Давид Самойлов: Ощущение трагизма бытия всегда присутствует у художника

Даже в наши непоэтические времена Давид Самойлов не нуждается в особом представлении, верные поклонники его удивительных стихов помнят и продолжают любить поэта, книги его продолжают выходить, и покупает их, насколько мне известно, том числе и молодежь. Мне посчастливилось познакомиться с ним еще студентом.

Знакомство постепенно переросло в общение, а затем — дружбу. Давид Самойлов жил то в Пярну, то в Москве, я навещал его, став и его другом, и его литературным секретарем; мы бесконечно говорили, что-то я записывал в дневник, что-то нет. Теперь жалею, что не все… Потому что он был не только поэтом, но и философом бесконечной глубины. К сожалению, его давно нет, но мысли его — все так же современны.

Перед вами — записи размышлений поэта, расшифровки записей, сделанных мной в 1989-м — предпоследнем году его жизни.

 О СВОБОДЕ ПЕЧАТИ

Не скажу, что мы достигли абсолютной свободы печати, но, конечно, с теми параметрами несвободы, в которых существовала до недавнего времени наша печать, мы сделали огромные шаги. В России мы всегда торопимся, это черта русского идеализма, сегодня решили, завтра должно быть сделано, а если не сделано, мы говорим, что сделано. Мы прожили целые эпохи, когда говорили, мы создадим, а завтра говорили, что уже создали, и совершенно ничего не успевали создать. Для созидания необходимо какое-то время.

Вообще свобода существует в двух ипостасях — как свобода внешняя, то есть свобода слова, печати, передвижения и так далее, и свобода внутренняя, то есть свобода совести, мысли, убеждений, которая связана с внешней и проявляется в условиях осуществления вышеназванных свобод. Но то, что мы понимаем под внутренней свободой художника, может существовать отдельно и независимо по отношению к свободе внешней. Прежде всего — это умение быть самим собой, оставаться верным самому себе в самых разных обстоятельствах.

Примеры такой внутренней свободы художника — Ахматова, Мандельштам, Булгаков, Платонов. Они творили в самые черные времена и оставались самими собой.

О ТИПАХ ХУДОЖНИКА

Есть два типа художников: те, которые требуют немедленной отдачи, и художники, которые требуют немедленной отдачи, но не могут получить ее немедленно. Произведения такого рода художников рассчитаны не на сегодня или на завтра, а на сегодня, на завтра и послезавтра и еще надолго. Таковы художники, названные мною, они — истинные художники. Как бы им ни хотелось славы, все мы люди, и хоть без честолюбия тоже быть не может, у настоящего художника оно вторично, он готов им поступиться.

помню Ахматову в период ее признания после 1953 года. Ей очень нравилась слава. Она замечательно часто разговаривала о том, что о ней написали в том или ином журнале, на родине или на Западе. Мой друг Владимир Корнилов, сильно пострадавший в годы застоя, однажды даже ей сказал: «Анна Андреевна, вы любите хвалиться». На что Ахматова важно улыбнулась. И когда я в следующий раз к ней пришел, мы были вдвоем и много разговаривали, она сказала мне: «А сейчас будет жанр — Ахматова хвалится». И достала какие-то статьи о себе.

О ПРОСВЕЩЕНЧЕСКОЙ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ

Думаю, что нынешний этап развития нашего искусства неминуемо связан с неким проповедническим моментом. (…) Возможно, сейчас наступил новый период просвещения. Мы привыкли к длительным периодам, вот период застоя, когда вроде все восстановилось, но тоже какие-то процессы развивались подспудно где-то в недрах общества, иначе не могла произойти перестройка, если бы это не созревало в недрах предыдущего периода, недовольство политическим, экономическим, культурным положением общества.

Сейчас, мне кажется, темп очень ускорился благодаря именно демократизации и гласности, и очень возможно, что ближайшие десятилетия дадут какие-то новые явления в литературе. Я не очень надеюсь на то, что мы называем модернизмом или авангардом, понятия эти не очень точны. Однажды мой друг, ныне покойный венгерский поэт Дюла Илеш в разговоре со мной сказал: «Я не понимаю, что это такое, мне кажется все это преувеличением какой-то одной из сторон эстетики Аристотеля». Я тоже близок к этому представлению.

