Валерий Брюсов: я уже не ищу счастья…

В 1905 году больной художник Врубель, находясь в психлечебнице в Петровском парке, в Москве, сделал портрет Валерия Брюсова. «Чуть наклоненная вперед фигура поэта отделяется от полотна... Все в ней каменно, мертво, аскетично — застывшие линии черного сюртука, тонкие руки, скрещенные и плотно прижатые к груди, словно высеченное из гранита лицо.

Живы одни глаза — провалы в дымно-огневые бездны. Впечатление зловещее, почти отталкивающее. Огненный язык, заключенный в теснящий футляр банального черного сюртука».Описание это оставила детская писательница Нина Петровская, та самая, которая позже выстрелит в Брюсова. Все-таки больше похоже, что в Брюсова, а не в Белого. Брюсов не любил врубелевского портрета. Вдвоем с Ниной задумали изрезать его ножом. Не получилось. Портрет остался. В начале своего знакомства они, Петровская и Брюсов, брели поздней ночью переулком у Дорогомиловской заставы.

«Ледяной ноябрьский ветер свистал по пустырю, кололся на лету замерзающий дождь. Глубоко пряталась в пухло-черных тучах хилая луна. Свет ее в грязных прорезах был мертвенно сер...

Брюсов положил мне руки на плечи и посмотрел в глаза невыразимым взглядом. — И пойдете? Со мной? Куда я позову?..» Так декадентски они выражались. Так декадентски — жили.

«Да, я, конечно, не могла бы играть с ним и его родственниками по воскресеньям в преферанс по маленькой, чистить щеткой воспетый двумя поколениями поэтов черный сюртук, печь любимые пироги, варить кофе по утрам, составлять меню обеда...»

Иоанна Матвеевна, которую чаще звали Жанной, жена, переводчица, остававшаяся с Брюсовым до последнего дня. Брюсов мог и так, и по-другому. Отношения между ним и Петровской длились семь лет.

«Пришла любовь, о которой я только писал в стихах, но которой не знал никогда: пришла женщина, о которых я только читал в книгах... но не видал никогда».

Как пришла — так ушла.Рассудочная страстность или страстная рассудочность отличали характер и поэзию человека, сказавшего:

—Быть может, все в жизни лишь средство Для ярко-певучих стихов.

Из письма Брюсова Петровской: «Да, я могу любить глубоко, быть верным в лучшем смысле слова, но я не могу, не способен — отдаться любви, броситься в нее, как в водоворот, закрыть глаза, дать стремить себя потоку чувства...я уже не ищу счастия, не жду его, и мне его не надо».

Надо ему было иное. В юности он колебался перед выбором: математика, философия или история. Увлекался Спинозой, Кантом, Шопенгауэром. Любовь к математике сблизила его с Лейбницем. Первая его печатная работа — исследование о беге лошади. Он построил математическую формулу бега, которая слагалась из сил, способствовавших скорости и ее замедлению, что вызывалось усталостью лошади.

Кончилось историко-филологическим факультетом университета. Но дело не в профессии. Дело в задаче, которую он себе поставил: быть первым. И даже: стать великим. И приступил к планомерному выполнению ее через накопление знаний, огромный образовательный труд.

«Безграничная мощь любознательности» — так выразился знавший его. Его эрудиция была феноменальна. Как-то в гостях мальчик показал подаренные марки. Неожиданно Брюсов изумительно четко поведал историю выпуска одной из редких марок, показав, что превосходно знает и филателию тоже. Он ощущал себя человеком нового века и воспевал новый век. Его называли первым поэтом-урбанистом: от слова «урбана» — город. «Ты проклят городом и отравлен им», — писал ему Бальмонт.

