Скальпель и строкомер: как работала «Вечерка» в 1990 году

Мы продолжаем публиковать материалы, связанные с историей нашей газеты, которая в 2023 году отметит свое столетие. Не пропустив (за всю свою историю!) выхода ни единого номера, «Вечерняя Москва» шла в ногу со временем, которое меняло и стиль изложения материалов, и их подачу, и сами технологии газетного производства. Сегодня о том, как работала газета в докомпьютерные времена, вспоминает бывший ответсек «Вечерней Москвы» Сергей Борисов.

В 1990 году на «Вечерку» накатило. Народ дружно бормотал-напевал: «Зато мы делаем газету…» Продолжения обычно не следовало: у Визбора далее совсем о другом — о Енисее, балете и планете, что удачно перефразировать никак не получалось. То ли дело «ракеты» в «газету».

Кто инфицировал редакцию этой строкой, осталось неизвестным. Возможно, это было что-то вроде поветрия. Ну читала же вся Москва сначала «Цитадель» Кронина, потом — «Три товарища» Ремарка, много позже — «Альтиста Данилова» Орлова, а в том памятном 90-м — «Невозвращенца» Кабакова. Очень похоже.

Уровень шума

«Зато мы делаем газету…» звучало в рядах дежурной бригады, провозглашалось на планерках и произносилось в качестве тоста. Еще казалось, что именно эту строчку наперебой выстукивали пишбарышни в кабинете № 601, стены которого были обшиты шумопоглощающими панелями.

Помогала эта звукоизоляция плохо. Стрекот тяжеленных «Ятраней» (электромеханическая пишущая машина. — «ВМ») с мелодичным звоном при смещении каретки настойчиво пробивался в коридор редакции. Впрочем, там и без того никогда не было тихо. Более того, по уровню шума можно было уверенно сказать, какой из рабочих часов за дверью. Шум нарастал к утренней летучке: шаги, приветствия, обсуждения, оправдания.

Затем уровень децибелов катился вниз: начальство совещалось, стараясь держать себя в руках в присутствии главного редактора, оставляя на потом претензии, обиды и выяснения отношений в целом. И снова вверх — неуклонно, набирая силу и мощь к двум часам дня, как девятый вал на картине Айвазовского. Последние пятнадцать минут перед подписанием номера в печать — это был апогей. Курьеры метались с гранками, пневмопочта плевалась пластиковыми пеналами, приличия и законы русского языка попирались нещадно и в голос. А потом нить обрывалась — газета подписана, и блаженное безмолвие ненадолго воцарялось в редакции, чтобы вскоре вновь уступить место рабочему гулу. На следующий день все повторялось. Слово «стабильность» тогда было не в ходу, слово «застой» считалось бранным. Это была сама жизнь.

Газетный дефицит

— Это мы делаем газету! — говорили нам печатники и, в общем-то, были правы.

Печатный цех типографии «Московская правда» производил ошеломляющее впечатление.

Он был огромным. Когда запускали машины, он наполнялся лязгом и свистом. Понять, как и что здесь работает, было решительно невозможно. Бесконечные бумажные ленты исчеза-ли в стенах, возвращались уже преображенные, уже почти ставшие газетами, и вновь уносились, чтобы в другом помещении, выше этажом, сложиться в пачки и по желобам ринуться вниз, навстречу автомобилям, готовым развезти их по киоскам.

Потом начинались шевеление, шебуршение и перемигивания. Женщины в беретах и синих форменных куртках у дверей здания рядом со станцией метро «Улица 1905 года» удваивали бдительность. Потому что выносили… Да и как не поддаться искушению, если газеты были в цене и разлетались у чугунных фигур защитников Пресни как горячие пирожки.

Хотя сравнение неудачное, потому что пирожки были в куда большем дефиците, чем пресса, даже самая отважная, та, что срывала все и всяческие маски. «Несунов» выявляли, ориентируясь на бегающие глаза и запах типографской краски. Из-под пальто и курток извлекались пачки свежей «Вечерки», обычно так называемые пробники. На слова, что это отходы, все равно на макулатуру, и «что вам, жалко?» дамы в черных беретах не реагировали. Но и особо не вредничали, обычно обходясь без доклада вышестоящему начальству. Если, конечно, «несун» не зарывался, пытаясь вынести на продажу больше, чем жалкие десяток-другой экземпляров.

Понятно, что журналистам, обитавшим внутри здания, газетный голод был неведом. Чего нельзя сказать о другой печатной продукции...

