Счастливый Новый год Марины Цветаевой

31 декабря она, ее сестра Ася и юный муж Сергей прибыли в Феодосию. Совсем не южная пурга и мороз встретили их. 18 верст до Коктебеля везти приехавших никто не хотел. Спасителем оказался возница с библейским именем Адам, который не однажды возил этой дорогой Волошина.

«Что, панычи, живы?» — спрашивал их время от времени возница.

А панычи не мерзли. Что этим молодым, веселым душам (на троих им пятьдесят четыре года) непогода! Им даже выпасть из повозки не страшно. Несмотря на то, что Сергей недавно перенес операцию аппендицита — дорогой Марине Сергей, ее любовь с первого взгляда.

Где-то в этих как раз краях она увидела его впервые два года назад. Сергей Эфрон сидел на берегу моря в белой рубашке, высокий, красивый, как принц. Она взглянула на него и замерла: «Ну можно ли быть таким прекрасным?»

Ветер завывал, а они хохотали, пытаясь его перевыть и перекричать. «Как метель — мела, — написала Марина, — так мы от смеха — мотались, как нордост — налетал, так смех из нас — вылетал». Вспоминали «Капитанскую дочку», у вожатого и у Адама та же борода. Не пушкинская метель, но все же… И вот, «тройным чудом, то есть тремя мокрыми чудами выпрастываемся из повозки, метели… Стоим в жаркой Максиной мастерской, обтекаем лужами».

Хозяин не может поверить глазам: в такую погоду — невероятно! Ответом у Марины строчки стихов: «Я давно уж не приемлю чуда, но как сладко видеть: чудо — есть!» Разбирают корзину с провизией, отпаивают рислингом Адама. Шум, суета, подарки. Но главный подарок для Марины, конечно, сам Макс — друг старше ее на четырнадцать лет, духовный отец, по ее же определению. Как вошел к ней в дом в 1910м поздравить с первой книжкой, так навсегда и остался в ее жизни. Тогда они проговорили целых пять часов, и нынче есть о чем говорить сутками. Несмотря даже на размолвку, которая, было, возникла между ними. Это из-за Сережи. Когда она, сообщив о замужестве, попросила быть шафером на ее свадьбе, вместо одобрения Макс прислал из Парижа «соболезнования» и объяснил почему: они оба слишком настоящие для такой лживой формы общей жизни, как брак. Марина обиделась: другу не позволено трактовать жизнь друга по собственным правилам. Но вскоре прислала Волошину фото со словами: «Дорогой Макс! Вот Сережа и Марина, люби их вместе или по отдельности, только непременно люби и непременно обоих». Тем не менее Волошин к свадьбе не приехал.

Сказал, что не успел, но скорее, не захотел. Молодые почти месяц дожидались его. Несостоявшемуся шаферу подарили каждый по своей книге и только после этого уехали в свадебное путешествие.

И вот собрались в Коктебеле. Дом нетопленый, но в комнате-башне, где веселится четверка, — жара. «Красное жерло и вой чугунной печки. Море бушует и воет».

А здесь счастье. Загадывают по Библии свое будущее, вспоминают ушедшее.

Прошлый год Марина и Сергей встречали вместе с ее отцом. Это было последнее Рождество Ивана Владимировича Цветаева — известнейшего в России человека, чьей энергией и трудом встал в Москве на Волхонке известный всему миру Музей изобразительных искусств. Отвлечемся на минуту от коктебельского торжества и искренне удивимся такому факту: умнейший и образованный человек Иван Владимирович не замечал уже очевидного к тому времени дочернего дара, литературные успехи Марины его не радовали.

И кто бы тогда сказал, что не его — ее имя останется главным для нас, потомков.

Милый классический пример извечной родительской слепоты. Но и об известном дочернем своеволии задумаемся также. Отец был недоволен скороспелым Марининым браком; как и все родные, он полагал, что для начала следовало бы окончить гимназию. Что за невеста неполных восемнадцати лет, а жених еще на год моложе! Иван Владимирович говорил обиженно: «Ты даже со мной не посоветовалась. Пришла и — «выхожу замуж». «Ну, папа, как же я могла с тобой посоветоваться. Ты бы непременно стал мне отсоветовать».

