Но мы все Витьку любили, а когда любишь, то прощаешь многое. Даже внешнюю нелепость. Все мы — и Шурочка с плоским невыразительным лицом, и две его предыдущие официальные жены — одна похожая на итальянскую актрису, другая гениальная циркачка — Витьку обожали. Похожая на актрису жена, уже экс-жена, рыдала слезами размером с жемчуг, когда уезжала в Америку — навсегда. На изготовке стояла циркачка, тоже в толпе плачущих и провожающих. Маленькая и складненькая. О, какие она крутила кульбиты на наших вечеринках! Витька говорил: «Она еще и не то умеет» — и хитро подмигивал. Все наши дети ходили в цирк каждые выходные: абонемент. Усиленный акробатическим блатом. С тех пор я ненавижу цирк, он за десять лет просто осточертел. Клоуны, канатоходцы и лошади на арене — они снятся мне в страшных горячечных снах, когда угораздит заболеть тяжелым гриппом. Особенно почему-то белые кони с дурацким украшением на голове, скачущие по кругу.

Циркачку сменила Шурочка. Домашняя, милая, с круглым невзрачным лицом, о котором я не могу написать ни одного слова. И вроде все нормально, глаза, нос, все на месте. Какого цвета глаза? Не помню. У первой жены глаза были угольно-черные, у второй — васильково-синие. У Шурочки, с которой я дружила (ну, скажем, мирно сосуществовала) много лет, я не помню ни цвет глаз, ни цвет волос. Но с ней Витька, наверное, был счастлив — по сравнению с двумя первыми. Именно Шурочка обеспечила ему чистые глаженые рубахи, кулебяки, борщи, чистоту дома и возможность спокойно работать.

Он был гениальным художником, Витька. Жаль, что в современной жизни он «не вписался» и те две жалкие персональные выставки, которые он провел, не сделали его популярным и даже просто известным. Родись он на двадцать лет раньше — он бы прошумел. На двадцать лет позже — у него был бы шанс прошуметь.

А так… Он рисовал одну неровную линию на салфетке в кафе, — и превращал салфетку в шедевр. Как любой художник, он не следил за собой (этим ведала Шурочка), он не занимался детьми от красотки и от циркачки — они выросли прекрасными людьми без витечкиного участия.

Важным для него было только — рисовать. Своя неповторимая манера. Ну и еще — выпивка. Именно поэтому от него ушла циркачка — не справилась. А Шурочка бдила, как коршун. Следила. Не позволяла переходить грань. Она, Шурочка, золотой человек. Всю себя она посвятила Витьке да его художествам — в прямом и переносном смысле этого слова.

Он был моим троюродным братом, Витька. Из тех, которые бывают самыми близкими родственниками. Надо же, полтинника не было Витьке. Умер.

И так глупо. Уехал на дачу (Шурочке по наследству досталась дача, крошечный деревянный домик на двенадцати сотках, весь заросший старыми корявыми яблонями и сиренью).

Витька полюбил его, хотя прежде презирал и все эти «дачи-клячи», деревенский быт. Но тут ему легко рисовалось. «Здесь воздух есть, понимаешь?» — говорил он мне. Да, понимаю. Воздух. Его совсем не осталось в городе — простора, неба, туч и радуг.

Шурочка должна была приехать к нему на днях. А Витька, слегка поддатый, как водится, отвлекся от своих рисунков (бывшая, та, которая похожа на актрису, готовила его выставку в Америке — и что-то как раз сдвинулось). Витька пошел на речку, искупаться. Речка — цыпленку по колено. Но окунуться можно. А когда возвращался, вдруг грянул ливень. Июльский безбрежный дождь. Я так хорошо представляю себе эту картину — маленький субтильный Витек в очках идет сквозь мокрую траву. Клевер, ромашки. И марево над лугом. А дождь все сильнее, все яростнее. Когда-то эти поля были засеяны. Сейчас — заросли разнотравьем. Идти через него трудно, да и дождина такой вдруг, откуда в небе берется столько воды?

И Витька достал мобильник — свой совсем простенький кнопочный телефон. И набрал телефон. Шурочка.

— Шуруп! Ты слышишь, Шуруп? (он так ее звал — Шуруп).

— Шуруп, тут такой дождь! Я обязательно напишу дождь. Просто — дождь, как он идет, полосками, как он становится воздухом, как он висит потом туманом над травой. Как я жалею, что ты сейчас не со мной. Ты бы поняла… Что дождь это главное. Вообще главное в жизни. Але, Шурочка!...

Я уже десятый раз слушала эту историю, и каждый раз Шурочка спрашивала: что он ей хотел сказать, когда назвал, чуть ли не впервые, Шурочкой? До этого все время только — Шуруп, да Шуршик иногда. «В эти минуты», — стыдливо говорила Шурочка.

А тут вдруг — дождь и неожиданное «Шурочка». И почти в ту же минуту удар молнии, прямо в единственную фигуру на огромном пустом пространстве. К тому же — с мобильным телефоном. Везде пишут, что мобильник притягивает молнию. Вот и притянул…

А может, каждый художник должен умереть красиво, чтобы сделать себе биографию. А зачем ему, в сущности, эта биография? Для какой-нибудь прости-господи Википедии? Жил бы себе да жил еще со своей Шурочкой. Рисовал дождь, а осенью — лиственное разноцветье.

