Михаил Лавровский: Большой театр должен стать государственным
Двадцать лет назад Михаил Леонидович организовал в Москве хореографическую школу и дал ей имя своего отца, а сына назвал в его честь Леонидом. Михаил Лавровский – мастер курса на балетмейстерском факультете ГИТИСа-РАТИ. В интервью «Вечерней Москве» Лавровский рассказывает о своих учениках, в частности, Дмитрии Кожемякине, который поставил балет «Щелкунчик».
Читателей «Вечерки» Лавровский приглашает на премьеру «Щелкунчика» 17 мая.
– Михаил Леонидович, вы – мастер курса на Балетмейстерском факультете «ГИТИСа-РАТИ», профессор. Довольны ли своими учениками, возможно, кто-то из них делает профессиональные успехи?
– В «ГИТИСе» я выпустил два курса, и среди моих учеников есть блистательные ребята. Сейчас у меня второй курс, и там тоже есть таланты. 17 мая – премьера спектакля «Щелкунчик» в новом театре русского балета «Тalarium ET LUX», который поставил мой выпускник, Дмитрий Кожемякин. Спектакль приурочен к 120-летию постановки «Щелкунчика» в Мариинском театре. Время идет вперед и это неумолимо; искусство, в том числе и балет, видоизменяется, следуя взглядам современного человека. Тем не менее, основы нашей замечательной русской школы балета должны быть сохранены. Я видел прогон постановки Дмитрия Кожемякина – получился очень неплохой результат. Гофман, автор Щелкунчика, используя приемы готики в литературе, дает богатый материал для фантазии и экспериментов.
– Вы же сами танцевали партию Принца в «Щелкунчике»?
– Я танцевал Принца в спектакле Юрия Григоровича «Щелкунчик» вместе с блистательной Людмилой Семенякой. Постановка Дмитрия Кожемякина – его собственная редакция легендарного балета Василия Вайнонена 1934 года, идущего в Мариинском театре.
– Михаил Леонидович, а Гофман – ваш писатель?
– Да, мне близки темы, выходящие за пределы быта. Произведение, в котором все описано так, как бывает в действительности, является хроникой. А художественное произведение должно приподниматься над действительностью. Приведу пример: на основании фактов можно предполагать, каким мог бы быть политик, если бы по-другому сложились обстоятельства, а не просто описывать конкретного политика. Я люблю романтику в искусстве. Но и реализм люблю. А вот абстрактное искусство не очень понимаю. Мои любимые произведения: «Гамлет» Шекспира, «Братья Карамазовы» Достоевского, «Отверженные» Гюго, «Жерминаль» Золя. Между прочим, Эмиль Золя – романтик, несмотря на то, что в его произведениях много натурализма, и даже "отребья"…, но, при этом, в них есть мощная надежда. Надежда – лучшее, что есть в мире. У Гофмана присутствует и тайна и надежда…
– Полагаете, что надежду надо сохранять до конца? Даже если доподлинно знаешь, что все предрешено и неизбежно?
– Если ребенок будет думать о том, что он превратится в прах, то зачем ему учиться, любить, стремиться к достижениям? Именно надежда на существование мира за этой, казалось бы, последней чертой, дает силы жить, творить, мечтать. А поскольку в нашей жизни нет объяснений тому, что будет за чертой, то каждый из нас поступает, отталкиваясь от той грани совести, которую либо сам выбирает, либо она дается ему свыше. Фантазия всегда должна быть…Правда, я учился в школе 1950-е годы, когда было очень сильно влияние соцреализма, когда было четкое разделение на палачей и жертв, на капиталистов и рабочий класс, и фантазии не очень-то поощрялись.
– У некоторых возникает впечатление, что сегодня в Большом театре, где Вы служите и по сей день, и где Ваш отец, Леонид Лавровский, был художественным руководителем, место разума – вакантно?
– Люди перестали слушать друг друга, и это печально. В сознательном возрасте у меня было мало встреч с моим отцом, - две или три; но я слушал, что он мне говорил и запоминал. Я понимал, что отец любит меня и желает мне добра, и я его слушал… Да, я мог не соглашаться, но выслушать его был обязан. Для современных детей родители, увы, не являются авторитетами; они полагают, что все знают и так. Однако большинство из нас даже к концу жизни мало что понимает, не говоря уж о том, чтобы знать. Я впитывал каждое слово своего отца, потому что видел и чувствовал: отец плохому не научит.
– Вы много лет отдали Большому театру, преумножая его славу. В чем видите выход из тупиковой ситуации – творческой, моральной, психологической, в которой сегодня оказался Большой театр?
– Если Большой театр не станет государственным театром, то из тупика не выйдет. Когда все зависит от денег и от "вкусовщины" того, кто становится главным в театре, ничего хорошего в принципе невозможно. Большой театр должен стать государственным.
