Хореограф Алла Сигалова: С мужскими затылками у меня связан какой-то эротический момент

Беседа с режиссером и хореографом Аллой Сигаловой началась с вопроса о ее новой постановке — музыкально-драматическом спектакле «Моя прекрасная леди» по мотивам пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион», а также мюзикла «Моя прекрасная леди» Алана Джея Лернера и Фредерика Лоу.

— Алла Михайловна, была на премьере вашего спектакля «Моя прекрасная леди» — редкое по эмоциональной силе радостное зрелище. Похожие чувства испытала, помнится, на спектакле «Кастинг» в Театре Моссовета, где вы выступили хореографом-постановщиком. Вот только он не был обласкан критиками…

— Ну а зачем нам нужно, чтобы критики нас ласкали? Пусть нас ласкают любимые мужчины.

— Главный герой «Моей прекрасной леди» профессор Хиггинс на спор из уличной цветочной торговки создает светскую леди и влюбляется в свое творение. Насколько в Алле Сигаловой присутствует этот самый Хиггинс? Вы влюбляетесь в свои «творения»?

— Конечно. Иначе и быть не может — ведь это и есть энергия свершения. Это случается всегда. Я ставила спектакли в разных театрах мира — Ла Скала, Гранд-опера, в Королевской опере в Брюсселе... Артисты разных стран мало отличаются друг от друга, если они по-настоящему талантливы. А остальное зависит от постановщика: хочешь, чтобы актеры работали — сделай так, чтобы они работали.

— А как вы добиваетесь, чтобы они работали так, как вам того нужно?

— Актер требует абсолютного внимания постановщика, и это вовсе не «пинки». В режиссере должна быть бешеная энергия. Только она подчиняет людей. Люди ведь не подчиняются просто так, они подчиняются, только если режиссер способен их убедить, напитав своей энергией, способен повести к точно знаемой цели. Вот такому режиссеру они «отдаются в рабство».

Но это «рабство» обязательно должно быть по любви. Потому что и я, режиссер-постановщик, тоже ведь их рабыня. Я стараюсь выявить в них то, что они, может быть, даже и не подозревают в себе, даже и не догадываются. Я с утра до ночи думаю о каждом артисте, анализирую каждого человека. Спектакль — это большой совместный психологический труд.

— Всегда интересно, какие жизненные обстоятельства приводят нас к тому или иному мироощущению. Расскажите, какая «питательной среда» окружала вас в детстве.

— Мой родной город — Ленинград. Люблю каждую его улицу, дворы-колодцы, люблю бродить по нему. Даже если меня высадят из машины где-нибудь в Купчино, я все равно буду в восторге. Ленинград полон эмоциональных воспоминаний — и потому, что многих людей, которые в них участвуют, уже нет на этом свете, и потому, что с этим городом связано детство.

Мой папа был музыкантом, мама — танцовщицей. И во многом благодаря им с рождения на моем пути встречались очень интересные люди — талантливые, выдающиеся, известные, чрезвычайно мощные личности. Эти встречи были для меня самым главным в жизни.

И свою книгу «Счастье мое» я написала только потому, что у меня была внутренняя потребность высказать им слова благодарности за то, что они, возможно, сами того не подозревая, для меня сделали.

— Каким вспоминается вам город вашего детства? С кем дружили? Во что играли?

— У меня не было игр во дворе, да и вообще детских игр я не помню... Я постоянно находилась где-то между консерваторией, Мариинским театром, филармонией, Русским музеем и Эрмитажем, куда ходила по воскресеньям в детскую школу. И все мои друзья были люди взрослые. А летом, если мама не брала меня на гастроли, то отправляла к двоюродной бабушке — в дачный поселок на берегу Финского залива. Там все было несколько иначе, чем в городе. Это были невинные свидания, стихи, брошенные в окно букеты цветов, катания на велосипеде, лето звучало музыкой «Поющих гитар», Валерия Ободзинского и Майи Кристалинской.

