Чаепитие в «Вечерке»

[i]В редакции побывал один из самых знаменитых современных художников России Александр Шилов. Мартовские холода одели его в теплую шубу и шапку. Но вот уж и снег он отряхнул, и самовар нашенский на столе быстро закипел, и беседа завязалась вполне откровенная[/i].[b]Кого люблю, того смотрю– Александр Максович, время сейчас непростое. Как вы живете в этих постоянных ножницах – между славословием и хулой?[/b]– Я всегда обращаю внимание на критику, если вижу, что искусствовед способен разобрать картины так, как это делали Стасов или Готье. В том, что ты критикуешь, нужно хоть чуть-чуть понимать. А когда просто поливают грязью или, наоборот, пиарят – это уже к критике отношения не имеет. Часто приходят в галерею корреспонденты и говорят: «Хотим взять интервью». Я говорю: «Прекрасно. Я готов. Вы видели мою галерею?» – «Нет. Нам некогда». Как же я могу беседовать с журналистом, если он не знает, что я делаю?! ([i]Присутствующим на чаепитии: Открывайте конфеты, это конфеты от Шилова. «Красный Октябрь» делает. На коробках – 12 видов моих картин[/i]).[b]– Что же получается? Режиссеры на чужие спектакли не ходят, дирижеры друг друга не слушают. А вы вообще ходите на какие-нибудь выставки?[/b]– На какие-нибудь – нет. Я хожу на те выставки, где могу чему-то поучиться. На выставки художников, у которых мастерство и чувство. Часто хожу в Третьяковку. Вот сейчас прекрасная выставка в Пушкинском музее – «От Джотто до Малевича». Я первую часть смотрел, естественно. Ту, где я могу чему-то учиться. Правильно Репин сказал: «Хочешь создать что-то хорошее – смотри на самое великое».[b]– В Третьяковке какие ваши любимые залы?[/b]– Я очень люблю Левицкого. Передвижников. Перова. Мало того что он был большим мастером, он еще был величайшим психологом. Я люблю зал, где висит Левитан. Как Левитан в пейзаже изображал безысходность души и тоску русской природы, которая неотъемлемо присутствует в средней полосе, – аналогов нет. Потому что он писал сердцем. Если картина прекрасно написана – уже за это перед художником можно снять шляпу. А если там еще чувства и мысли…[b]– А в Пушкинском?[/b]– Итальянский дворик. И сама скульптура Давида. Там много чего прекрасного. Там дух потрясающий, вне времени. Люблю залы, где Каналетто, Энгр, Давид.[b]От рассвета до заката– Александр Максович, говорят, художники живут дольше других людей, потому что могут рабочий день совместить со своими биологическими часами. Это так?[/b]– Я бы не сказал, что дольше. Левитан прожил 39 лет. Шишкин – 66. Федор Васильев – 23 года… Конечно, были случаи, что и до 99 доживали.[b]– Как ваш рабочий день строится?[/b]– Я просыпаюсь в 5 утра. Не спится. Так моя нервная система работает. Если это темные, зимние дни, начиная с ноября, – это караул. Вот сейчас начали прибавляться дни, мне это приятно. Пью чай с бутербродом. Нельзя слишком сытно есть – тогда вся нервная система будет идти на переваривание пищи. Около половины девятого, когда уже светло, я сажусь работать.[b]– Сколько художник в состоянии работать?[/b]– Если человек мне позирует – это 3–4 часа, я вам говорю без преувеличения. И я выжатый лимон, лапша. Все тело дрожит. Я не человек просто, у меня из рук все падает. Мне нужно лечь хоть на полчаса, чтобы прийти в себя. Некоторые думают, что художник берет кисть, и она такая легкая, что от нее не устаешь… Голова устает! Я пишу до той поры, пока не почувствую, что у меня начинаются приливы к голове. И я начинаю сам за себя бояться. Ломит сердце, вниз тянет. Я сижу вот в такой позе часа 3–4, сколько выдержу.[b]– Вот 3–4 часа вы проработали. Это где-то двенадцать-час дня. Дальше что?[/b]– Если сохранились силы после ухода натурщика, я еще могу делать фон, какие-то детали. Если нет – обедаю и пешком иду в галерею, минут двадцать. По дороге люблю по Арбату прогуляться, по антикварным магазинам. Я обожаю всякие барахолки. Вот там единственное место, где моя голова отключается и отдыхает.[b]– Хорошо, прогулялись часа 3–4. Дальше что?