они были молодые, веселые и безалаберные — и так звали друг друга: Надич и Колич.

Почему-то казалось, что это смешно. Ранний брак, поженились по большой любви.

Ну так вот, Колич проедал свои талоны, Никита ел кашки с молочной кухни, а Надя худела, бледнела. Ела одну картошку, да еще зеленые перышки лука, которые проросли на подоконнике.

Ужасно хотелось мяса, хоть маленький кусочек. Или колбаски. Наде снились колбаса и сосиски.

— Надич, ты плакала во сне, — сообщал утром Колич. — Мне нужна чистая рубашка.

Надя считала, что у них идеальная семья, просто сейчас — трудное время. А потом будет лучше. И Количу выплатят наконец-то задолженность. И они поедут на море.

Так прошло полгода. Количу выдали деньги, но совсем чуть-чуть.

Этого чуть-чуть хватило на то, чтобы оплатить квартиру да купить Количу пару новых рубах (он любил свежие). Хорошо, что на одежду Никитке не приходилось тратиться: отдавала подруга от своего сына. Тот был чуть постарше Никитки… Прошла зима, Надя была совсем прозрачная. Колбаска продолжала сниться с завидным упорством. Чтобы как-то развеяться, решила убрать зимние вещи на антресоли. Подставила табуретку, взобралась наверх.

Увидела там старый рюкзак — еще из их общей походной юности остался. Подумала: может, выбросить? А потом вдруг нахлынули воспоминания… Песни под гитару. «Милая моя, солнышко лесное…» — так пел Колич. А она обмирала от счастья и любви.

Пригорюнилась, сняла рюкзак, решила вытряхнуть от пыли. Вынесла на улицу — домики-то в Пушкине маленькие, невысокие. Тряхнула рюкзак… И ветер вдруг подхватил разноцветные купюры. Понес их по улице.

Закружил. Бросилась собирать — ну, что-то улетело, конечно. «Деньги — на ветер», — называется.

Вечером пришел Колич, был допрошен с пристрастием.

Вину не отрицал, признал.

Объяснил — жили же как-то без моих денег. И нормально. Потом, оказывается, платить начали. А деньги — жалко было отдавать Надичу. Никитка вон кашу свою трескает. Государство обеспечивает. На квартиру бабла давал! А на женские причуды — можно и обойтись.

А он, Колич, хочет летом поехать в путешествие. Есть тема — в Финляндию съездить, у них многие ездят, и он хочет, а то, как лох, ни разу за границей не был. Он, оказывается, и загранпаспорт уже оформил… Надя слушала и понимала — все кончилось. Нет никакой любви, а может, и не было.

И «бабла давал», и «женские причуды», и «как лох», и, главное, все не давал покоя кусочек колбасы, который навязчиво снился уже несколько месяцев.

Надя ушла. Было трудно, но все смогла — и институт окончила, и работала «на фирме». Не сказала, где именно. А я и не спрашивала. Какая разница. Там и Всеволода своего встретила. Он ее с работы сразу «забрал».

Сказал — надо дома быть, сыном заниматься. Никитку воспитал как своего, с семи лет. Отогрелась с ним Надя.

«Колбасы отъелась», — сказала и засмеялась.

Ну, конечно, при чем здесь колбаса… Поезд еще не подошел к Московскому вокзалу, а она уже вскочила, накинула элегантное пальтишко, тоже цвета «баклажан»; пожала мне руку как-то старомодно и сентиментально. Я поняла: надо ей бежать быстрее. Всеволод Михайлович ведь болеет дома, один.

А потом увидела ее еще раз, под руку с высоким седым мужчиной в темных очках.

Он опирался на трость, и видно было, что, несмотря на возраст, франт! На шее — фуляровый платок. Надя держала его под руку, и они говорили-говорили-говорили… Так встречаются люди после долгой разлуки. Когда, даже если прошла всего пара дней, как расстались, ты не смог лежать в постели с температурой и спокойно болеть. Потому что — прибывает поезд из Москвы. А там — она, маленькая, беззащитная. Одна.

Она не должна быть одна… А в Питере в тот день ярко светило солнце. Все-таки погода в культурной столице всегда отличается от московской.