КАК ПИШЕТСЯ В НОВЫЕ ВРЕМЕНА

 Мне пишется, как и раньше. Я пишу стихов не больше, чем в прежние годы, у меня есть, видимо, свои ритмы, когда-то мне пишется, когда-то нет. Так происходит и сейчас. Вот мне не писалось около года, а потом вдруг я написал с десяток стихотворений и две поэмы, что для меня много.

За все эти годы, которые я живу, книга в среднем у меня накапливается три-четыре года. Вот сейчас должна выйти книга новых стихов. Поскольку книги у нас выходят через год после сдачи рукописи при благоприятном отношении издательства к автору, а ко мне относятся благоприятно, то, думаю, года через два, а может, и три года, если буду жив, у меня образуется книга. Зависит ли это от погоды, что стоит на дворе? Я всегда приводил высказывание моего знакомого акына, который говорил, что есть стихи разные: политические, лирические и художественные. Я всегда старался писать стихи художественные. Сейчас, правда, меня все время тянет на политические…

В ЧЕМ САМАЯ ГЛАВНАЯ ЦЕННОСТЬ ПОЭЗИИ

Главная ценность поэзии — это ее язык. Поэтому переводить поэтов очень трудно. Легче прозу. Переводят Айтматова и Рыбакова, Маканина и Быкова.

Переводят романы и повести даже не такого качества, а гораздо ниже.

Поэтов переводят тогда, когда они становятся объектом повышенного внимания. Ахматова, вернувшись в 60-е годы из Италии, была огорчена. Ее книжка вышла там небольшим тиражом и лежала в магазинах. Перевод — дело трудное и требует поэта. Если происходит такая удача, скажем Бернс–Маршак, Гете–Пастернак, Руставели–Заболоцкий, то возникает факт поэзии на другом языке.

В ремесленных переводах поэзия утрачивается. Поэзия — пример существования национальной культуры. Но все-таки ценности духовные, которые вырабатывает даже такой труднопереносимый на другую почву жанр, как поэзия, создает мирового поэта, как Гете или Вийон, Рембо или Байрон. Это факты уже мировой поэзии. И от нее питались многие, и в том числе русские поэты. И не скрывали этого, поскольку это не постыдное явление и не заимствования. Пушкин не заимствовал, а писал своего «Дон Жуана» и своего «Фауста». Это не переводы, а переосознание. Это использование ценностей того ареала, который создают национальные культуры.

О ПРОЗЕ И СЧАСТЬЕ

В моей прозе я разбирал вопрос везения, удачи и счастья. Думаю, что в ряде обстоятельств я был человеком вполне везучим.

Вместе с тем удачливым я себя назвать не могу, никогда у меня не было очень больших внешних успехов или чтобы я удачно жил, без трудностей. А счастье — что ж, еще Пушкин сказал, на свете счастья нет, а есть покой и воля, причем я думаю, что он имел в виду волю не в смысле свободы, а как способность управлять собой и какими-то обстоятельствами даже. Наверное, это очень хорошее определение счастья.

В творческом плане я иногда испытывал моменты удовлетворения, когда мне казалось, что я создал нечто адекватное своим возможностям. Думаю, ощущение этого творческого счастья является скорее состоянием художника, а не объективным, но художник и не должен знать, что он сотворил.

«Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» — это и есть удовольствие, какое получает художник.

ЧТО ТАКОЕ СЛАВА

Это поддержка среды, что и означает признание. Но оно должно выражаться гласно, тогда это называется славой.

Думаю, что даже тогда, когда искусственно пресечено общение с аудиторией, художник все-таки подспудно чувствует эту поддержку среды. Видимо, в этом и проявляется социальность искусства — ощущение среды, ради которой ты пишешь и которая тебя поддерживает. Очевидно, художник чувствует себя одиноким или когда это ощущение прерывается, или когда он сомневается в этой поддержке. Дело здесь не в публикации, не в выходе на форум, а именно в этой тайной поддержке общества. Может, не тайная поддержка, а зуммер поддержки. На этом, наверно, держался молодой Бродский.

ОБ ОЩУЩЕНИИ ТРАГИЗМА БЫТИЯ

Ощущение трагизма бытия как такового, то есть его конечность, наверное, всегда присутствует у художника. Толстой, кажется, говорил, тот не художник, что каждый день не думает о смерти. Я задумываюсь об этом, уж очень безотрадна мысль о том, что человек есть форма существования белковых тел, не знаю, если это так, то возможно в каком-то неблизком будущем синтезировать человека. Во все это я не верю, не думаю, чтобы это произошло.

