Выдающийся петербургский артист 9 июня представит юбилейную программу в бард-клубе «Гнездо глухаря». Накануне визита в Москву Сан Саныч (друзья и поклонники зовут его именно так!) встретился с питерским корреспондентом «Вечёрки».

- Сан Саныч, говорят, накануне красивого юбилея вы взялись за мемуары?

- Мемуары предполагают хронологическую цепочку, а вспоминать по числам и годам всегда трудно. Я себе облегчил задачу, дал полную свободу. Вспоминаю, например, об удивительных людях, с которым меня сводила судьба. Пишу: «Козловский», начинаю вспоминать, как произошло мое знакомство с Иваном Семеновичем (через отца, конечно – Александр Викторович был драматический тенор, солист оперы Свердловского академического театра, Куйбышевского театра оперы и балета), как мы встречались, как они с отцом выпивали, как я ему аккомпанировал, как он со мной разговаривал, слова, интонации. И тут же глава «Лемешев» - совершенно другой мир. Или главы: «Федоров», «Галич», «Окуджава». Пишу о своих детях: Александре, Павле, Петре, о жене Надежде Александровне. Одну из глав назвал «Балет». Еще одну - «Чайковский». Свободное плавание… Вот такая книжка, неспешно пишется…

Уже начал писать и детскую книжку… Бухтелка нямня, фарля бурлюр… И так далее. Очень веселая книжка, со стихами, путешествиями, приключениями. А на днях задумал еще книжку… В начале июня у моей английской невестки, жены среднего сына, день рождения. Мы с ней Близнецы. У меня есть внук, шести лет от роду, он в Англии живет, у него двойная фамилия Питер Уэллс-Дольский. Очаровательный мальчишка. Так вот, поздравляю я невестку, что-то пишу и внуку, и вдруг мне приходит мысль: хорошо бы написать книжку под названием «Письма английскому другу»! Тем самым, решив еще и практическую задачу: когда внук подрастет, может быть, он заинтересуется русским языком и попытается сам на русском прочитать мои письма.

И я напишу ему обо всем: о жизни, его фамильном роде, о России, Англии, о Шекспире, об Испании и Америке. О любви, отношениях между людьми. Но на таком языке, чтобы было понятно. Не на каком-то взрослом языке, а как Андрей Платонов писал свои детские рассказы. Не копируя, конечно, в своем ключе. К примеру, расскажу про балет (мать Дольского Елизавета Александровна - балерина, выпускница Ленинградского академического хореографического училища имени А.Я. Вагановой. – Прим. Авт.). Попробую объяснить, почему людям нравятся эти движения, почему они ходят в театры, смотрят, как женщины танцуют (мужчины - тоже, но, в основном, женщины), что это за красивые движения ногами, руками. С детства балерина тренирует каждую свою маленькую мышцу, каждую руку, и живот, и плечи, и шею, и ноги, все-все-все. И достигает такого умения, что движется в пространстве музыки между жизнью и воздухом. Представляете, Миша, в пространстве музыки между жизнью и воздухом…

- Проза не мешает вам писать стихи?

- Буквально вчера сочинилось новое стихотворение. Когда закончатся юбилейные концерты в Петербурге и Москве, засяду за письменный стол и буду каждый день работать. Хочу сам записать на аудио и видео все свои книги. У меня три больших книги: роман в стихах «Анна», книга сонетов, книга стихотворений (недавно вышла, там вся моя важная лирика).

- Известно, что в свободное время вы увлекаетесь живописью… А почему не используете эти работы для оформления своих книг?

- Я использую для оформления моих книг работы моего сына Павла, выпускника Академии художеств. Он художник очень интересный, можете зайти на его сайт, сами все увидите, он совершенно самостоятельная, яркая личность, у нас нет совместных выставок, он не любит присоединяться (я зашел и действительно обнаружил, что в объемном сайте ни слова от отце, только одна картина с изображением Сан Саныча -«Листающий облака» 2004 года. – Прим. Авт.). Для книги стихотворений он написал мой портрет, совершенно изумительно это сделал. А обратной стороне обложки – портрет его матери. На обложке моего романа в стихах «Анна» - портрет жены Павла, необыкновенной красавицы. А обратной стороне Павел со своим маленьким сыном. «Сонеты» тоже иллюстрированы им же.

Роман «Анна» в 2013 году вышел уже третьим изданием, и «Стихотворение» тоже в этом году вышли. Самая лучшая бумага, самый лучший шрифт. Не поделки какие-то. Не люблю, когда приезжают уважаемые авторы и продают на своих концертах тоненькие книжечки, наспех изданные, на дешевой бумаги. Какое-то в этом неуважение к своим зрителям.

- Сан Саныч, я знаю, что был такой момент, когда ваши песни очень нравились Алле Пугачевой… Она мне как-то даже рассказывала, что слушает ваши песни и плачет!

- Она вам такое говорила? Да, было такое!

- Что же не срослось, почему Пугачева не запела Дольского?

- Я тоже ведь человек немножко странный. В те времена, если бы она спела мои песни, у меня и известность, и материальный успех были бы гораздо большие. И она ведь просила! Но я был такой – как бы это сказать! – остолоп. Не написал ей ноты, не прислал записи, ничего не сделал… Хотя встречался с ней несколько раз, показывал записи, и Алла говорила: «Вот эту песню хочу петь, вот эту!» А я так и сделал шага навстречу.

- А мотив не давать - какой был у вас?

- Да никакого – разгильдяйство!

- Может быть, вы подспудно считали, что Пугачева немножко из другого цеха?

