Инна, бурный поток

Инна знала, что она некрасива. Все в ней было слишком: высокий рост, широкие плечи, размашистая походка. Ее можно было бы назвать идеальной моделью для скульптора Мухиной. Крупные руки, слишком грубо очерченные губы, несмотря на то что выразительные губы сейчас, что называется, в тренде. У Инны были почти белые длинные волосы, не осветленные французской краской оттенка «платиновый блонд», а свои, натуральные. И серо-голубые глаза, такие же точно по цвету, как Балтийское море. Она часто ходила к этому холодному морю, которое знала и любила с детства, и каждый раз думала, что, рожденная здесь, впитала все местные краски. Как рыжая белка сливается с сосновой корой, как заяц-беляк неотличим от снега, как пятнистый леопард незаметен в джунглях, так же и она, латышка Инна, выполнена в юрмальской цветовой гамме. Глаза — как балтийская волна. Волосы — как дюны. Холодный и неласковый, как погода, характер. Который можно полюбить навсегда — стоит лишь узнать получше и привыкнуть… Акклиматизироваться.

Инне было тридцать семь, она была одинока. Мать Лайма родила Инну в последнем школьном классе от красивого питерского студента-второкурсника, приехавшего с друзьями на каникулы в Юрмалу. Веселый и беспечный студент, будущий архитектор, угощал белокурую Лайму клубникой со сливками и шампанским. В кафе под соснами играла музыка, и танцевали прямо там, на площадке, подсвеченной бледно-зелеными фонариками. На площадку сыпались длинные сосновые иголки, у Лаймы кружилась голова от счастья и любви. А дальше, шептал ей на ухо студент, счастья будет еще больше. Пусть только Лайма окончит школу, а потом едет поступать в город на Неве — и они будут вместе, всегда, всегда. А пока будут писать друг другу письма, часто-часто.

Но через две недели студент уехал. Лайма написала ему три письма — первое восторженное, второе испуганное, третье информативное. В последнем сообщила, что родила девочку, три двести, пятьдесят один сантиметр, назвала Инной. Инна в переводе с латинского значит «бурный поток».

Ни на одно из этих писем студент не ответил.

Инну удочерила бабушка — мать Лаймы. А сама Лайма уехала из Юрмалы, чтобы начать жизнь с чистого листа. Кто сказал, что нельзя начать заново? Все можно. Лайма твердо усвоила, что теперь будет рассчитывать только на себя и что любовь и студенты — это просто глупость. В этой ее новой жизни появился и добропорядочный муж, и двое детишек, рожденных в законном браке. А маленькую Инну Лайма просто вычеркнула из памяти, так же как и городок на берегу тревожного моря. Когда Лайму расспрашивали о родном городе, она, презрительно сощурив глаза, говорила:

— Холодно и скучно… Из хорошего, пожалуй, одно — нигде в мире не готовят такую вкусную клубнику со взбитыми сливками.

Обо всем этом думала Инна во время своих утренних прогулок. Она вставала рано, брала на поводок собаку, черного лабрадора Габи, и шла к морю. Там, на берегу, отстегивала поводок, и Габи начинала нарезать радостные круги по белесому песку. Иногда бросалась на волны, пытаясь схватить их зубами. Волны не давались, убегали прочь.

Инна будто со стороны видела свою нелепую, слишком крупную фигуру, одиноко бредущую вдоль морской кромки. Маршрут был всегда одним и тем же, и время для прогулки то же. Семь тридцать утра. Инне нравилось, что на пляже было пустынно. Не надо было изображать из себя девочку-припевочку или великосветскую даму. Думать о том, что надеть, как идти — с прямой спиной или, по привычке, сутулясь…

Слишком высокие и крупные женщины, не уверенные в себе, всегда стараются сжаться, казаться меньше. Отсюда и плохая осанка, за которую всегда ругала бабушка. Ее, бабушки, уже семь лет как нет на этой земле, а Инне все кажется, что ее невесомая рука вот-вот коснется плеч, ласково погладит между лопатками. «Держи спинку, моя девочка».

