Александр Грин: Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить...

Когда-то давно, впервые прочитав «Алые паруса», я представила себе автора этой книги как невероятно романтичного, тонкого, ранимого человека. А потом услышала, что Грин был едва ли не хулиганом. Пытаясь ответить на вопрос, как же «хулиган» мог написать столь проникновенную, лиричную прозу, стала изучать его биографию и творчество – то, которое на самом деле много шире и глубже знаменитых «Алых парусов». И свою безмерную любовь к одному из самых интересных и самых, думается, недооцененных писателей начала прошлого века хотела бы разделить с другими. Потому что 23 августа у Грина, Александра Степановича Гриневского, день рождения. А не стало его 80 лет назад.

...Его отец был ссыльным польским повстанцем. Нелегкая занесла его в Вятскую губернию. Став вдовцом, когда старшему сыну Саше было всего тринадцать, а кроме того, на руках у него были два дочки и младший сын, Стефан Гриневский вскоре женился. Новая жена привела в его дом своего сына от первого брака, а затем они родили еще и сына общего. Со старшим – Сашей – ладить было трудно. С одной стороны, он рано стал добытчиком – в девять лет получил от отца в подарок ружье, стрелял в лесу птиц – чтобы семья не голодала. С другой – любил все делать по-своему, отличался неукротимым нравом. Много позже Александр Грин в своих автобиографических записках называл свое детство ненормальным, хотя по большому счету оно мало чем отличалось от детства сотен других мальчишек – проходило в уличных баталиях и битвах «за место». Фамилию «Гриневский» улица быстро сократила до клички «Грин». «Грин-блин» – так его и окликали. Много позже детская кличка «прилипнет» к нему в качестве официального псевдонима.

Вятское городское училище было скучным, а Сашке Грину хотелось жить жизнью яркой. От вечных бытовых проблем он спасался просто – в наследство от покойного дяди семейству достались несколько сундуков с книгами, и Грин либо читал их запойно, либо носился по лесам-полям, бесконечно воображая себя каким-либо из полюбившихся героев. А потом, по окончании четвертого класса, запросился «на волю». Если не отпускать – Стефан понимал это – Сашка просто сбежал бы из дому. И отец дал ему немного денег и разрешил уехать на поиски счастья. Путь Грина лежал в Одессу.

Одесса встретила Сашку Грина недружелюбно: худенькому, лишенному сил мальчику не находилось в ней места. Он тщетно обходил день за днем порт в поисках любой работы, но его гнали, поднимая на смех. Вечерами Грин тренировал себя почти садистски – например, бросался навстречу волнам далеко за волнорезами – там, где регулярно тонули даже опытные пловцы. И выплывал. Однажды, правда, его так помотало волнами, что на берегу он оказался без одежды – хорошо, мир не без добрых людей, и кто-то снабдил его старой одежонкой.

Сжалились над ним на судне «Платон» – взяли юнгой. Он с восторгом глядел с борта на горы Крыма и Кавказа, грезил дальними путешествиями, но не находил в себе сил на укорот нрава и как ни умолял, из юнг его все же скоро выгнали. Сначала с «Платона», потом и с других судов – никому не хотелось терпеть непослушного, неуемного пацана. Он наколол себе на груди татуировку – шхуну с двумя парусами, с бушпритом. Но и это не помогло. Море не принимало его – и он отправился «на сушу» – еще не зная, что там ему предстоит рубить лес и мыть золото на Урале...
Пересказывать прихотливые повороты его биографии невозможно – их слишком много. Был арестован в Пензе, оказался в резервном пехотном батальоне, оттуда вскоре сбежал, прятался в лесу, но был пойман, за побег посажен на хлеб и воду... Потом его прибило к эсерам, он жил с фальшивыми документами в Киеве, потом – в Севастополе, где вновь попал в тюрьму... Его занесло в Питер, северную столицу, где он вновь оказался за решеткой, потом был Тобольск...

Его бросало из крайности в крайность, а урывками, будто стесняясь, он писал проникновенную лирику. И продолжал мечтать о свободном море, в котором несется на раздутых парусах корабль, а где-то на берегу его ждет та, одна, единственная...
«Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить...» – написал он в одном из своих стихотворений. И он целовал – и платил. И жил, как сказали бы сейчас, «на разрыв аорты». Волшебным образом совмещая в себе и внутренний бунт, и вечную, неизбывную романтику.
В самые тяжелые моменты жизни его «прибивало» к отцу. И он все прощал ему – так, как все родители прощают своих непутевых сыновей. И более того – как-то нашел для сына подложные документы, договорившись в местной больнице и забрав паспорт недавно умершего почетного гражданина Вятки, под чьим именем Александр Грин и жил какое-то время.

...В своих мемуарах Грин писал, что его «путь был усыпан не розами, а гвоздями». Наверное, справедливым будет сказать, что многие гвозди он рассыпал перед собой сам. И даже, наверное, понимал это, просто ничего не мог сделать ни с собой, ни со своим бешеным характером...
В 1912 году Александр Грин в очередной раз вернулся в Питер. Он всю жизнь мечтал жить в домике у моря, но любил и этот город – пахнущий водой, напоенный туманами. В литературные круги он влился практически случайно. Печатался в журналах, они охотно брали его «творения». А через несколько лет он написал первые строки своих всемирно известных «Алых парусов».

