Мое сердце закутали в мех…

ПЕРВУЮ ЧАСТЬ ИСТОРИИ ЛЮБВИ ЮРИЯ НАГИБИНА ЧИТАЙТЕ ЗДЕСЬ

Когда-то он обещал Алисе показать Москву — такую, какой она не видела никогда. Она подшучивала потом: «Ну и что ты мне такого показал, а?»

На многое, очень, увы, на многое, им все-таки не хватило времени. Выросшие на книгах Гиляровского, дяди Гиляя, мы до сих пор не в полной мере оцениваем Нагибина-москвоведа. А ведь его «Книга о старой Москве» — это не просто уникальная энциклопедия города, это — загадка: как, откуда он мог знать — столько?

Впрочем, энциклопедичность его личности уникальна во многих планах и смыслах. При том, что Нагибин пил (это факт известный), его личность совершенно не подвергалась никакому распаду. Он не терял своего трудоголизма и работал, не давая себе никакого послабления, — даже если накануне и «позволил себе». Сейчас, с оглядкой на прошлое, приходит понимание: Нагибин был одним из самых образованных людей своей эпохи.

— Я восхищалась тем, как он знал живопись. Представляете, за границей он мог пойти посмотреть полотна утром, а потом вечером, при вечернем свете. Приехав в Милан, непременно отправлялся поклониться «Тайной вечере» Леонардо да Винчи, а потом обязательно ходил с ней прощаться. Очередь к этой картине — единственная, которую он мог выстоять. А второй его страстью была музыка. Он растворялся в ней. Когда мы стали ездить за границу, он собрал отличную фонотеку. И два-три раза в неделю запирался у себя и слушал — очень громко, на полную мощность, поскольку слышал неважно,— Паваротти и Каллас. Он писал о Рахманинове и Бахе, а с Рихтером при встрече они играли в забавную игру — оба знали наизусть «В поисках утраченного времени» Пруста и читали друг другу куски оттуда. А потом, когда встречались в следующий раз, принимались читать заново — с того места, на котором остановились. Это было поразительно совершенно.

Она не уставала быть рядом и удивляться ему. Может быть, в этом и таилась часть их великого секрета — как сохранить любовь.

 1965 год. Алла в Ленинграде. Такой она была в момент знакомства с Юрием Нагибиным.

■

…Он писал, а она увлеклась строительством дома. Их дома. Антикварную мебель тогда никто особо не ценил, и Алиса покупала ее, создавая удивительную атмосферу — тут, собравшись вместе, века истории нарушали ход времени и позволяли им быть вне всего и только вдвоем. Их дом снимал американский «Вог», а итальянский журнал «Пространство дома» печатал фотографии из него, как образец вкуса.

— Юрина мама, Ксения Алексеевна, был женщина яркая, остроязычная, резкая, из бывших дворян, настоящее воплощение понятия «порода». Ее будто насквозь пропитывало недоверие ко всему, и она часто говорила мне: «Алла, ну что вы все строите и строите, в этой стране нельзя иметь имущество!» Жить вместе с ней было невозможно, но интересно. Но мы как-то притерлись…

Несмотря на три брака, главным мужчиной в жизни Ксении Алексеевны оставался сын — Юра. Он тоже обожал ее. И когда ее не стало, Нагибин на время просто потерял себя. Его вытянула из страшной депрессии и горя Алиса. Понимая, что он не перенесет похорон, она сказала ему, что Ксения Алексеевна не хотела, чтобы сын видел ее мертвой. Алиса все взяла на себя — как всегда: и похороны, и поминки, и вытаскивание Юры из черной пропасти отчаяния. Лишь спустя годы он приедет на могилу матери и скажет, что тут — хорошо. Уже со светлой печалью.

 1959 год. Гениальный Свято¬слав Рихтер (слева) и Юрий Нагибин очень дружили и при встрече читали друг другу наизусть Пруста.