Но какая-то тревога им владела. В его фантастическом рассказе «Мятеж машин» техника восстает против человека. В драматических сценах «Земля» описан конец жизни на планете: люди живут под искусственным небом, дышат искусственным воздухом, и наконец у них кончается вода. Марсианский пейзаж в начатом им романе «Первая междупланетная экспедиция» выглядит как предупреждение о возможном будущем земного пейзажа: «Никакой растительности, ни признака реки или ручья, ни малейшей возвышенности, сколько-нибудь значительной, ни гор, ни холмов, лишь кое-где ничтожные изломы поверхности, словно загрубелые морщины на старческой коже. И самая почва слабо, но отражавшая лучи маленького солнца, напоминала то слой лавы, то кованность металла, то какой-то потемнелый лед».

Познакомившись с удивительным ученым Александром Чижевским, Брюсов увлекся его наукой о солнце. Она давала возможность заглянуть за край горизонта, отвечая самым глубинным потребностям его натуры. Но более всего эта пламенная натура раскрывалась в общении — с женщинами, учениками, соратниками.

Ему надо было увлекать, уводить за собой в тот мир, который оставался наиболее значимым для него, — мир культуры, духа. Он возглавил созданный им Литературный институт, читал лекции начинающим писателям. Объявлял: «Как писатель, как профессор, я привык говорить только новое». Для этого надо было отлично владеть старым. По его мнению, в России было три великих поэта: Пушкин, Баратынский и Тютчев. О первом писал в книге этюдов «Мой Пушкин»: «И до сих пор наша литература не изжила Пушкина; до сих пор по всем направлениям, куда она прорывается, встречаются вехи, поставленные Пушкиным в знак того, что он знал и видел эту тропу».

На его литературные среды устремлялись все. Там выступали Андрей Белый, Константин Бальмонт, Владимир Маяковский, Николай Асеев, Вадим Шершеневич...

Случилось то, чего он желал: его признали вождем. Не в политике — в поэзии. В истории Серебряного века за ним закрепилась слава реформатора поэтического языка. Ты должен быть гордым, как знамя, Ты должен быть острым, как меч...

Программа, которой этот уверенный в себе, властный человек стремился следовать. В то же время, он жаловался Нине Петровской: «Ах, позволь мне иногда быть маленьким, маленьким, и в это время уходить.

Позволь мне иногда прятаться «в коробочку». Я так устал быть всегда «большим». Современник свидетельствует, что он не умел смеяться. Улыбка не красила, а искажала его лицо. При смехе скалил зубы, тряс головой, захлебывался, словно задыхался. Красноречивое это свойство означало какой-то неясный изъян характера. О нем ходили легенды. А может, он сам расчетливо их подогревал, нося разнообразные маски.

«Нина! Нина! — обращался он к той, которую уже оставил в душе своей.

— Ты знаешь меня и знаешь, как много я лицемерю: жизнь научила меня притворяться. И в жизни, среди людей, я притворяюсь, что для меня не много значат стихи, поэзия, искусство. Я боюсь показаться смешным, высказываясь до конца. Но перед тобой я не боюсь показаться смешным, тебе я могу сказать, что и говорил уже: поэзия для меня — все!» Его последние слова в предсмертной агонии: «мои стихи...» Четыре года спустя после его смерти Нина Петровская, страдая тяжелым психическим расстройством , почти в полном одиночестве и нищете, покончила с собой в Париже.

Можете ли вы прожить двадцать лет среди книг и только книг? 

Собранная Валерием Брюсовым библиотека в пять тысяч томов поражала многих. Античная литература в подлинниках. Это были книги на английском, французском, итальянском, испанском, немецком и чешском языках.

Словари арабского, персидского, армянского, японского, шведского. Часто попадались его пометки. Причем, всякий раз они были на том языке, на котором написана сама книга. Выписки из Гиббона делались по-латыни, на санскрите — выписки из календаря индусов.

Когда он писал свой прозаический шедевр «Огненный ангел», где действие происходит в Германии XVI века, изучал такие дисциплины, как демонология, магия и алхимия, а в шкафу стояли разные атласы, карты, книги о том времени, включая «Адский словарь», изданный в Париже в 1825 году. Известен его разговор с Горьким:

— «Можете ли вы прожить 20 лет только среди книг?»

— «Нет, что вы!. Этого нельзя. Я не могу».

— «Да и я не могу, а вот прожил же!»...