- Да нет же! Ей нравились очень серьезные мои песни: «От прощанья до прощанья», «Сентябрь. Дожди», «А ветры закружили, завертели»… Понравилась и песня «Велосипед». Помню, Алла сказала: «Давай я эту песню твою спою – пусть знают, что я и это могу!» - такую фразу произнесла. Мне очень жалко, так получилось, что потом мы отдалились. Я песни и ноты не прислал – кому такое понравится… Мы потом встречались на каких-то общих концертах, и она уже была отстраненной. Ну да я и сам не подходил…

Это было какое-то такое есенинское высокомерие, безразличие к успеху… Чистое русское разгильдяйство!

- Не факт, что получилось из вашего альянса что-то бы получилось!...

-Ну это не важно… Да и почему бы не получилось?! Песню «Велосипед» («Ах, как хочется в синий лес, ах, как хочется в черный бор, но мой транспорт сломался весь - я сижу и листаю альбом…») она бы могла гениально спеть… Слова Алексея Борисовича Федорова, я музыку придумал, можно сказать, народная песня. До сих пор очень нравится народу.

- А кто из звезд эстрады пел Дольского?

- Иосиф Кобзон пел мои «Господа офицеры», Эдуард Хиль пел, Владимир Макаров, Лев Барашков, Алла Йошпе и Стахан Рахимов. И Аркадий Исаакович Райкин пел. Но он не звезда – он гений. У меня есть фотография, где мы с ним на телевизионном «Голубом огоньке» за одним столом сидим, и там Райкин исполнял мою «Песню об актерах», где есть такие слова: «…но нет трудней среди ролей высокой роли человека». А я ему тогда аккомпанировал на гитаре (Дольский в 1979 - 1980 годах был артистом легендарного Ленинградского театра миниатюр п/р А.Райкина. – Прим. Авт.)

- Интересно, а сегодня молодые артисты приходят к вам, просят дать им песню?

- Нет, что вы, Миша! Мне кажется, мы в разных мирах уже живем. В разных временах и разных пространствах. Правда, с самого начала я жил отдельно. Понимаете, все другое, то, что я делал… Советскости не было. Хотя я люблю советское время, сам его дитя. Очень многое мне там дорого. Но в искусстве моем, и в поэзии, и музыке, не было того, что я называю (это не соцзаказ!) советскости. Даже в стихах очень талантливых Вознесенского, Евтушенко все равно какая-то советскость присутствует. Не только в выборе тем, во всем это чувствуется… Вот эти рифмы корневые, какая-то приблизительность, торопливость – мне это все несвойственно. Мне ближе то, что делали Арсений Тарковский, или Давид Самойлов, или поздний Борис Пастернак (не ранний, там у него тоже много колбасы всякой).

- А почему вы продолжаете менять уже готовые свои песни, на протяжении многих лет что-то улучшать, заменять слова, аранжировки, а иногда и мелодии, не говоря уже о вокальной манере? Я другого такого примера на эстраде, честно говоря, не знаю!

- Я пишу об этом в одном из своих предисловий. Можно сам себя процитирую (берет в руки свою книгу 2001 года): «С течением жизни меняется душа и ум, обостряется чувство правды и благородства, легче находятся простые и точные в данной атмосфере слова. Поэтому некоторые стихи, известные читателю уже давно и как стихи, и как песни, могут неожиданно показаться в отдельных строках неудобными и чужими. Это – от их жизни. Стихи живут и поэтому изменяются. Мы ведь имеем право становиться умней, добрей, лаконичней. Правда, это только мое мнение. Взгляд читателя может быть иным, я заранее уважаю его».

Действительно, есть недовольные, они даже звонят мне домой, Надежда Александровна принимает эти звонки: они возмущаются, почему я изменил что-то?! Люди привыкают к песням и вдруг слышат другие слова, другую музыку. И закипают! Надежде Александровне приходится отвечать: автор ведь еще живой, он может изменить все!

В этом есть большая доля самоиронии. Я не считаю себя совершенством, выдающимся, классиком. Знаете, как легко забронзоветь! Я считаю большим счастьем возможность изменять что-то самому в своем творчестве. Если бы Пушкин прожил лет 60-70, может быть, сам по-другому свои сборники составил, гораздо лучше. Вот ведь какая штука… А то большинство русских и советских поэтов сначала умирают, а потом уже их начинают издавать, трактовать, и все такое прочее. У меня же есть возможность самому все переделывать. Бывает, даже в песне, к которой я сам уже привык, вдруг, с течением времени, порой нескольких десятилетий, замечаю неверную интонацию, слово, еще что-то - в общем, пропеллер не туда немножко повернут. И тут же меняю. Мне этим совсем не страшно заниматься - как раз очень весело.

- И в этом нет ни капельки самоедства?!

- Какое там самоедство! Это все очень весело. Доставляет мне огромное удовольствие. Я понимаю, о чем вы говорите. Когда я начинал писать в детстве, если какие-то строчки получались, за них держался, как собака за кусок мяса. Мне казалось: вот, я написал, как здорово! Если мне кто-то говорил, что здесь что-то не так, я сразу вставал на дыбы и давай спорить! Написал, и точка! А потом пришли другие времена. В девяносто каком-то году мне дали редактора, ей показалось, что вот здесь должно быть другое слово. А я очень гибкий человек - посмотрел глазами, согласился. И мы напечатали другое слово. Но потом прошло время, смотрю - а слово-то не то. Редактор была не права. И в следующем издании я опять вернул свое слово.

Я критикуюсь легко! Вот написал вчера новое стихотворение, сразу прочитал младшему сыну. А он к чему-то прицепился, что-то ему помешало, и хотя конкретно ничего не предложил, но, оттолкнувшись от его настроения, я не просто слово поменял, а выбросил две строфы. И получилось намного лучше…