[/b]– Возвращаюсь домой. Что-нибудь почитаю, иногда новости по телевизору посмотрю. Но долго не могу – от телевизора у меня глаза болят. На ночь люблю смотреть альбомы Лувра, Уффици. Это надо постоянно смотреть, чтобы глаз был на прекрасном, возвышенном искусстве.[b]– А есть часы на прием людей, на поездки куда-то?[/b]– Специально выделенного времени нет. Договариваемся – и все. В галерею приходит очень много самых разных людей. Например, завтра приедет Владимир Абрамович Этуш. И два ветерана войны – может быть, кого-нибудь из них напишу.[b]– Вы сказали, что любите гулять по Арбату. А есть еще в Москве любимые места?[/b]– Я люблю только старую Москву. Замоскворечье, например.[b]С зеркалом на большой дороге– Вопрос от отдела городской политики. Вы смотрите на людей власти совсем по-другому. Есть колоритные личности?[/b]– Конечно. Для меня не важно, женский портрет или мужской, красивое лицо или нет. Главное, чтобы оно выразительное было, и необязательно – положительное. Если вы когда-нибудь будете в моей галерее, вы увидите там много самых разных отрицательных героев. Я должен писать срез общества. Как говорил Бальзак, «художник тот, кто идет с большим зеркалом по большой дороге и отражает самые разные лица». Это я и стараюсь делать. И нищие есть, кого только нет… Я бомжа, например, писал, не могу к столу говорить, что я испытывал…[b]– Он позировал? Он к вам пришел?[/b]– Да. Я его пригласил к себе. Оказался человек с высшим образованием, в одной школе учились, даю слово. Типаж очень выразительный.[b]– И все же: из политиков кто вам кажется колоритнее всех? Жириновский?[/b]– Жириновского я уже написал. Лужкова я написал с чувством восхищения и благодарности. И Гавриила Попова я писал – очень выразительный типаж, с большой эрудицией.[b]– А вот Грызлов – красавец?[/b]– Если его одеть в мундир царского морского офицера, ему очень будет к лицу! Ему очень пойдет дореволюционная военная форма.[b]– А есть кто-то, кого бы вы хотели написать, но не получается? Человек не соглашается?[/b]– Ну, мы, например, не сразу этот вопрос решили с Гавриилом Поповым. Он как-то стеснялся. Ведь есть люди, которые просто стесняются по разным причинам. Вот приезжаю я, например, в деревню. И там старики и старушки, брошенные государством и детьми, меня даже пугаются: «Что я, беззубая, старая, рваная, сижу… Это я раньше молодая, красивая была». Они не понимают, что мне нужно.[b]– Вы им деньги предлагаете?[/b]– Они живут на нищенскую пенсию, и я их всегда благодарю.[b]Да я сам все время учусь!– Глазунов создал школу. У Андрияки – Школа акварели. А вы что же? Уж вам-то точно дали бы свою школу.[/b]– Я преподавал полгода в качестве профессора портретного класса у Глазунова, когда он только открыл свою академию. Я вообще считаю, что из высших учебных заведений только у него принцип обучения построен на основе курса императорской Петербургской академии художеств. И у него достижения есть гораздо выше, чем в других вузах. Я ему тогда говорил, что у меня нет времени. Но он меня уговорил: «Но я же вот только-только открылся!» Я пришел попробовать. Но выдержал всего полгода. Во-первых, неудобное для меня было время – днем, самые мои рабочие часы. Мне стало жалко своего времени. Я преподаю, а про себя думаю: я бы сейчас мог сидеть и работать сам. Особенно эти мысли начали сверлить меня тогда, когда я увидел, что далеко не все студенты хотят учиться с полной отдачей. Глазунов говорит: «А ты их выгоняй!» Но я ответил: «Больно много придется выгнать. Лучше я сам уйду».[b]– А свою-то школу вы не хотите?[/b]– Моей школы нет. Я сам все время учусь. А ведь учиться в классическом направлении – это надо забыть про всякие богемные настроения. Не думать, что через 5 минут придет успех. А сейчас ведь как: чуть-чуть кисть взял в руку – он уже Рафаэлем себя чувствует! Новое слово в искусстве сказал! И у него уже претензии…[b]– А еще говорят, что вы страшно нетерпеливый человек и едва за мольбертом сидите![/b]– Да. У меня все терпение на мое искусство уходит. Наверное, у каждого человека свой запас терпения.[b]Куда пропали итальянки?– В кинематографе есть такое понятие – фотогеничность. Нечто подобное существует для вас при выборе лица? И кто из современных актеров для вас интересен?