Комсомолки читают газету. 1935 год / Фото: 1935 год

Просветитель

Линотиписта звали Дима. В «Московскую правду» он перешел из «Московского рабочего», а туда — из «Молодой гвардии», и везде у него оставались друзья, товарищи и подельники. Им Дима отвозил свежайшие газеты, а взамен получал лишенные обложек «пробники» книг. Их он обрезал, сшивал, переплетал и предлагал за невеликие деньги журналистам, репортерам и прочим ценителям художественной литературы. Особой популярностью пользовались детективы, которые тогда начали издавать в нарастающем количестве, и «разоблачительные» произведения, годами пылившиеся на полках спецхранов и дождавшиеся таки читателей, отличных от работников цензуры и соответствующих органов.

Самым же большим спросом пользовался альманах «Подвиг», некогда разрешенный к выпуску ради поддержания на финансовом плаву журнала «Сельская молодежь»: в нем было и то, и другое.

На отсутствие клиентов, среди которых было немало вечерочников, Дима не жаловался, и все бы ничего, одно было плохо. Дима был начисто лишен художественного вкуса и потому обложки делал из чего попало, лишь бы пестро и нарядно. Поэтому суровые книги Шаламоваи Гладилина бывали обряжены в обложки с девицами выдающихся форм, тогда их как раз начали тиражировать, а детективы Микки Спиллейна — прятаться под птичками из иллюстрированной «Жизни животных».

Себя Дима называл просветителем и улыбался при этом беззубым ртом. Протезы на работе он не носил, держал в баночке из-под останкинской сметаны.

Это была общая беда всех наборщиков: белая улыбка — значит, только что от протезиста; губы проваливаются — значит, в процессе создания «белозубости». Стоматологический кабинет у типографии был собственный, на втором этаже административного крыла. И никогда не пустовал. Что делать, издержки профессии.

Жажда

Нынешняя младая и уже не очень младая журналистская поросль, эти сидельцы у компьютеров и владельцы всяческих гаджетов, о линотипах разве что слышали. Может, на фотографиях видели.

Я застал. Это были сложносочлененные агрегаты, напоминавшие гигантских насекомых, топауков, то ли богомолов. Похожих настолько, что, как поведал мне в курилке тот же Дима, одной из девушек из секретариата «Вечерней Москвы» даже пришлось уволиться из-за ужаса перед этими металлическими страшилищами.

— Инсектофобия! — со значением и смакуя объяснял Дима. — Страх перед насекомыми.

В тот день я купил у него свежайший «ужастик», которые лишь начинали торить дорожку к советскому… то есть российскому читателю. По прочтении этого бездарнейшего и отвратительно переведенного с «аглицкого» опуса я понял, откуда Дима нахватался ученых слов.

С тех пор к россказням линотиписта я стал относиться с изрядной опаской. Например, к повествованию о находчивости гальваников типографии. По словам Димы, в подвале нашего здания находилось убежище гражданской обороны и склад при нем, а там носилки, противогазы... Все это, естественно, было под замком, однако тайный ход на склад имелся, по системе вентиляции, ползком по жестяным коробам. Лазутчиков интересовали коробки-фильтры противогазов, и только они. Потому что если трижды прогнать через эти фильтры кое-какую адскую смесь из гальванического цеха, она становится готовой для употребления внутрь.

Вывеска редакции газеты «Вечерняя Москва» 1933 год / Кадр из видеофильма Государственного архива кинофотодокументов

— Тяжелые фракции удаляются, — с серьезной миной говорил Дима, а я думал, из какой свежепереплетенной книги он почерпнул эти ценнейшие сведения.

— Сам-то пробовал?

— А то! На, зацени.

Дима протягивал мне плоскую стеклянную фляжку из-под коньяка «три звезды», в которой колыхалась жидкость чайного цвета. Я отказывался, линотипист отхлебывал, облизывался и подмигивал. Может, зря я отказывался. Как собутыльник мог бы рассчитывать на скидку, Дима как раз переплетал роман Чейза.

Острое оружие художника

Дима пропал вслед за линотипами. Не стал переучиваться, отправившись туда, где старая техника еще упорствовала перед лицом новых технологий. Чаще это было из-за баналь-ного безденежья: увы, новые машины стоили очень дорого.

Наша типография закупила австрийское оборудование с «электронными мозгами». Через несколько лет эта техника тоже стала «днем вчерашним», а в тот момент казалась самим совершенством.

Отливки и гранки тоже остались в прошлом. Но пленки и монтаж оставались, из-за них, собственно, я и покидал редакцию, отправляясь в зал, соседствующий с печатным и гальваническим. Там женщины в белых халатах «выклеивали», орудуя скальпелями, «Вечернюю Москву», раскинувшуюся на стеклянных, подсвеченных снизу столах.

«Дочек» газеты — «Рекламное приложение» и «Сударушку» — обхаживали художники Стас Попов и Игорь Дорохин. Работницам типографии они не доверяли, поскольку «приложения» требовали особого подхода из-за обилия иллюстраций, которых набиралось под сотню, и каждая требовала индивидуального подхода.