В кругу этих понятий очень неудовлетворительно понятие смерти. Что ж, я просуществовал во времени и пространстве как белковое тело и в то же время размышлял, бился над вечными вопросами, писал стихи и думал о Вселенной, и со мной все это кончится? Эта мысль безотрадная, не могу сказать, что можно доказать и обратное, процветание и муки души. Если в это верить, то человек является частицей Вселенского духа, и также неуничтожим.

Нас, конечно, утешают философы, говорят, что бессмертие — это творение человека. Пойдите, скажите архитектору: построй дом, ты помрешь, а дом будет существовать! Это слабо его утешит. Вот если дом будет существовать, а ты на него еще посмотришь, будет приятно.

 СПРАВКА

Давид Самойлов (Кауфман) родился 1 июня 1920 года в Таллине в семье врача Самуила Кауфмана, служившего в Первую мировую и Гражданскую войны при действующей армии, а в Великую Отечественную — при тыловом госпитале. В 1938-м поступил в ИФЛИ (Литературный институт).

В 1938 году в связи с инцидентом на озере Хасан пытался записаться добровольцем, но не был признан годным. Война стала темой его поэзии («Жили пятеро поэтов...»). В 1941-м студентом был мобилизован на рытье окопов, где заболел и получил отсрочку от фронта до 1943 года. Эвакуировался в Самарканд, пошел добровольцем в военное училище, осенью 1942-го попал пулеметчиком на передовую. После ранения в начале 1944 года перевелся в моторазведывательную роту. Участвовал в освобождении Польши, окончил войну в Берлине. Автор многих поэтических сборников.

Лауреат Госпремии СССР (1988).

Умер 23 февраля 1990 года, похоронен в Пярну.

«Давай поедем в город, где мы...»

■Давай поедем в город,

Где мы с тобой бывали.

Года, как чемоданы,

Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,

А нам храниться поздно.

Нам будет чуть печально,

Но бодро и морозно.

Уже дозрела осень

До синего налива.

Дым, облако и птица

Летят неторопливо.

Ждут снега, листопады

Недавно отшуршали.

Огромно и просторно

В осеннем полушарье.

И все, что было зыбко,

Растрепанно и розно,

Мороз скрепил слюною,

Как ласточкины гнезда.

И вот ноябрь на свете,

Огромный, просветленный.

И кажется, что город

Стоит ненаселенный, —

Так много сверху неба,

Садов и гнезд вороньих,

Что и не замечаешь

Людей, как посторонних...

О, как я поздно понял,

Зачем я существую,

Зачем гоняет сердце

По жилам кровь живую,

И что порой напрасно

Давал страстям улечься,

И что нельзя беречься,

И что нельзя беречься...

1963

■ Сорок лет.

Жизнь пошла за второй перевал.

Я любил, размышлял, воевал.

Кое-где побывал, кое-что повидал,

Иногда и счастливым бывал.

Гнев меня обошел, миновала стрела,

А от пули — два малых следа.

И беда отлетала, как капля с крыла;

Как вода, расступалась беда.

Взял один перевал, одолею второй,

Хоть тяжел мой заплечный мешок.

Что же там, за горой?

Что же там — под горой?

От высот побелел мой висок.

Сорок лет.

Где-то будет последний привал?

Где прервется моя колея?

Сорок лет.

Жизнь пошла за второй перевал.

И не допита чаша сия.

1960

■ Стройный мост из железа ажурного,

Застекленный осколками неба лазурного.

Попробуй вынь его

Из неба синего —

Станет голо и пусто.

Это и есть искусство.

1955

 ■ Жаль мне тех, кто умирает дома.

Счастье тем, кто умирает в поле,

Припадая к ветру молодому

Головой, закинутой от боли.

Подойдет на стон к нему сестрица,

Поднесет родимому напиться.

Даст водицы, а ему не пьется,

А вода из фляжки мимо льется.

Он глядит, не говорит ни слова,

В рот ему весенний лезет стебель,

А вокруг него ни стен, ни крова,

Только облака гуляют в небе.

И родные про него не знают,

Что он в чистом поле умирает,

Что смертельна рана пулевая.

...Долго ходит почта полевая.

1947