[/b]– Актер Этуш. Мне нравится лицо Юрия Яковлева, у него очень глубокие глаза. В свое время я Михаила Ульянова писал, Евгения Матвеева, Виктора Розова…[b]– Вы как-то говорили, что итальянки очень некрасивые…[/b]– Да, я ожидал не этого. Воспитанный на итальянках Кипренского и Брюллова, я приезжаю в Италию – все худые! Нет этих круглых плеч, глаз-маслин – ничего такого я там не заметил. Мне на это ответили: «Все красивые женщины давно в машинах сидят». Но я не бывал на юге Италии – может, именно там брюлловские итальянки... Самые красивые женщины – в России. Это не расхожая фраза, это мои наблюдения. Просто у нас, к сожалению, народ так устроен, что старается своего не замечать, а видит то, что в десять раз хуже, но только чтоб за границей.[b]– И все-таки эстетический идеал очень меняется. Для кого-то безусловная красавица – Катрин Денев, или Мишель Морган, или молодая Лоллобриджида. Кому из живущих женщин Бог послал неземную красоту?[/b]– Мне нравятся индийские женщины. У них фигуры шикарные, с моей точки зрения, формы такие круглые, обтекаемые. Потрясающая фигура, очень женственная… Фамилии, которые вы назвали, сделаны деньгами и рекламой. У нас есть женщины на тысячу голов выше. Просто у нас нет пиара, раскрутки. А там деньги вложили – и они потом обращаются сто раз и всю жизнь крутятся. У нас есть такие красавицы, что там близко никому делать нечего! И потом, вы же называете актрис. Актрису сначала надо вымыть в ванной хорошо, а потом я выскажу свою точку зрения… На экране и в жизни – это совсем разные вещи.[b]– А в жизни и на полотне?[/b]– В жизни и на полотне должно быть одно и то же.[b]– То есть, когда вы пишете женщину, вы ее просите смыть макияж?[/b]– Нет. Они сами понимают, что я же не макияж пишу, а лицо и душу.[b]Нос Лемешева– У вас были случаи, чтобы портрет человеку не понравился? И чтобы он его не взял?[/b]– Чтобы не взял – не было… Когда я только окончил институт, я писал Сергея Яковлевича Лемешева в последний год его жизни. А я имею такую привычку: не показываю никогда работу, пока не закончу. И вот закончил, встал и говорю: «Сергей Яковлевич, пожалуйста, высказывайтесь, не бойтесь меня обидеть. Если я с вами соглашусь – обязательно поправлю!» Сергей Яковлевич отвечает: «Вы знаете, нос не мой!» Начался спор. Лемешев был очень деликатным, интеллигентным и воспитанным человеком. Начал мягко, но потом разгорячился. Позвали его жену. Она была согласна со мной, но, чтобы его не расстраивать, молчала.В конце концов он говорит: «Как же я пятьдесят лет бреюсь, каждый день смотрю на свое лицо, и что же, вы думаете, я не знаю свой нос, что ли?!» Я объясняю: «Вы подходите к зеркалу – ваше лицо сразу переворачивается». Там же обратное изображение, а у человека асимметричные черты лица, ноздри разные, глаза разные, все разное. Даже возьмите Аполлона Бельведерского, символ красоты мужской, или Венеру Милосскую – у всех черты лица асимметричные. Потом я говорю: «Когда вы бреетесь, вы на себя машинально смотрите». Предположим, я бреюсь, но если я начинаю писать автопортрет, я свои черты лица по-другому разглядываю, более подробно и внимательно. Он со мной спорил-спорил… Я ему предлагаю: «Хорошо. Я портрет оставлю у вас, через три дня вы позвоните. А вы пока привыкнете к портрету». Только я доехал – он звонит мне на квартиру, я тогда в коммуналке жил: «Саша, вы меня извините, действительно у меня нос такой!»… Репин правильно сказал: «Труд портретиста самый тяжелый, потому что на портрете все хотят быть лучше, чем в жизни». Это естественно. Но художник не имеет права этого делать, потому что, если я буду всё припудривать, я уберу характерные черты каждого человека. Помните «Портрет» Гоголя? Там талантливый выпускник Императорской академии художеств, чтобы стать известным и богатым, всем угождал, разбогател – а в результате погиб как художник и как человек.Не могут или не умеют?[b]– Насколько для вас актуальна тема взаимоотношений художника и времени, в котором он живет? Ведь модернисты не оттого «издевались» над классическим искусством, что возомнили себя гениями. А оттого, что в мире, в обществе случилось много страшного. И они уже не могли рисовать по-прежнему.