Кусочки паззла

Режиссер Сергей Виноградов в соавторстве с драматургом Валерием Печейкиным взялись переосмыслить знаменитую картину Михаила Ромма «Девять дней одного года», по устоявшейся традиции Гоголь-центра, сократив название до лаконичного «Девять». Почти не вмешиваясь в сюжет (трансформации подвергся лишь предмет научного интереса героев), они слегка адаптировали его к современной действительности. Впрочем, вся адаптация сводится к добавлению отдельных монологов и нескольких диалогов, в которых основной темой скользит измельчание научных стремлений и потребительски-тенденциозное отношение к науке чиновничества. В процентном же соотношении доля текста, напрямую перекочевавшего из фильма, процентов на двадцать выше доли добавленного текста. А потому наличие в списке создателей спектакля в качестве драматурга лишь фамилии Валерия Печейкина, при упоминании Михаила Ромма лишь как режиссера взятого за основу фильма и полном игнорировании сценариста Даниила Храбровицкого кажется не слишком корректным.

Любопытно, что при активном драматургическом акценте на рекламно-утилитарном аспекте науки наших дней, сценографически (Вера Мартынова), музыкально (Андрей Поляков) да и актерски спектакль вслед за фильмом отсылает, скорее, все в ту же эпоху шестидесятых. Убери вставные эпизоды – и ничего не будет напоминать о том, что дело происходит в веке XXI. Этот нехитрый прием в сочетании с неоднократным подчеркиванием «задержки в развитии» нашей науки («мы просто крепко задумались», как говорит один из персонажей) и непробиваемого тупоумия тех, кому подвластно распределение научного бюджета, дает занятный эффект. Если верить программке, то в центре спектакля, по замыслу его создателей, должны были оказаться взаимоотношения трех молодых людей, тогда как научное горение – смыслообразующая тема для роммовской картины – должно было отойти на второй план, стать лишь фоном. Но этого не случилось. На первый план вышел и прочно на нем закрепился чиновничий произвол и жадность потребительского сознания, в то время как чувства героев и тем более их профессиональные устремления стали практически не важны. Не для сюжета, но для смысла спектакля.

Подобный перекос, очевидно режиссером не замышлявшийся, стал возможным по нескольким причинам. И первая из них заключена в актерских работах.

Пока, в премьерной серии спектакля, ярче всего работают «актеры-эпизодники». Юлии Гоманюк и Сергею Галахову выпал труд, скорее, эстрадный, чем театральный: одного за другим они выдают зрителям всех второстепенных героев, оперируя лишь внешней характерностью. Той самой, что куда быстрее, чем драматическая работа, находит отклик у публики.

На контрасте попытка продуманного психологического театра с элементами отстранения, в который играют трое главных актеров, пока выглядит значительно бледнее. Тем бледнее, что рядом, на тех же подмостках Владимир Прянчин буквально дает им мастер-класс по актерскому мастерству. Третий из «актеров-эпизодников», за которым, как и за его молодыми коллегами, закреплено несколько вспомогательных персонажей, Владимир Прянчин в своих нескольких коротких сценках создает подлинных людей, успевая снабдить каждого из них своей историей. Творить эстрадные маски ему неинтересно, куда заманчивее представляется в пяти-шести репликах вылепить живые лица, которые в зрительской памяти задержатся много дольше, чем идет спектакль.

У главных же исполнителей нет пока ни сыгранности, ни единого понимания конечной цели этой игры. Есть лишь три актера, каждый из которых существует на своей волне.

Истории о физиках не получается в силу невозможности пока поверить хоть в малейшую научную заинтересованность Гусева в интерпретации Семена Штейнберга. Его герой настолько вял и аморфен, что кажется, хочет лишь одного – схватить уже недостающих организму рентгенов и спокойно закрыть глаза.

Истории о любви не получается в силу полнейшего отсутствия таковой на сцене. Гусеву-Штейнбергу все равно; его женщине (Светлана Мамрешева), соответственно, не за что зацепиться, да и единственное настоящее чувство, которое ей удается, - это любовь и жалость к самой себе.

Единственный в этой компании, кто в буквальном смысле работает за троих (причем как герой истории и как актер спектакля), - это Илья Куликов в исполнении Ильи Ромашко. Ему единственному из главной троицы веришь в проявлениях любви и дружбы и не сомневаешься в его способности к научным изысканиям. Закономерно, что именно ему удается добиться максимального зрительского сопереживания и отклика (на уровне чувства, а не сатирического единства). Происходит это в сцене его доклада «высокой комиссии», когда от «защитит – не защитит» зависит жизнь друга. Именно эта сцена, а вовсе не финальные сцены Гусева, становится подлинной кульминацией спектакля, за которой – лишь медленное угасание действия.

Таким образом, «Девять» в первые дни своего сценического существовании – это любопытная режиссерская конструкция, у элементов которой есть шанс сложиться в законченную картинку и обрести живое дыхание. Но точно также есть и опасность остаться разрозненным паззлом, из которого каждый зритель будет выхватывать отдельные приглянувшиеся ему кусочки, оставаясь в полнейшем неведении о задуманном создателями спектакля полотне.