Он работал над «Парусами» в Питере и Финляндии, где вновь был вынужден скрываться от властей, а после Февральской революции вернулся в Северную столицу. После революции Октябрьской, в 1917 году, он был призван в Красную Армию, но прослужил недолго – Грина, умирающего от сыпного тифа, демобилизовали.

Получить паек и комнату ему помог Максим Горький. Великий пролетарский писатель, многократно подвергавшийся критике особенно в наше время, был тем не менее тонко чувствующим человеком. И он разглядел в истощенном, нервном, горячечном молодом писателе тот самый внутренний огонь, который отличает писателя настоящего от графомана...

Грин писал прозу и стихи, лирику и басни, новеллы и очерки, прелестные рассказы. И продолжал грезить о море.

В его жизни были две Ассоль – первая жена Вера Калицкая и вторая, Нина Грин. С Верочкой они общались и после расставания.

В 1923 году Грин вновь отправился в Крым. Он любил его со всей страстью, преданно, пробовал на вкус Балаклаву и Ялту, Феодосию, которую называл городом акварельных тонов, но успокоение нашел в маленьком, тихом Старом Крыму. В его доме – с невысокими потолками, простой «мазанке» по сути, – пахло травами и ветром. Засыпая, он смотрел на «морскую деву», что разместилась над его кроватью и грезил о придуманной им прекрасной стране – Гринландии. «До конца дней моих я хотел бы бродить по светлым странам моего воображения» – написал он как-то.
В начале июля 1932 года Грина не стало.

... «Сердце пустыни» и «Блистающий мир», «Дорога никуда», «Бегущая по волнам» «Колония Ланфиер», «Фанданго», масса рассказов – составили в результате многотомное собрание сочинений хулигана-мечтателя. Память о нем хранит Старый Крым и прелестный музей Грина в Феодосии – музей уникальный, созданный настоящими фанатами писателя.

Веры Калицкой не стало в 1951 году. Не так давно усилиями работников феодосийского музей Грина были изданы ее мемуары и переписка с Александром и Ниной Грин. Нина Николаевна после смерти Александра осталась с матерью. Судьба ее сложилась трагично: оставшись на оккупированной территории, она была угнала на работы в Германию, бежала оттуда, вернулась в Крым, но была арестована и отбыла десять лет в сталинских лагерях. Вернувшись, она долгое время билась за их с Грином дом в Старом Крыму – в ее отсутствие он стал собственностью председателя местного исполкома и превращен, по сути, в курятник. В 1960 году Нина Николаевна все-таки отвоевала дом и открыла в нем на общественных началах музей – в память о том, кого так любила.

Лучше, чем сказал о творчестве Грина Даниил Гранин, сказать все равно невозможно: «Когда дни начинают пылиться и краски блекнуть, я беру Грина. Я раскрываю его на любой странице. Так весной протирают окна в доме. Все становится светлым, все снова таинственно волнует, как в детстве...» Поверьте – так и есть.

Стихотворения Александра Грина

За рекой в румяном свете
Разгорается костер.
В красном бархатном колете
Рыцарь едет из-за гор.

Ржет пугливо коня багряный,
Алым заревом облит,
Тихо едет рыцарь рдяный,
Подымая красный щит.

И заря лицом блестящим
Спорит — алостью луча —
С молчаливым и изящным
Острием его меча.

Но плаща изгибом черным
Заметая белый день,
Стелет он крылом узорным
Набегающую тень.
* * *
В Зурбагане, в горной, дикой, удивительной стране,
Я и ты, обнявшись крепко, рады бешеной весне.
Там весна приходит сразу, не томя озябших душ, –
В два-три дня установляя благодать, тепло и сушь.
Там, в реках и водопадах, словно взрывом, сносит лед;
Синим пламенем разлива в скалы дышащее бьет.
Почки лопаются звонко, загораются цветы.
Если крикнешь – эхо скачет, словно лошади в бою;
Если слушаешь и смотришь, – ты, – и истинно, – в раю.
Там ты женщин встретишь юных, с сердцем диким и прямым,
С чувством пламенным и нежным, бескорыстным и простым.
Если хочешь быть убийцей – полюби и измени;
Если ищешь только друга – смело руку протяни.
Если хочешь сердце бросить в увлекающую высь, –
И глазам, как ворон черным, покорись и улыбнись.
* * *
У скалы, где камни мылит водопад, послав врагу
Выстрел, раненый навылет, я упал на берегу,
Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел,
Палец мой лежит на спуске, точно выверен прицел.
И умолк лиса-убийца; воровских его шагов
Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов.

Лживый час настал голодным: в тишине вечерней мглы
Над моим лицом холодным грозно плавают орлы,
Но клевать родную падаль не дано своим своих,
И погибшему не надо ль встать на хищный возглас их?
Я встаю... встаю! – но больно сесть в высокое седло.
Я сажусь, но мне невольно сердце болью обожгло,
Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить,
И без жалоб, стиснув губы, молча, твердо уходить.
Нет возлюбленной опасней, разоряющей дотла,
Но ее лица прекрасней клюв безумного орла.