[b]Миг после жизни[/b]Все помнится абсолютно четко, как, наверное, бывает только перед смертью или на документальном фото. Светит солнце, мы с Юликом стоим, взявшись за руки, на автобусной остановке. У него за спиной рюкзак, в котором лежит только что купленная в магазине книжка, и он жаждет прямо на остановке достать и читать ее. Мой Бублик (так я его зову с момента рождения, потому что он был розовый и круглый, и вообще он всегда был абсолютно МОЙ) сияет от радости и предвкушения. Светит солнце, и нам обоим хорошо, потому что мы едем домой. Вот уже виднеется наша маршрутка, загорелся «зеленый» светофор, и я говорю: «Cейчас будем садиться».А дальше вот что: я вижу несущуюся прямо на нас машину. Потом наступил мрак.Я проснулась в этом мраке и вдруг осознала, что мой ребенок погиб. Это была абсолютно четкая, ясная мысль. Я в один миг пережила его смерть и только сейчас, спустя месяцы, поняла, что ничего кошмарнее этого момента в моей жизни не было. Потом мне рассказывали, что я ползала по грязному ноябрьскому снегу, из носа у меня текла кровь, и я громко кричала: «Где мой ребенок? Я ничего не вижу!» Он лежал на спине, теплый, живой, хлопал ресницами, огромными, как у девочки. «Что с тобой?» — «Не знаю. У меня нога болит. Наверное, я ее сломал», — родной голос долетал урывками, как из тумана.«Скорая» не ехала мучительно долго. Он жаловался на боль, но не плакал, а я твердила, как заклинание: «Я тебя люблю, я тебя не брошу, у нас все будет хорошо»… [b]Наше 11 сентября[/b]Тебе вставили в ножку, сквозь тонкую косточку, огромный железный штырь – этот уродливый агрегат называется «вытяжка», и он висел на твоей ноге полтора месяца, — а ты, бледный, худой, измученный высокой температурой, уколами, капельницами, улыбался и дарил мне самолетики с надписями: «Мамочке от Юлика. Я тебя люблю!»Боже мой, и я тебя люблю.Потом ты ковылял на костылях: тебе было больно ставить больную ножку на пол, но сильнее боли было желание ходить. И ты научился прыгать, как кузнечик, и даже подниматься и спускаться по лестнице на этих жутких, неудобных ходулях.Как-то я плакала, глядя, как ты прыгаешь в туалет. «Мам, ты чего плачешь?» – «Мне тебя жалко». —«Почему?! Ведь я хожу! Хожу!!!» То, что случилось с нами тогда, на автобусной остановке 17 ноября, стало нашим маленьким 11 сентября, нашим личным северо-осетинским селем, нашей лавиной, накрывшей внезапно, жестоко и беспощадно....За рулем — молодая женщина, совсем недавно получившая права. Она собиралась выехать со двора на проезжую часть, лихо газанула, развернулась… И первым, в кого врезался железный бок ее авто, был мой ребенок.[b]Кто тебя обидел?[/b]Прошло 10 месяцев. 9 из них я не работала. Не могла физически, не могла морально: на кого оставить беспомощного ребенка, который нуждался не просто в помощи и уходе, услугах сиделки, – с ним надо было заниматься по школьной программе, кормить, развлекать бесконечными конструкторами и играми, чтобы он не впал в отчаянье и тоску. И я, качаясь и хватаясь за перила лестницы (лифт в больнице – только для персонала!), ходила к нему каждый день, потому что понимала: в любом случае надо быть рядом. Если и оставался в жизни какой-то смысл, то он лежал в детском хирургическом отделении, вытянув перед собой забинтованную, распухшую ногу… Скучно и тяжко описывать все походы по врачам, юристам, следователям, поездки на судебно-медицинскую экспертизу, ВТЭК, вынесшую заключение, что мой мальчик теперь — инвалид.Мучительно вспоминать то, как я все время что-то предпринимала, дабы получить помощь: деньгами, лекарствами, продуктами, консультациями. В то время я даже создала себе маленькую спасительную философию: все это – для того, чтобы понять, насколько дорога порученная мне маленькая детская жизнь.В этой философии мне мешало только одно: почему-то помощь приходила откуда угодно, порой от почти чужих, мало знакомых людей, но только не от той, что перепутала газ с тормозом. Она не звонила, не приходила, ее просто не было.