Ему — сильному, яркому, точному и внутренне неспокойному человеку, нужен был рядом абсолютно «его человек». Всегда, постоянно. Алиса могла иметь детей. Но они решили иначе. Поняв, что в этом удивительном союзе, слитом из двух проросших друг в друга половинок, и правда не было места никому, кроме них. Его — их! — счастье оказалось, в общем-то, простым. Его нельзя было бы назвать незатейливым, но в нем не было ни капли придуманности, сочиненности, чего-то натужного. Он опишет его простым, чистым языком, без всякой выспренности:

«...Я видел дачную террасу в дождливый день исхода августа. Очередной дождь только что прошел, в густом саду измокшие листья тихо шевелились от стекающих капель, показывая то темную рубашку, то светлый испод. Текло по стеклам террасы, капало с крыши, струйкой бежало с водостока. (...) Алиса лежала на тахте, к ней приставал щенок эрдель, требуя, чтобы его почесали. У них была такая игра: Алиса чесала его длинными ногтями по крестцу от шеи к обрубку хвоста, он изгибался, задирал морду и часто-часто колотил левой лапой по полу. А потом она говорила, словно про себя: «Надо Проше бородку расчесать», — и он тут же, жалко ссутулившись и поджимая свой обрубок, убегал и с грохотом забивался под стол, чтобы минуты через две-три появиться опять с великой опаской, тогда все начиналось сначала. Это был ежедневный, слегка надоевший мне своим однообразием ритуал, но почему-то в тот день, когда мы погрузились в морскую пучину, я сказал себе на слезном спазме: «Это и есть счастье. Когда-нибудь ты вспомнишь о нем (…) В нашей долгой жизни с Алисой — мы и серебряную свадьбу справили — было столько Берендеевых лесов, столько Средиземноморья, островов, лагун, столько храмов и старинных городов, дивной музыки и нетленной живописи, а образом счастья оказались мокрый сад, терраса и длинные пальцы, погруженные в жесткие завитки эрдельей шерсти».

Тут — ни слова неправды. Нагибин обожал собак, а эрдели в доме были обязательно. Доверчивые и верные. Может ли быть что-то лучше и важнее?

 1965 год. Алла в Ленинграде. Такой она была в момент знакомства с Юрием Нагибиным.

■

…Переделанный в гостевой дом гараж ему понравится. Посмотрев на то, что Алиса придумала без привлечения дизайнеров и архитекторов, изобразив строителям проект на пачке от вермишели, Нагибин вздохнет: «Заел я,Алиса, твой талант».

В конце жизни Нагибин написал повести, которые не все восприняли однозначно: «Золотую тещу», «Любовь вождей» и «Дорогую Тэтчер»… Алла тоже лучше принимала его — другого. Но потом поняла, почему произошла эта перемена.

— Я думала об этом и понимаю так: он как бы расплевывался таким образом с прошлым, делая это теми словами, которого оно заслуживало. Он писал все это в то время, когда рухнула не только внешняя цензура, но и его собственный жесткий внутренний цензор, который был едва ли не сильнее первого. Он многое держал при себе всю жизнь, а потом выплеснул. Может быть, таков был его долг — сказать все это, и сказать — так…

…17 июня 1994 года она поднимется к нему утром наверх, на второй этаж. Он скажет, что чувствует себя неважно. Она выйдет в другую комнату, а вскоре, услышав острый, болезненный вскрик, прибежит обратно и поймет, что все кончилось. Сердце…

■

…Она продаст дом, в котором больше не было его, — их радушный, гостеприимный дом, в котором никогда не закрывались двери и за столом вечно сидели гости, был теперь переполнен звенящей болью и тоской.

— Что вы, ну как я могла там оставаться. Там все было наполнено Юрой, мне напоминал о нем каждый поворот, каждый угол...

Она продаст его вместе с частью участка и переедет в «бывший гараж», забрав с собой часть мебели и собранные Нагибиным гравюры. И — память…

…Странно, но в ее нынешнем доме — в котором Нагибин и не жил,— он все равно присутствует. Будто смотрит на происходящее со стороны, слушает разговоры. Избавиться от этого ощущения невозможно.

1961 год. Мать Юрия Нагибина Ксения Алексеевна. Она обожала сына, а он — ее. В «Дневниках» Нагибина матери посвящены удивительно проникновенные строки, а ее уход стал для него настоящей трагедией.

■

В «Рассказе синего лягушонка» — великой философской притче о любви, в которой так много списано с их настоящей жизни, Нагибин заранее пережил свою смерть и тоску от расставания с Алисой. Может быть, именно поэтому в необратимость его ухода так трудно верить.