[/b]– Вот это вы правильно сказали – не могли. Не умели! Я вам приведу такой простой пример. Я часто хожу по переходам и думаю: куда смотрят кинематографисты, например? Можно в подземном переходе снять документальный фильм, что он у всех перевернет все нутро! Там такое творится! Такие типажи! В метро, в электричках – жутко! Как же я могу вот эту боль человеческую, нищего, выброшенного за край жизни, какими-то заковырками передать? Треугольниками, квадратиками, запятыми, плевками на холст или хвостом слона? Это же смешно! Очень хорошо сказал Дега, ученик Энгра. Они с Ренуаром дружили. И в конце жизни друг другу сказали: «Хотели создать что-то новое и потеряли все». Они страдали, потому что получили прекрасную школу, но пошли не тем путем, растеряли форму – а без формы какое искусство? Как я выражу мысль, если я не могу даже чашку нарисовать? Изобразить треугольник, а потом сказать: «Вот мое новое слово в искусстве!» – это самое простое. Сказка о голом короле. Я же сам рисую, я знаю, что такое вот эту чашку взять – и просто край нарисовать на столе, перспективу, вот так сделать. Поверьте мне, сейчас мало найдется художников, которые это умеют делать. А если эту чашку я еще и на пол поставлю…[b]Не мусольте мне мозги!– Александр Максович, вы составили себе какое-то представление о Первой Московской международной биеннале? Ведь ее посетили 200 тысяч человек. Значит, не потерян интерес к тому, чтобы хотя бы разобраться в современном искусстве.[/b]– А в чем разбираться? Там не в чем разбираться! Можно говорить: да, мне Вивальди ближе Моцарта. Или Бетховен ближе Вагнера. Это величайшие композиторы – вот там надо разбираться. А когда разбираться не в чем? Вы меня простите, но, кроме неумения и бесстыдства, там ничего нет.[b]– Скажите, а огромные полотна Дубосарского и Виноградова – это чистый прикол, идеология или всетаки это люди, которые академически владеют живописью?[/b]– Я не видел. Поэтому не имею права говорить.[b]– Ну они все-таки звезды такие…[/b]– Что значит звезды?[b]– Это очень высокооплачиваемые художники. В крупнейших музеях висят.[/b]– Кто сказал? Это все ложь в средствах массовой информации. Десяти копеек никто не даст. Вы посмотрите, у них вид бомжей.[b]– Да у них на биеннале новые русские все картины скупили на дачи![/b]– На дачах у всех у них висит только классика! Это придуманные аукционы. А для чего аукционы придумали? Для того чтобы дурачить людей. Картина Левитана или Брюллова на аукционе в Лондоне стоит, предположим, 200 тысяч фунтов. А какая-то мазня, треугольничек на пустом холсте и точечка под названием «Мир спит, а я безмолвствую» стоит, предположим, 5 миллионов. Надо быть просто сумасшедшим, чтобы в это поверить. Поэтому пишут: «Приобрело неизвестное лицо». Покажите мне это лицо! Люди смотрят в каталог: «Мир спит» стоит миллион, а Левитан или Перов – всего 200 тысяч… Товарищи, мы чего-то не понимаем… Нанятые люди сразу подхватывают: «Да вы пока еще не доросли до этого!..» А вот написать «Над вечным покоем» Левитана – это надо иметь не только великое мастерство, но чистое сердце и душу такую иметь и ответственность перед собой, перед зрителем. Вот таких – единицы. И эти единицы мешают тем, кто не умеет ничего делать. У нас можно ругать Рафаэля, кого угодно, но нельзя ругать авангардистов. Вы не задумывались, почему средства массовой информации их не ругают? Вам не кажется, что наложен запрет на это? Вы читали хоть одну негативную статью об авангардизме?[b]– Конечно. Аверинцев говорил, что авангард – это как раз то, что живет сопротивлением среды. Как только сопротивление преодолевается – авангард таковым быть перестает.[/b]– Авангард – это значит впереди. Впереди кого?[b]– Паровоза.[/b]– Какого паровоза?[b]– Вас, наверное. А вы думаете, что живопись совсем не будет меняться? Вы же не такой, как Энгр![/b]– Извините, Рубенс и Ван Дейк разве одинаковые художники?[b]– Совершенно не похожи.