—Ну а бунтарство? Первая сигарета, первая рюмка водки? Первая влюбленность? Что ваша память хранит об этом?

— Первая влюбленность случилась в детском саду, сигарета была выкурена лет в девятнадцать, первое опьянение случилось на выпускном вечере, а водку я как не пила, так и не пью. Вообще в детстве я была очень дисциплинированным ребенком. И при этом — абсолютной бунтаркой, хулиганкой. Когда обожала человека, то буквально не дышала рядом с ним.

Но если видела, что взрослый делает что-то, что противоречит моему воспитанию, моему мировоззрению, то яростно бунтовала. И поэтому меня несколько раз отчисляли из хореографического училища. Но потом принимали обратно, потому что родители включали все свои большие связи в мире искусства. Меня принимали, но потом снова выгоняли.

— Дети обычно идут по стезе родителей либо по инерции, либо осознанно. Как было в вашем случае?

— Мой выбор был абсолютно осознанным. Я была закулисным ребенком, с пеленок зараженным вирусом театра, в котором работала мама. Почему у меня проявилась тяга к балету, а не к драматическому искусству? Видимо, потому, что там присутствует музыка, а мой папа был пианистом, и музыка сопровождала меня в детстве 24 часа в сутки. Театра без музыки, без движения я просто себе не представляла.

— В десять лет вы поступили в хореографическое училище и оказались в Ленинграде одна, мама уже работала в Красноярске. Были моменты, когда у вас что-то не получалось, накатывало отчаянье?

— О да! Даже были моменты, когда я думала, что мне не нужно дальше этим заниматься, что у меня ничего никогда не получится. Я ведь и на улицу Зодчего Росси в прославленную школа балета пришла с готовностью сделать все, чтобы быть принятой. Но готовность эта ничем не была подкреплена: я ничего не умела, была чистым листом. На экзаменах не могла выворотно присесть, вытянуть подъем... Зато, прыгая, я зависала в воздухе, и мне это доставляло удовольствие. Экзамены я не прошла. Шла домой, глотая слезы. Но... были подняты все семейные связи, и меня в конце концов взяли.

Отрыв от мамы для меня, десятилетнего ребенка, был катастрофической травмой, которая до сих пор не зарубцевалась. Отношения с бабушкой не складывались, я лишь год жила у нее. А остальные восемь лет учебы прожила поочередно то у маминой подруги Кати, то у маминых друзей Михайловых, корни семьи которых уходили в древний дворянский род Сомовых-Михайловых. Их дом стал мне родным, именно в нем я пропиталась духом свободомыслия, знанием исторических фактов, о которых официально умалчивалось.

Я рано узнала о сталинских лагерях, об арестах, о поэзии запрещенных Ахматовой и Пастернака, о скрываемых эпизодах Второй мировой войны. Это прорастало во мне не в открытый протест, а в тихий уход в себя, замкнутость. Позже, во взрослой жизни, у меня иногда бывали кризисы, а вот депрессий никогда не бывает.

Вспоминая рассказы своих друзей, я усвоила, какое это великое счастье — жить. Жизнь — самая большая награда, которая может быть.

— В девятнадцать лет вы получили серьезную травму и поняли, что что-то в жизни придется менять?

— Конечно, я ведь не могла лежать на кровати всю жизнь, а танцевать в то время не могла. Но мыслей о какой-то другой профессии не возникло: точно знала, что то, чем я займусь, обязательно будет связано с театром. Через какое-то время научилась справляться с травмой и снова вернулась в театр — в качестве танцовщицы, режиссера, хореографа и педагога.

— Что такое режиссура в вашем понимании?

— Это авторство. Ты ведешь огромный корабль вперед, будучи ответственным за каждого, кто на этом корабле находится.

— Многие считают, что Алла Сигалова — человек железной воли. Артистам вы диктуете жесткую линию роли или все-таки выстраиваете коридор, где им дана некоторая степень свободы?