Впрочем, была одна встреча в больнице. На кровати лежало мое бледное, перебинтованное, изувеченное ею сокровище, я сидела в синяках и кровоподтеках на лице, с загипсованной рукой, — этой самой рукой я подставляла ему «утку» и варила бульоны, — а она скороговоркой, глядя мне в глаза, каялась и твердила, что жизнь ее кончена, вот уже и травиться решила, и за руль больше – никогда… Мне стало немного жаль ее, глупую, непутевую, натворившую столько бед. Я даже пыталась утешать ее: мол, не надо травиться, лучше помогите исправить свои роковые ошибки. И она клялась, божилась работать в поте лица, чтобы обеспечить нас всем-всем-всем… Больше я не видела ее до самого суда. Хотя звонила ей сама: вдруг бедняга стесняется? Но она не стеснялась. Просто решила нанять адвоката, который, наверное, порекомендовал ни с кем из потерпевших не разговаривать. Так что общалась я с ее мамой, женщиной довольно решительной, и она в конце концов заявила, чтобы я оставила ее дочку в покое, «не терроризировала», «и вообще у нас в стране бесплатное медицинское обслуживание, а вымогательство – уголовно наказуемое преступление»…Был суд. Когда я приходила с очередного заседания, сын тревожно всматривался мне в лицо и спрашивал: «Кто тебя обидел?» Говорят, потерпевший остается таковым с момента происшествия и на всю жизнь. Но я не думала, что в зале суда превращусь в обвиняемую: каждая моя справка, квитанция, чек, выписка из истории болезни вызывали недоверие.«А это что за бумажка такая?» — подозрительно всматривалась в мою справку с работы о потерях в зарплате помощник прокурора. «А это что за путевки? В санаторий?! Вам разве рекомендовали? А почему санаторий так далеко? Поближе-то не нашлось?» «А почему лекарств так много? Да этим количеством можно полгорода вылечить!» [b]Не могу понять[/b]Решение суда показалось мне издевательским. Тот мизер, который по этому решению должна возместить обвиняемая, не покроет и трети реальных затрат, не говоря уже о том, что предстоит длительная (и, опять же, не бесплатная) реабилитация сына.В итоге даже костыли, с которых Юлик сначала падал в коридоре, а потом скакал на них, как заяц, и которые до сих пор стоят у нас в шкафу, — оплачивать согласно решению суда не стоит… Хотя, конечно, кое-что нам присудили. Но и эти крохи, судя по поведению обвиняемой, получить не удастся. Во всяком случае, она сделает для этого все возможное. Условный срок и лишение прав вождения на три года ее, похоже, не испугали. В суде она привычно каялась и обещала возместить все, что в ее силах. Но сил, дескать, почти нет: из имущества – только стиральная машина, зарплата (вот и справочка с работы) всего 1300 рублей в месяц... Куда вдруг делись подозрительность и недоверчивость судьи и прокурора? Откуда сочувствие к обвиняемой, которая, по словам прокурора, «глубоко раскаивается»? Я искала признаков этого раскаяния и не нашла.Что мне делать теперь, когда мы живы и уже не так больны, как прежде? Можно писать жалобы, забросать ими все мыслимые инстанции, чтобы все умеющие читать чиновники запомнили нашу фамилию наизусть. Можно опустить руки и жить по принципу: главное – мы живы. Зарабатывать деньги и постепенно отдавать долги…И все-таки я не могу понять главного. Совершить ошибку, в том числе и страшную, может любой. Но каждый может попытаться ее исправить. И каждый, кто прямо или косвенно участвует в судьбе такого оступившегося человека, может указать или подсказать ему, правильный ли он выбрал для этого путь.Я не очень верю в этот спасительный свет в конце какого-то там тоннеля. Я не видела ни тоннеля, ни света — один лишь мрак. Но дело в том, что Юлик считает иначе. Он полон жизни, которую почти 10 лет назад я ему дала. Никто не вправе отнять у него эту жизнь и это ощущение безграничной радости просто от того, что она продолжается.