[/b]– Вот вам пожалуйста. Нет классиков-реалистов, чтобы они были похожи. Но все они были похожи только в одном: они стремились к совершенству и брали на себя ответственность, ставя на картине подпись. У них было великое мастерство, мысли и чувство. Из месива, пигмента, смешанного с льняным маслом, вы создаете жизнь, заключенную в раму. Вы подходите к портретам Левицкого – вы с этими людьми можете разговаривать. «Искусство» – от слова «искушать». Вы должны искушать зрителя своим великим исполнением и чувством. В этом искусство. Все остальное – обман.[b]– Вы искушаете, а те провоцируют. Знаете, какие бури, какие споры разворачиваются у картин Дубосарского и Виноградова...[/b]– Они больше ни на что не способны.[b]Самоед– И все-таки, сколько времени нужно на портрет?[/b]– Не так давно я писал портрет ленинградской блокадницы, она специально приезжала. Сделал его за неделю.[b]– Это быстро?[/b]– Смотря в какой манере делать. Так, как я пишу, – это очень быстро. Я сам себе не верю. Она сидела по 4 часа, прекрасно сидела, несмотря на свои 86 лет. Я могу быстро этюд написать, за 3–4 часа.[b]– Вы краски прямо в магазине покупаете?[/b]– Прямо в магазине.[b]– Вот так прямо приходит Шилов и говорит: «Дайте мне, пожалуйста, краски»? Народ просто ложится там…А дорого краски стоят?[/b]– Дорого. И кисти дорого стоят, и холсты. Сейчас очень все подорожало, но, к счастью, сейчас все появилось. Это раньше где-то из-под полы достать кисточку колонковую, краски какие-то приличные было тяжело. И рамы сейчас прекрасные появились.[b]– На ваш взгляд, кто по-настоящему хорошо пишет из ныне здравствующих?[/b]– Если говорить об акварели, мне очень нравится, как Андрияка пишет. А так я смотрю больше на старых художников – и всегда чувствую себя маленьким мальчиком… Я вообще по натуре самоед. Я собой доволен не бываю. И к счастью, и к несчастью.[b]– Во все времена были совершенно гениальные рисовальщики. А сейчас в России ни одного…[/b]– Вырождается все, даже дух человеческий. Я не вижу возрождения. Я считаю, что реалистическое искусство по инерции сохранилось в России, но и его добивают, а оно с удовольствием само сдает позиции.[b]– А каких-то молодых портретистов вы не приметили? Вы назовете имена – это их поддержит.[/b]– Это не поддержит… Знаете, какие на Арбате есть способные ребята? Проходишь и думаешь: елки-палки, чего ты сидишь здесь, тебе же надо учиться! И будет толк.[b]– Зарабатывают.[/b]– Левитан на чердаке жил… Если ты встал на путь серьезного искусства – знай, что это великий тернистый путь. И не зависит от моды. Настоящая красота не нуждается в том, чтобы ее обновляли... А сейчас, вы правильно сказали, как бы быстрее заработать, быстрее известным и богатым стать. На голых женщинах в журналах лежат, усы Джоконде приделывают, черт знает что – лишь бы его имя сегодня у всех на устах. Потому что это уже деньги. «Вы слышали о таком-то? Он очки Джоконде надел!». – «Что вы говорите!» – и вот родилось новое имя. Какое это имеет отношение к искусству?[b]– Может ли простой смертный, простой москвич заказать у вас портрет?[/b]– Заказать – нет. Ко мне в галерею очень часто приходят и говорят: «Нарисуйте меня». Если я чувствую, что это – мой материал, я сам с удовольствием сделаю и повешу потом в галерею. Все лучшее, что у меня получается, я дарю галерее. Учитывая востребованность моего искусства обществом, в 1996 году решением Государственной думы и постановлением правительства Москвы была учреждена Московская государственная картинная галерея – постоянно действующая экспозиция, выделен особняк в центре города. Экспозиция сейчас насчитывает 790 работ живописи и графики, подаренных мной государству. Я продолжаю дарить свои лучшие работы городу и стране.[b]– По телевидению прошла премьерная передача Диброва «Я готов на все». Там ведущий пообещал жене героя передачи, что вы нарисуете ее портрет. Но вы же не видели ее, когда согласились?[/b]– Вы правы абсолютно. Я у Димы Диброва, когда он еще на НТВ работал, выступал в прямом эфире. Я отношусь к нему с большим уважением. Он приехал ко мне: «У меня новая передача, такого никогда не было, поддержите меня, если можете!» Я пообещал: кто бы это ни был, сделаю графическую работу. И два с половиной дня мы с ней работали. Я этот портрет безвозмездно ей подарил, по сценарию передачи.