— Есть разные этапы работы. На первом этапе режиссер — абсолютный диктатор. На втором начинает чуть-чуть отпускать «поводок», и в рамках заданного рисунка могут возникнуть — нет, не «коридор», но какие-то предложения.

Эти предложения артистов могут быть отвергнуты или приняты. Режиссер не может отпустить артистов в самостоятельное плавание. Потому что тогда один артист, образно говоря, начнет чесать левое ухо, другой — правый бок, третий — массировать пятку. Все развалится.

— А что вас может вдохновить на новый спектакль?

— Это могут быть никого не интересующие мелочи. Например, увижу вдруг затылок какого-то артиста и понимаю, что я должна дальше делать. Да-да, так было несколько раз. С мужскими затылками у меня явно связан какой-то эротический момент (смеется). Для меня имеют значение руки человека. Или тембр голоса. Или вдруг услышанная мелодия. Вот такие мелочи.

— Чему научила вас профессия за годы, отданные ей?

— Терпению, любви, вниманию, преодолению и способности радоваться, конечно.

— Были ли в вашей творческой судьбе провалы?

— Один раз. Это было в «Сатириконе» Константина Райкина. Но я не хочу об этом вспоминать. Этот эпизод биографии зафиксирован в моей книге достаточно.

— А как вы относитесь к успеху?

— Я не очень понимаю, что это такое. Вот я смотрю на сцену — и довольна. Или недовольна. А аплодисменты — это отражение чего? Я неоднократно бывала на бездарных спектаклях, где зал бурно аплодировал. Видела бездарные актерские работы, которыми восторгалась публика. Восприятие — дело глубоко индивидуальное, оно зависит от множества факторов: образование, опыт, религия, культура, воспитание.... Публика, сидящая в театральном зале, — неоднородная масса. Для меня успех — это когда я сама себе могу сказать, что сделала работу честно и ею довольна. В моем возрасте и с моим опытом цена успеху, наградам, комплиментам уже хорошо известна.

Мне лично это давно уже не нужно. Точнее, нужно, но... Хорошо, когда хвалят моих артистов, моих соавторов: сценографов, художников... Но внутри у меня другие координаты, другой камертон. Вот в «Табакерке», например, глядя спектакль «Катерина Ильвовна» по роману Лескова, я понимаю — это один из лучших спектаклей, что я сделала в театре на данный момент.

— Вы сама себе — строгий судья?

— К сожалению, да. Когда у меня не получается что-то, то в большинстве случаев люди этого просто не замечают, но я сама себя буквально съедаю. Я-то ведь отлично знаю, что не так, что мне не удалось, чего не добилась... Это черта характера, от которой я мечтаю избавиться, но пока ничего не получается.

— Ваши дети пошли в творческие профессии. Анна — дизайнер, Михаил через полгода заканчивает учиться на оператора. Вы помогали им с выбором?

— Ни в коем случае. Я не отношусь к категории матерей, которые «пасут» детей. Но я к ним всегда супервнимательна, и мои локаторы всегда настроены на них. Я понимаю каждое их движение, каждую не проговоренную мысль. Но при этом никогда не лезу — ни с вопросами, ни с советами, ни с замечаниями. Ни к детям, ни к мужчинам, которые рядом со мной.

— Поскольку вы заговорили о мужчинах, позвольте спросить: снится ли вам ваш покойный муж?

— Понимаете, мне не надо, чтобы он снился (режиссер Роман Козак умер 9 лет назад — прим. «ВМ»). Я верующий человек, и у меня нет чувства, что он не со мной. Мы часто и при его жизни разъезжались в разные концы света по командировкам. Просто его командировка затянулась...

— Как вы отдыхаете? Лыжи, байдарки, лошади?

— О чем вы говорите! Для меня лучший отдых — это принять горизонтальное положение и не двигаться. Вот вчера, например, я пришла поздно, расположилась на своем прекрасном диване, лежала, выбирала музыку к постановкам следующего года. Уверяю вас, это чудесный отдых.

Читайте также: Последней премьерой сезона «Табакерки» стала постановка «Пигмалиона»