Скальпелями художники владели не хуже хирургов, а меня учили этому священнодействию из сострадания к любопытству начинающего ответственного секретаря. И выучили так, что помню до сих пор… Берем пленку с текстом и кладем на пленку-основу. Скальпелем подхватываем кусочек скотча, наклеенного полосками на стекло стола, и скрепляем пленки. Затем приступаем к фотографиям. Тут важно не ошибиться, какой стороной выкладывать, иначе будет белое пятно. Царапаешь кончиком скальпеля снимок-позитив — какая сторона царапается, той вниз. Прихватываешь скотчем или смазываешь специальным клеем. Ни скотч, ни разводы клея потом будут не видны. Отдаем пленки гальваникам, они их превратят в платы, которые будут смонтированы на печатных машинах.

Своим инструментом художники дорожили. Был случай: редакция получала продовольственные заказы в соседнем магазине; в наборе — кольцо «краковской» на двоих. Чем разрезать? Кто-то неосторожно попросил Стаса дать скальпель, и надо было видеть гнев во взоре художника и явственно ощутить поток презрения, что пролился на провокатора.

Свой скальпель — заточенный, как учили, под наконечник стрелы, — я храню до сих пор. Реликвия. Понадобится — пущу в ход.

Конец «старины»

Со скальпелем в пальцах художника мог сравниться разве что строкомер в руках заместителя ответственного секретаря. Величайшая ценность времен металлического набора. Линейка тридцати сантиметров в длину, с разной градуировкой: тут тебе и нонпарель, и цицеро, и петит, и корпус, одни названия чего стоят, какой аромат! С помощью строкомеров считали «хвосты» — сколько строк отрезать, и «дырки» — сколько добавить. И что не менее ценно, ими высчитывались строки написанные, ибо краткость — сестра таланта, но мачеха гонорара.

Правда, несмотря на их незаменимость, отношение к строкомерам было все же скорее утилитарным. Иначе не гуляла бы по редакциям в те годы дежурная шутка: «Накапайте мне строк сто петитом». А кольцо «краковской», к слову, строкомером и было располовинено.

Однако и строкомер приказал долго жить после появления в редакции «Вечерки» первых компьютеров. Случилось это в начале 1991 года, когда в редакции уже не пели «Зато мы делаем газету…» — наступало время других песен.

Подписка на газету «Вечерняя Москва» 20-30 гг. / Кадр из видеофильма Государственного архива кинофотодокументов

Вскоре количество компьютеров в редакции исчислялось десятками. Народ проходил курсы «компьютерной безграмотности». Пишущие машинки «Ятрань» списывали в утиль. Строки «хвостов» и «дырок» отныне считались уже не прикладыванием строкомера к гранкам, а гонорар — прикладыванием к газетной полосе.

Строкомеры упокоились в ящиках письменных столов. Свой я обнаружил, когда через десять лет меняли мебель. Увидел, обрадовался и с тех пор храню. Рядом со скальпелем… А на тех компьютерных первенцах была сверстана газета «Вечерняя Москва», после того как в дни путча выпуск ее был запрещен. Но это уже другая история — новейшая.

ИЗ ПОЛУЗАБЫТОГО ПРОШЛОГО

— Нонпарель — от французского «несравненный», «бесподобный» — типографский шрифт, размер которого равен 6 пунктам. Его применяют в изданиях, не предназначенных для сплошного чтения: справочная литература, подписи под рисунками, библиография. В газетах использовался в подверстках, справочной информации.

— Цицеро — типографский шрифт, размер которого равен 12 пунктам (4,2333… мм). Получил свое название от первого издания Цицерона («Об обязанностях»), напечатанного Петером Шеффером в 1465 году.

— Петит — один из самых распространенных шрифтов, размер которого был равен 8 пунктам.

— Наборная касса — деревянный ящик с ячейками, используемый для хранения литер, применявшихся в высокой печати.

— Интерлиньяж — междустрочный пробел.

ИСТОРИЯ

Линотип — вид полиграфического оборудования, строкоотливной наборный аппарат. Он предназначался для отливки из типографского сплава строк текста, из которых затем формировался сам текст. До выхода на полосу отлитые на линотипе строки отпечатывались на бумаге — это называлось гранками, «загонными», то есть запасными текстами, лежащими в «портфеле» редакции. Когда было нужно, отлитый текст выставляли на полосу и подгоняли в соответствии с макетом страницы (полосы): у набранного текста мог вылезти «хвост» — «избыток» материала, или образоваться «дырка» — пустое место, если текста не хватало. В одной строке, в зависимости от ширины колонки, было равное число знаков — «договориться» с линотипом и «ужать» текст было невозможно. Сокращали текст тоже «по хвостам», то есть по концам абзаца, уважая труд линотипистов — не зря же они занимались набором!

Читайте также: Был полуночный час пик