На берегу Рижского залива в семь тридцать можно обо всем этом не думать. Просто широко шагать в свободных холщовых брюках, в белой футболке на выпуск и чтобы ветер трепал нечесаные белые волосы. А рядом прыгала черная собака, такая же громоздкая, такая же смешная и нелепая.

Фото: Нина Бурдыкина, «Вечерняя Москва»

Габи знала маршрут: сначала вдоль моря, до одинокой скамейки под кривой сосной. На скамейке каждый день сидит маленький худой мужичонка в кепке и светлых брюках. У него усы пшеничного цвета, он читает газету и тревожно поглядывает по сторонам. Он такой же неброский, как дюны, и так же сливается с пейзажем, как умеет это делать Инна. Инна кивает мужичку, а он почтительно приподнимает свою кепку. А как иначе, каждый день встречаются в этом месте, в это время. Не поздороваться невежливо, хотя встреть Инна усатого в кепке в других декорациях — не узнает. Она слегка раздражена, потому что Усатый отвлекает от отрывочных мыслей, от скрипа песка под ногами, ее кто-то ждет. Кто? Каждый раз она представляет кого-то вполне конкретного. Мать Лайму, которую видела только на фотографии. Лайма хороша собой, на каблуках, в костюме модели «Шанель» и с крошечной блестящей сумочкой через плечо. Она тянет к Инне руки и говорит что-то вроде:

— Прости меня, доченька, я так люблю тебя.

А иногда Инна представляет, что в конце пирса ждет ее бабуля. Белые волосы, собранные в узелок на затылке, очки в массивной оправе, пестрая юбка до щиколотки. Бабуля укоризненно качает головой:

— Девочка моя, я же говорила тебе — держи спинку, и что это за ужасная футболка с розовыми лошадьми? Ты же такая красивая у меня. Вот только нарядить бы тебя опрятненько.

Инна встряхивает головой и сердито отвечает бабушке:

— Это не лошади никакие, это сказочные пони из мультика. Сейчас модная тема. И не надо меня наряжать опрятненько. Я некрасивая, я никому не нужна. И мне никто не нужен.

И, конечно, в конце пирса никто ее не ждет. Габизнает: хозяйка постоит на самой последней серой плите, посмотрит на шумных чаек, пикирующих прямо в волны. Потом развернется и пойдет обратно.

Неожиданно Инне выпала поездка в Шанхай. Должен был ехать директор по маркетингу, но он сломал ногу, упав с велосипеда: какая нелепость. Тогда командировали Инну, и она, конечно, страшно перепугалась и стала отказываться. Но начальник повел лохматой бровью и сказал, что это честь и вообще отказываться просто глупо, когда еще выпадет возможность слетать бизнес-классом в иную цивилизацию и жить там в шикарной гостинице. Инна только в мысленных разговорах с покойной бабулей была смелая и дерзкая, а так, бывало, целыми днями молчала. Поэтому, хоть позже, к вечеру, она и придумала, как могла бы ответить тогда строгому начальнику, какие аргументы привести, чтобы отказаться от поездки, в сам момент разговора нужных слов не подобрала. Сжалась, кивнула. Согласилась. Вышла из зоны комфорта.

И не пожалела. Неожиданно Шанхай понравился. Выставка, на которую, собственно, Инна летела представлять свою фирму, много времени не отняла. Инна часами бродила по незнакомому городу, слишком шумному, слишком перенаселенному — настолько, что он казался пустынным. Так человек не замечает, допустим, сонма насекомых, звенящих, жужжащих и копошащихся летним знойным днем на лугу. Инна выпадала из всей этой суеты, выглядела там как абсолютное божество, крупная, белотелая, с сонными задумчивыми глазами. К ней подходили маленькие восточные люди и жестами просили о великой милости — сфотографироваться с ней. Инна позволяла. Останавливалась посреди улицы, и ее тут же обступали китайцы, маленькие, белозубые, раскосые. Первая такая съемка испугала Инну, но китайцы так радостно показывали ей большой палец — «Класс!», так доброжелательно и искренне восхищались, что Инна вдруг как-то поверила в то, что она и правда удивительная.

