Для Ники и Артема все в этом декабре было впервые. Первый общий декабрь, смеялась Ника. Наш первый общий декабрь, подчеркивал Артем. Делая акцент на слове «наш».

И действительно — все то же, что и до этого. Те же московские переулки, загадочные и милые, запорошенные первым пушистым снегом. Те же фонари, излучающие совершенно особый свет — теплый, золотой. В золотом свете и стремительно кружащиеся снежинки казались не серебряными, как говорят обычно поэты-самоучки, а золотистыми. Эти снежинки падали на воротник Артема, садились крошечными бабочками на Никины темные ресницы. Артем говорил: — Дай сдую снежинки.

И наклонялся к Никиному лицу, обдавал теплым дыханием, и снежинки исчезали. Ника смеялась, уворачивалась, а он искал ее нежные губы. И все это было впервые. И это была самая настоящая любовь. Нике было семнадцать, Артему, Темке — восемнадцать. Перед Новым годом пошли на каток в «Сокольники». Взяли напрокат коньки: Артему сорок третий размер, а Нике — изящные беленькие конечки тридцать седьмого. Артем катался вполне себе уверенно, а Ника стояла на коньках впервые. Вцепилась в руку Артема, попискивала от страха и восторга.

— Не бойся! Я с тобой! Я держу тебя! –— кричал Артем.

Кричал — потому что на весь парк гремела музыка. Хорошая музыка, ретро.

«Ландыши, ландыши, светлого мая привет». Хотя — какой май? Какие ландыши? Конец декабря! А голос разносится звонкий, чистый, холодный, как будто и он подморожен температурой в районе минус десять.

Сгущались голубые сумерки, над ледовыми дорожками зажглись яркие новогодние гирлянды. Кого только не встретишь на катке! Конечно, дети — толпой. Многие так хорошо, так ладно рассекают полозьями лед! Сразу видно — занимаются фигурным катанием. А вот гости с юга, стоят на коньках впервые, хохочут друг над другом. Блестят белозубо улыбки. «Снег холодно! Коньки страшно!» — говорят на камеру мобильного телефона. Ну, понятно.

Хотят отослать на родину немного видеоэкзотики… А вот подружки — парочками. И студентики — веселыми компаниями, как воробьи. Хотят познакомиться. На катке хорошо знакомиться. Весело. Иногда получается — серьезно. Но обычно, конечно, просто и без продолжений. Мелькают лица, улыбчивые, румяные. Снег, снег. И совсем скоро Новый год. А в Новый год всегда ждешь какого-то волшебства. Даже если ты уже не молод и подрастерял задор.

А вот странная пара. Все на них оборачиваются. Пожилой мужчина в пальто и черной ушанке ступает по льду осторожно. Не на коньках, а в коротких валеночках. И везет перед собой сани — толкает за причудливую изогнутую спинку. Такие сани, кажется, были популярны лет сто назад. Артем видел на фотографиях начала ХХ века. И, кажется, в книге «Анна Каренина» — в знаменитой сцене, где Кити приходит на каток, — тоже фигурируют такие вот саночки. Или это Артем додумал сам? Где-то точно видел… Может, в кино? На санях непременно должна сидеть важная дама.

И действительно ведь — сидит! Дама. Худая, изящная, в каких-то ретромехах… Медленно-медленно везет ее дед в ушанке. А Артем со своей милой Никой летят мимо, вперед! — Не заваливай ногу! — дает советы Артем.

— Что? Я не слышу! — кричит в ответ Ника. Как тут расслышать, когда такой шум… — Я люблю тебя! — неожиданно для себя сказал Артем.

И сказал-то вроде негромко, но вдруг показалось — стало тихо-тихо. Музыка замолчала, и утих людской смех, и детские радостные возгласы, и Ника резко остановилась. Такая маленькая, хрупкая, смешная в этой своей белой шапочке с помпоном. А глаза у нее огромные, темные. Артем думал — карие, а сейчас — он это отчетливо видит — не карие, а темнофиолетовые. Ни у кого на всей земле нет таких глаз.

В этих глазах отражается весь мир — и разноцветные лампочки иллюминации, и снежные хлопья. И тихо, так тихо, что слышно, как с тихим звоном падают на лед снежинки. Они словно хрусталь, только очень маленький, почти невесомый. Но ведь хрусталь о хрусталь должен звенеть. Пусть даже тихо, едва различимо. Дзынь! Упала Ника. Сидит и плачет.

— Ох я осел! Обещал держать и отпустил. Никочка, Никусечка, котенька моя. Не плачь! Ножка сильно болит? Поехали, поехали на скамейку, — засуетился Артем.

Опять гремела музыка и визжали дети. Ника сидела на скамейке, с которой Артем предусмотрительно стряхнул снег.