«Так что же случилось со мной? Да то же, что рано или поздно случается с каждым гостем земли: я умер по изжитию довольно долгого и трудного, как у всех моих с отечественников, но не ужасного и трагичного, что тоже не редкость, существования, узнав много радостей и не меньше горестей, частично осуществив свое земное назначение, если я его правильно понимал, больной и сильно изношенный, но не истратившийся до конца, ибо мог сильно, все время помня об этом, любить. Я любил свою жену, с которой прожил последние тридцать лет жизни, — самых важных и лучших. К поре нашей встречи во мне угасли низкие страсти затянувшейся молодости (...), и, уже не отягощенный ими, каждый божий день, каждый божий час жил своей любовью, что не мешало работе, радости от книг, музыки, живописи, новых мест, социальной заинтересованности и все обостряющемуся чувству природы. (...) Долгое мое умирание было омрачено обидой и болью — не надышался я дорогим человеком, не наговорился с ним всласть, я еще был способен на объятие, на восторг, на жестокую ссору — спектр наших отношений не потерял ни одной краски, напротив, все сильнее и сильнее чувствовал я ее жизнь рядом с собой. Нам даже путешествовать расхотелось, а мы так любили слоняться по миру. Куда увлекательнее оказалось непрекращающееся путешествие друг к другу. Нет, рано нас растащили, рано отправили меня в иное странствие…»

Их и правда «растащили» рано. Алиса… не перенесла его смерть. Все, чего касался в рассказе синий лягушонок, болезненно проживающий жизнь в новой своей ипостаси, начало болеть — как-то страшно и безжалостно. Легкие, почти незаметные сначала боли в правой щеке обернулись адом. Много лет назад ей занесли инфекцию вместе с коронкой. Как это лечить в России, не знали. Хотя, как оказалось, лечилось это элементарно — введением пенициллина в кровь. Алла уехала в Америку на три месяца с одним чемоданчиком, а осталась там на восемь лет бесконечного адского по тяжести лечения. Около сорока часов под наркозом в общей сложности. 62 барокамеры. Девять введений катетера в сердце. Тридцать килограммов антибиотиков, введенных в кровь…

В один миг, оставшись без него, она оказалась будто выпотрошенной и иссушенной. Болезненная, перенесенная в детстве блокада не могла не сказаться на ней. Тонкая, хрупкая, Алиса не привыкла обращать внимания на свои немочи и болезни. Всю жизнь она привыкла бояться за Юру. Панически боялась и переживала все его выпивки. Тревожилась за его сердце. Боялась, что его — лишь внешне бесстрашного — кто-то обидит или ранит...

Теперь заботиться надо было о себе. А болезни и проблемы не просто наползали — они наваливались неподъемным грузом и сшибали с ног. Иногда ей казалось, что больше нет ни сил, ни веры, ни надежды. Но Алиса не сдавалась. Даже когда медсестра после одной из операций дала ей зеркало, в котором Алиса не узнала себя…

Она все вынесла. Потому что все долгие восемь лет хотела вернуться в тот дом, где незримо ждал ее Юра.

 1973–1975 годы. Алла и Юрий Нагибины. Фотография из архива Аллы Григорьевны

■

…За прошедшие после его ухода годы он не снился ей ни разу. Может быть, потому, что сны очень часто — отражение прошлого, а в этой истории ничего так и не закончилось. Иначе не было бы ощущения, что он — где-то рядом, и только вчера написал, быть может, лучшие слова, сказанные о любви:

«Для тех, кто живет по злу, жизнь — предприятие, но для большинства людей она — состояние. И в нем главное — любовь. Эту любовь уносят с собой во все последующие превращения, безысходно тоскуя об утраченных. О них скрипят и стонут деревья, о них вздыхают, шепчут травы, называя далекие имена. Я все это знаю по себе: едва соприкоснувшись в новом своем облике с предназначенной мне средой обитания, я смертельно затосковал об Алисе».

И — еще.

«Ни Нобелевскую премию, ни всемирное признание, ни настоящее богатство я бы не променял на годы, прожитые с тобой…»

Так сказал ей Юра незадолго до того, как уйти…

Примерно 1990 год. Юрий Нагибин.