Продавцы торговых рядов давали ей пробовать необычные сладости — ягоды в сиропе, нанизанные, как шашлычки, на тонкие палочки. Китайские девушки украдкой касались ее белых распущенных волос и нюхали их. Мужчины восторженно всплескивали руками:

— Найс! Бьютифул.

Где-то в конце запутанной улицы, чудилось Инне, стоит ее бабуля в пестрой юбке, переминается с ноги на ногу. «Спинку, спинку держи, девочка!»

Инна привезла в родную Юрмалу зеленый жасминовый чай коллегам и шелковый галстук шефу . Тот приложил галстук, подошел к зеркалу, подмигнул своему отражению — а может быть, Инне, пристально наблюдавшей за ним. Почему Инне он всегда казался сердитым? Он же замечательный! Просто сильно уставший. Инна хотела сообщить ему о своем открытии, но, как обычно, не нашла сразу нужных слов — придумала их только вечером, укладываясь в свою чистую одинокую постель. Перед тем как погасить ночничок, привычно нашла знакомую рожицу на обоях, образованную из переплетения золотистых вензелей, улыбнулась и пожелала рожице спокойной ночи.

Следующим утром Габи, за которой в эти дни присматривала соседка Клара, чуть не сошла с ума от радости: они вновь шли на море в привычное время, и волны по-прежнему нападали на Габи, а Габи на них. Правда, что-то изменилось. То ли хозяйка была какая-то непривычно веселая, кажется, она даже что-то напевала. То ли кого-то не оказалось на привычном месте — правда, Габи, с присущей собакам отменной интуицией, знала, что этот кто-то стоит там, в конце длинного унылого пирса. Поэтому, чтобы побыстрее встретиться с этим «кем-то», Габи убежала от хозяйки далеко вперед. Она, Габи, и так будто видела, как Инна идет по плитам в своих белых слегка замызганных кроссовках, стараясь не наступать на трещины и стыки. Инна услышала, как Габи заливается лаем, прыгая вокруг фигуры в конце пирса. Этот кто-то явно ждал Инну.

Еще прежде чем она рассмотрела, кто это, она почувствовала сильное сердцебиение, почти полуобморочное, потому что слишком похожа эта встреча была на материализацию какой-то тайной мечты. Мужчина (а это, безусловно, был мужчина) смотрел в море, на серо-голубые холодные волны и чаек над ними. А может, он просто боялся черную собаку? В любом случае мужчина резко повернулся, и Инна узнала его: это был тот самый Усатый, в кепке, сидящий каждое утро на скамейке под кривой сосной.

Инна подошла к нему почти вплотную — на полголовы выше, крупная, уверенная в себе. Ветер трепал ее длинные белые волосы.

И мужчина, сокрушенный восхищением, снял кепку и сказал: — Господи, где же вы были целую неделю. Я так волновался.

Оказалось, что под кепкой у него тонкие белые волосики, нежные, как у ребенка. Наверное, на ощупь они чуть влажные и трогательные. Инне хотелось протянуть руку и погладить их.

Но Инна просто стояла молча, она знала, что вечером подберет самые правильные, остроумные и тонкие, ответы. Не один даже ответ, а целую кучу… Просто сейчас слова никак не придумывались, не складывались.

Инна взяла на поводок скачущую Габи. Та сразу как-то притихла, почувствовав звериным чутьем всю важность момента. Инна протянула поводок Усатому и просто сказала: — Меня зовут Инна. Это значит «бурный поток».

Читайте также: Яркие одежды