Надулась. Обиделась. Конечно, он виноват. Но что делать в такой ситуации — непонятно. Прощения уже попросил, сто раз. А Ника не отвечает. Молчит. И Артем замолчал. Трудно привыкать друг к другу, даже когда сильно любишь. Трудно понять, о чем молчит другой человек. О чем он обижается.

И вдруг все начинает раздражать — и мороз, будь он неладен, щиплет за щеки. И снег набился как-то в рукав и противно холодит. И музыка эта дурацкая, ну кто сейчас такую слушает? А Ника молчит и молчит.

И хлюпает носом. И белый помпон на шапке вздрагивает как-то совсем уж жалко и глупо… — Я кофе тебе принесу, — говорит Артем и едет к кафетерию. Кафешка довольно далеко, а там очередь, и он неожиданно рад этому. Потому что не знает, что делать с обиженной Никой. И жаль вдруг становится тех слов, «я тебя люблю», которые вдруг сами вырвались на синем морозном воздухе и, кажется, зависли и покрылись льдом.

Эти слова он произнес впервые… И она — Ника — безусловно их слышала. Ну, должна была услышать. И должна была ответить.

А она — промолчала. Значит, она не любит? Ему хочется плакать. Здоровому, высокому, жизнерадостному обычно парню.

— Милая, посиди здесь, на скамеечке. Ты не замерзла? Я принесу тебе глинтвейна… Ника обернулась на голос. Это тот старик в кроличьей черной ушанке привез свою даму в мехах и пересаживает с санок на скамейку. Будто та — из хрусталя. С такой нежностью, осторожностью. С женщинами так и надо обращаться. А не то что этот дурачок Темка. Сердитая Ника трет снегом щеки, чтобы успокоиться. Она очень обижена на Артема. Потащил ее на коньках кататься, а она не умеет. Корова на льду, это про нее. Все смотрят и смеются. Спортивный веселый Темка уверенно кружится и даже подсечку назад делает.

А Ника только и может — вцепиться в него, как попугай в руку пирата, и катиться безвольно. На Темку все девчонки заглядываются. И наверняка думают: зачем ему такая вот нужна, нелепая, неспортивная? Да еще и грохнулась. Не больно, но очень обидно. Все «Сокольники», наверное, хохочут над ней… — Девочка, ты что, плачешь? — окликнула ее дама. — Что случилось? Ника посмотрела на даму.

— Отстаньте, — хотелось ответить. Но все-таки Ника была очень воспитанной юной барышней и не могла произнести такую грубость.

— Жизнь — боль, — сказала Ника.

Молодые очень любят так говорить. Когда ты юн и полон сил, назвать жизнь «болью» кажется эпатажной красивостью, от которой все должны прийти в восторг. И совершенно неожиданно для себя Ника, захлебываясь слезами, стала рассказывать этой незнакомой даме — старухой назвать ее было просто невозможно — про то, как она влюблена и как все было хорошо с Темкой, пока он не повел ее на этот глупый каток. Где она, конечно, опозорилась по пол-__ ной программе. И ничего у них больше не будет хорошего впереди. Ни-че-го.

А дама вдруг засмеялась, и в ее смехе будто зазвенели рождественские колокольчики. Совершенно молодой, звонкий смех.

— Ох как же причудлива жизнь. Мне кажется, она повторяет свои сюжеты вновь и вновь. Каждый раз — с новыми актерами. Ты не поверишь, детка, — как тебя зовут? Ника? Это Вероника? Прелестное имя! Ты знаешь, ты с Артемом — будто я и Николай Степанович шестьдесят лет назад. Да, ровно шестьдесят лет назад.

День в день — двадцать девятого декабря, и место то же, каток в «Сокольниках». Тогда, конечно, здесь все было не так. Не было этих гирлянд, ледяных дорожек. Но был каток, и была эстрада. И мы были такие же, как вы сегодня — очень молодые и очень глупые. И очень влюбленные.

И опять вдруг будто стихла музыка и детский смех, и катающиеся на коньках радостные люди исчезли в снежной пелене. Такой прием используют режиссеры в своих фильмах — отсекая все лишнее и ненужное, оставляют крупным планом только то, на что должен обратить внимание зритель… И Ника была этим самым зрителем; и она вдруг увидела чутким своим сердцем и каток в «Сокольниках», и небольшую уютную эстраду, и катающихся на коньках парочек. Среди них — московский студент Коля Журавлев. Он поддерживает под руку хрупкую Лидочку.

Лида впервые накрасила ресницы маминой тушью, и они, эти ресницы, похожи на крылья бабочки. Такие же большие и пушистые. Тушь — «Ленинградская», коробочка с черным брусочком внутри и маленькой щеточкой; надо намочить тушь и «навести» ресницы. Результат — потрясающий! Глаза как у Элизабет Тейлор. Лида намерена стать актрисой, а если не получится — то геологом, а Коля хочет строить ракеты. Двадцать девятое декабря 1958 года.