Но как же странно. Он мог умереть десятки раз, мой невезучий в быту братец, а был убит молнией. Судьба?

— И почему именно тогда он назвал меня Шурочкой? — опять допытывалась вдова за поминальным горестным столом. Надо сказать, ей шла эта черная траурная повязка на голове. Она делала ее как-то значительнее, что ли, благороднее…

— Да выпил он просто в тот день! — сверкнула циркачка на поминках холодной синевой глаз. И я сразу представила, как она легко и грациозно прыгала когда-то с трапеции на трапецию.

Небогатое жилище, по стенам — витькины рисунки: гениальные. Сейчас это стало совершенно понятно, что гениальные. Даже без рамок. Прикнопленные к обоям по углам. Какие-то беззащитные и жалкие. Когда-нибудь за них заплатят миллионы. Естественно, мимо милой Шурочки.

Высокие, не в Витьку, дети: старший «американец» Аркадий, Аркан, как и мать, похожий на артиста, но банкир. Он оплатил похороны и взял на себя всю организацию. От циркачки — дочка Елизавета, Лизон, хорошенькая как кукла. Уже сейчас играет Суок в постановке. Глаза синие-синие, как июльское промытое небо. Породистые — и Аркан, и Суок. Витька был все-таки простачок внешне. Гениальный простачок. Как его любили женщины, всегда! Что-то в нем было такое… чего и не опишешь словами. Умение видеть красивое. Вот в этом дождевом мареве — ну что он такое увидел? Дождь и дождь. Обычный. Мокрый. Противный даже… А он сказал: дождь становится воздухом…

Обе жены постарели, хоть и прекрасно выглядят. Но время не щадит никого, особенно — женщин, которых ты помнишь роковыми красотками. Только Шурочка без изменений. Никакая была, никакая осталась. Просто милый добрый круглый блин безликого лица и на висках кудельки непонятного цвета. Шурочка раздавлена горем.

И я раздавлена. Как будто закончилась часть жизни. Как будто это я умерла, и не Витька улыбается в своих немодных очочках с портрета (в зубах зажата травинка), а я — на том портрете. Он был старшим братом, я — младшей сестрой. Кем я теперь буду? Кем? Я знаю эту манеру людей — в любом действии мнить себя главными. Но, черт побери, это был мой Витька, мой. Такого больше никогда не будет.

Я ухожу, потому что американка начинает уже деловые переговоры по поводу грядущей выставки («ведь уже проведены договоренности» — боже, откуда она набралась таких железобетонных лингвистических конструкций?), а циркачка Шурочку ненавидит, сейчас это видно невооруженным глазом. Она, циркачка, готова сделать тройной прыжок через поминальный стол, чтобы засветить Шурочке в глаз. А Витька улыбается с портрета. Очки, в зубах зажата травинка. Жил как дурак, помер как дурак. Гениальный дурак. Таких больше не делают.

Я поеду домой на такси и, пока жду звонка от водителя, Шурочка успевает мне навернуть целую сумку провианта. Как будто я еду не домой, в Чертаново, а в экспедицию. Салат оливье в баночке, кусок черничного пирога («Витечка так любил его»), чегото еще, сверху — кусочек дорогущего сыра с плесенью.

— Куда мне теперь одной столько? — виновато улыбается Шурочка. И я вдруг понимаю, почему Витька прожил с ней дольше чем с любой из предыдущих жен. И, надеюсь, был с ней счастлив. Простым человеческим счастьем.

— Шура, помнишь, когда он назвал тебя Шурочкой… ну, тогда, в дождь — помнишь, ты спрашивала почему, — он хотел тебе сказать, что любит тебя. Я его хорошо знаю. Знала… Я позвоню, когда буду дома, — говорю я, обнимаю Шурочку и целую в макушку. Надо же, она, оказывается, даже ниже меня ростом. Совсем крошка. Бедная беззащитная крошка Шурочка, ну почему ты оставила моего гениального брата одного на эти несколько дней.

Водитель улыбается, обнажая все свои многочисленные зубы.

— Хотите что-нибудь? Водички? — спрашивает он, и меня берет оторопь. Впервые за… много лет, скажем так, водитель такси предлагает мне воду при посадке в машину. Да просто впервые.

В авто играет классическая музыка, что тоже удивляет. И раздражает. Я еду с похорон брата, я не хочу никакой музыки вообще. Ни Шнура, ни Бетховена. Тяжело. Плохо. Но водитель сам выключает музыку, потому что он хочет говорить, а за музыкой — не слышно.

— Меня зовут Роман, — объявляет он так, будто я сейчас должна хлопнуться в обморок от счастья. — И я считаю, что мы все впитываем всю жизнь энергию. Надо впитывать исключительно позитивную энергию. Позитив — классическая музыка, чистая вода. Хорошая, позитивная энергия.