В башне у безбытного поэта Волошина всего одни старые часы. Какое бы время они ни показывали — истина, встречают Новый год, может, и с опозданием.

Наполняют и сдвигают три стакана и одну чашку. Читают вслух свои стихи. Это у них, как всегда, главное угощение.

Во бщем, пир горой, и вдруг маленькая струйка дыма просачивается из-под пола. Запах горелого они чувствовали и раньше, но думали, что чадит печка.

«Да это пожар!» — кричит Сергей. Уже горят балки и только глиняный накат за держивает пламя. Зовут на помощь дворника Василия, москвичи бегут на кухню, находят там два ведра и кувшин, и сломя голову — к морю. Три часа мечутся туда и обратно, а языки пламени уже вырываются из подвала.

Онемевший сидит хозяин и смотрит в огонь. Пожар — конец всему, — понимает Марина, — нового дома ему не осилить, этот надо спасать, кто чем может. Они — водой, а Макс… Максимилиан Волошин может все — это знали в его окружении. Он умел ворожить, лечил людей наложением рук. В секунды особой сосредоточенности, говорили, из кончиков его пальцев бьет настоящее пламя. А однажды, когда он писал, вспыхнула занавеска за его спиной. «Макс!» — кто-то из них вывел его из забытья.

Очнулся. А дальше в Марининой памяти — «молниеносное видение Макса, вставшего и с поднятой, воздетой рукой, что-то не слышно и раздельно говорящего в огонь».

Марина и Ася еще мечутся с ведрами, вот принесли последнее, уже не нужное, и так устали, что упали, где стояли, и мгновенно провалились в сон.

Огня будет еще много в Марининой жизни. Что вспыхнувшая елка в один из следующих новогодних праздников? В самую секунду рождения ее сына на полу возле кровати загорелся спирт, и она в свете пламени впервые увидела своего новорожденного Мура. Но главное пламя, главный жар, конечно, были в ней самой.

Как ни пыталась утихомирить она свои чувства, они вспыхивали снова и снова, обжигая всех, кто рядом, и в первую очередь ее Сергея. От ее влюбленностей и романов уже в 1915-м он уедет — по сути, убежит медбратом на фронт. А в январе 24-го, ровно через десять лет после новогоднего пожара, напишет из эмиграции Волошину: «Марина — человек страстей.

Отдаваться с головой своему урагану стало для нее необходимостью». Она — «громадная печь, для разогрева которой необходимы дрова, дрова и дрова. Нечего говорить, что я на растопку не гожусь уже давно… О своем решении разъехаться я и сообщил Марине… Две недели была в безумии. Не спала ночей, похудела.

Впервые я видел ее в таком отчаянии. И наконец объявила, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где-то нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но и просто покоя».

Да, признаваясь себе, что «всю жизнь напролет пролюбила не тех», единственным тем признавала Сергея.

Когда революция разлучила их, она напишет даже не ему — себе(куда отправлять письмо, целых четыре года она не знала): «Если Бог сделает чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами как собака… » Это письмо — обещание, которое она сдержала. С первых дней до последних они общались друг с другом на «Вы», у каждого была своя, не пересекающаяся с другим, жизнь, но это был союз, не отменяемый никакими сердечными и социальными бурями. Она вернулась следом за ним в Россию, и это уже начиналась дорога в Елабугу.

Но все это случится потом.

Кто может знать, что, с кем когда произойдет? И кому дано право судить об этих двоих, мерить чужую жизнь мерками привычного опыта? Нам бы с собой разобраться, оставив Марине причитающееся ей поклонение и этот год, один из самых счастливых в ее жизни.

Пробудившись после пожара, первое, что увидела Марина — бородатое, широкое, улыбающееся лицо Макса.

Допивали невыпитый рислинг, говорили о безумной этой ночи, радовались, что ни одна картина, ни одна книжка в многотысячной Максовой библиотеке не сгорели. Вспоминали слова Василия-дворника: если горели в новогоднюю ночь, придется гореть весь год.

Начинался тысяча девятьсот четырнадцатый, год начала Первой мировой войны…