Через три года первый советский космонавт полетит к звездам. Пока это знаменательное событие еще не произошло, но Коля живет ожиданием большого счастья в великой стране. Он хочет быть причастным к завоеванию космоса. Он говорит без умолку только об этом… А Лида сердится, потому что ей нужно услышать именно сегодня, что она самая, самая, самая главная в его жизни. Важнее звезд и ракет. И Лида, сделав изящный пируэт, легко нагибается и лепит снежок: вот, получай, вот тебе спутник! Запущен! А Коля — ну, что Коля. Он тут же улавливает игру. И тоже лепит снежок. Который летит прямо в лицо Лидочке. Бабах! Течет черная тушь. Ресницы уже не похожи на крылья бабочки. Зато Лида похожа на плачущего Пьеро.

— Никогда не подходи ко мне больше! Слышишь? Я ненавижу тебя! — кричит она, отталкивает испуганного «космонавта» Журавлева и убегает прочь из «Сокольников». А Коля глупый, глупый. Он должен был бежать за ней и просить прощения, и, конечно, она бы простила.

Но он тоже обиделся. Она же первая начала игру в снежки, так что он сделал не так? Он еще не знал, наивный юный Коля Журавлев, что, если женщина виновата сама, попроси у нее прощения. И сразу после зимней сессии перевелся из своего московского института на кафедру в маленький городок, где как раз строили ту самую ракету, которая понесла улыбчивого Юру Гагарина бороздить космические просторы.

— А потом? — спрашивает Ника.

— Я всю жизнь любила его.

Хотя была два раза замужем, — вздыхает Лидия. — И он был женат. У него была очень славная жена, она родила ему прекрасных сыновей. Тамара Алексеевна умерла в прошлом году, и ты не подумай ничего плохого, Николай ходил за ней, как за младенцем, а она, между прочим, три года была лежачая. Николай оказался очень серьезным и очень заботливым, несмотря на тот глупый поступок на катке в «Сокольниках»… Он настоящий мужчина. И мы любили друг друга на расстоянии. Каждый год он писал стихотворение, посвященное мне. Двадцать девятого декабря. Завел тетрадку и записывал эти стихи туда. Только посвящение: Л. и год написания. Пятьдесят девятый, шестидесятый, ну и так далее. Эту тетрадь он показал мне только через двадцать пять лет после первого стихотворения. Тогда как раз я развелась с первым мужем, он сильно пил… Но, впрочем, не важно. Не хочу о нем вспоминать.

Так вот, тогда я сама разыскала Николая Степановича, собственно, чего его искать-то было — он жил в том же доме на Старой Басманной, что и прежде; и я сказала, что, наверное, это была чудовищная ошибка — то, что мы тогда расстались. А он показал мне эту тетрадь и сказал, что ни на один день не переставал любить меня, но теперь он не свободен, у него есть Тамара и пятилетний сынок, и скоро родится еще один ребенок… Мы посидели на скамейке в Саду Баумана — ты знаешь такой сад? Он тут, неподалеку. Поплакали. И расстались на долгие годы. Чтобы встретиться недавно. Чтобы больше уж не расставаться. Ведь у меня, в сущности, никого не было и нет, кроме Николая Степановича. Моего Кольки Журавлева.

— А дети? — шепотом спросила Ника.

— А у меня детей не было.

Бог не дал. Но я не жалею… Не жалею о том, как прошла жизнь. Потому что — она не прошла! Она продолжается. Хотя сейчас я уже не так хороша, как когда-то, шестьдесят лет назад… Любовь легко потерять. Иногда — слишком легко. Детка, помни об этом. А вот и наши рыцари. Похоже, они тоже познакомились.

Действительно — они подошли вместе, словно два товарища. Модный Темка, на коньках — чехлы, чтобы можно было идти, а не ехать, с двумя кофейными стаканчиками; и сухонький Николай Степанович, смешной гном в ушанке.

— Глинтвейна не было! Прости меня, моя богиня! Этот юный джентльмен порекомендовал мне купить тебе грушевый горячий чай с корицей. Но пока я его нес, чай, похоже, остыл… — Кофе тоже, похоже, остыл! — подхватил Тема.

Ника и Лидия переглянулись и засмеялись.

— Что смешного? — хором спросили мужчины.

— Просто мы с тобой, Темка, это они, понимаешь? Шестьдесят лет назад, — сказала Ника. — Я тебе потом объясню… Николай Степанович осторожно пересадил свою Лиду в сани с резной спинкой.

Она помахала рукой Нике и приложила палец к губам: молчок! Не рассказывай никому. У нас, девчонок, свои секреты… А метель разыгралась нешуточная. Совсем новогодняя. Очень быстро она замела следы от полозьев саней, и если бы Ника с Артемом не видели своими глазами — то не поверили бы, конечно, что кто-то в прогрессивном 2018 году катает любимую в санях с резной спинкой и записывает посвященные ей стихотворения в толстую тетрадь с коленкоровой обложкой. Ровным, четким почерком.