Я молчу. У меня прилив социофобии. Я думаю о Шурочке, к которой всю жизнь пренебрежительно (в душе, конечно) относилась. Надо думать о Витьке, глупо погибшем брате, а я думаю о Шурочке. Малышка Шурочка с кудельками. Витька, ты любил Шурочку, или, намучившись с «актрисулей» и «циркачкой», просто восхищался ее борщами?

— Вот вы сколько за сегодняшний день пробежали километров? — не успокаивается между тем Роман.

Я знаю такой тип людей: их вообще ничем не собьешь с курса. Если им надо говорить о позитивной энергии, они будут говорить и говорить без умолку.

— Я не знаю, — честно говорю я. — Я не бегаю специально. Только по работе. Я не испытываю мышечной радости.

— Вот! — он торжествующе поворачивается ко мне. — А я каждый день пробегаю ровно семь километров. Я бегу не спеша. Это для меня оптимальное расстояние. Потом — обязательно — душ.

Опять поворачивается ко мне.

— Следите за дорогой, — грубо отвечаю я.

Но надолго обижаться Романа не хватает. Ему надо хвалиться тем, как здорово он живет. ЗдорОво и здОрово.

— Угадайте, сколько мне лет, — спрашивает он.

— Тридцать два? — говорю я.

Роман так доволен, что отрывает обе руки от руля. Хотя я сказала абсолютно наугад. Я от слез и лицо-то его видела смутно. Тридцать два — мое любимое число. Я всегда ставлю на 32, хоть ни разу не выиграла… Но Роман рад, будто именинник.

— Мне сорок четыре! — Торжественно говорит Роман. — Сорок четыре, но никто, конечно, столько не дает. Потому что я пью воду, бегаю, я не ем мяса, я не злюсь. Слушаю классическую музыку.

— А дети у вас есть? — спрашиваю я невпопад. Просто интересно, как такой праведник умудряется жить в семье? Не злится, бегает по утрам…

— Я не женат, — объясняет Роман. — Я еще не встретил единственную, от которой захотел бы иметь детей.

— Пха! Да вы что! Во сколько же вы ее хотите встретить, единственную, да еще детей заиметь, да еще воспитать их?

— Я намерен прожить долго, — Роман опять поворачивается ко мне и смотрит уже с осуждением. — Мой дед еще жив и полон сил.

Действительно, что я, дурочка, элементарных вещей не понимаю. Он намерен дожить до ста, а я тут со своими глупостями.

Дальше едем в полной тишине. Вернее, вновь врубается классическая музыка. Это значит, что разговор окончен. Роман больше не намерен расточать на меня свои зерна мудрости. И слава богу. Но он обижен. Это заметно по его напряженной тренированной спине, по его позе. Я еду и думаю — вот Витька, ну, он чуть постарше чем Роман. На четыре года. Он любил красивых женщин, скандалил с ними, делал их сначала счастливыми, потом несчастными. Витька с белым мягким пузом, в криво сидящих очках, гениальный художник, он оставил после себя десятки полотен, сотни зарисовок, тысячи салфеток с почеркушками, растащенными друзьями и официантами. Он родил красивых породистых детей. Я помню, как он, застенчиво улыбаясь, как-то (мы шли вместе) забежал в магазин и купил сто граммов колбасы — увидел бездомную кошку на дороге. Он попросил продавщицу нарезать колбасы — для серой полосатой кошки, которая сидела на ступеньках. А потом спросил меня: не одолжишь немножко денежек? Я не рассчитал… святой мой Витька.

Он никогда бы не побежал утром семь километров — да просто потому, что жизнь его была занята другим… Он не пил чистую воду специально, по три литра, надуваясь как клоп. Зато пил водку на лавочке со случайными знакомыми. А безликая Шурочка бегала по району под дождем, разыскивая потом его.

Почему Господь создает нас всех такими разными? Вот о чем думаю я.

Приехали.

Я рассчитываюсь с Романом, и он вдруг говорит мне вслед:

— После вас придется проветривать машину! А все умничаете! Строите из себя! Машину нужно содержать в чистоте, как и тело!

Я думаю: у Романа, наверное, поплыла крыша — жарко. Чего после меня проветривать-то, я не курю, шанелями всякими пользуюсь умеренно, да и вообще… ладно.

Но пока я жду лифт (а в руке, напомню, тяжелый пакет, накрученный Шурочкой) — я действительно чувствую его. Омерзительный запах. То ли потных носков, то ли грязного тела.

Приехали… И тут я вижу его — кусочек сыра с плесенью, привезенный черноглазой американкой на поминки.

Это самый вонючий сыр из всех, что существует на Земле.

Я захожу в лифт, задыхаюсь от приступа удушья, плачу от горя, что мой гениальный Витька умер так глупо, смеюсь, представляя брезгливое лицо Романа, который хочет прожить сто лет, но жизнь его подобна существованию какого-нибудь бессмысленного червя, который ничего не оставит после себя. Ну, будет развозить клиентов до ста лет. Прекрасная перспектива.

Какие мы все разные. И как трудно уживаться вместе.

новелла