[b]Подхалимов всегда хватало– У меня вопрос: художник и государство. Вы много раз говорили, что восхищаетесь искусством Возрождения, классическим искусством. Эти художники – придворные мастера. Современное же авангардное искусство во многом выражает свободный дух демократии.[/b]– А меня называют коммунистом, а я даже комсомольцем не был. Пионер – мое самое высокое партийное звание.[b]– Мне кажется, чем более жесткая структура власти, тем она требовательнее к тем, кто становится рядом с королем, рядом с вождем.[/b]– Вы все перевернули наоборот. Папа Римский, прежде чем заказать росписи собора Святого Петра, выбирал из целой плеяды гениальных художников. Но они сначала состоялись как художники – а иначе как он их будет сравнивать? Рафаэль вот так пишет, Микеланджело вот так… Кому я поручу расписать старца, а кому плафон? Он смотрел. А по-вашему получается, что сначала приближали ко двору, а потом они становились сильными. Да это была честь – при дворе работать! Смотрите, чтоони нам оставили: какие дворцы, какие музеи! Кто раньше всегда был ректором Академии художеств? Кто наблюдал за «Эрмитажем»? Это все были люди с царской фамилией, настолько образованные в смысле искусства, что они могли отбирать, кто лучше – Беллотто или Микеланджело. Микеланджело расписывал плафон, а Папа, старый человек, лазил по лесам и смотрел, что он там делает и как. Вы вдумайтесь, как они ответственно ко всему относились, потому что они это следующему поколению оставляли. Воспитывали души людей.[b]– Значит ли это, что проблема не в том, что стало много свободы, а в том, что власти предержащие перестали разбираться в искусстве и считать его важным?[/b]– Да свобода-то не в том, что человек может делать все что угодно. Я не за насилие, пожалуйста, делай все что угодно. Но в искусстве обязательно должна быть идеология. Не та, коммунистическая, хотя даже в коммунистические времена, кто хотел – писал пейзажи, кто хотел – натюрморты… Были подхалимы, как в любое время, любой ценой желавшие вылезти. И сейчас таких полно, публикуют портреты лидеров, по фотографии написанные. Не знают, как выйти в дамки, в короли. Все то же самое, ничего нового нет. Вопрос в том, с каким мастерством это делать. Давид написал Бонапарта так, что ему можно было следы целовать. А сейчас шпана по фотографии рисует – противно смотреть. Лидеров государств уродуют.[b]Дайте карандаш ребенку!– Александр Максович, с чего начать художественное образование маленького ребенка? В какой музей вести?[/b]– В Третьяковку. В Государственный музей имени Пушкина – хотя бы в Итальянский дворик или в зал античного искусства. Там, где есть великое мастерство и чувства. Если в Третьякову – можно в залы Иванова, Брюллова, Левитана, Левицкого, Васильева, Перова… Меня мать в первый раз привела в Третьяковскую галерею, я тогда в Доме пионеров занимался. Как сейчас помню эти работы, и меня чувство это не покинет никогда: человек эти картины творил или Бог создал?! Не видно кухни художника, на полотне – живой человек, я могу с ним общаться, говорить. В этом искусство. У портретиста особая ответственность: он делает историю в лицах. Он ответствен перед временем. По портретам прошлых веков мы судим, какие были люди, каков был их духовный мир, как они одевались. И, конечно, в первую очередь – какой была душа человека, его одухотворенность. Нам важно все! Я – за то искусство, которое вне времени. За то, которое способно облагораживать души, возвышать их, давать им что-то святое. Ведь человеческая жизнь очень тяжелая. Ты не знаешь, какие несчастья произойдут с тобой через долю секунды. Поэтому человеку нужен родник свежей воды.И настоящее искусство не нуждается в том, чтобы из-за картины раздавался голос искусствоведа, оно понятно всем, для этого не нужно иметь никакого специфического образования. Так и с музыкой. Настоящее либо проникнет ко мне в сердце, либо нет, и для этого я не должен знать сольфеджио. Просто человек более утонченный более тонко поймет.[b]– А что дать маленькому ребенку в руку первый раз? Фломастер, цветные карандаши, акварель, гуашь, толстую кисточку, тонкую?[/b]– Карандаш. Все держится на рисунке, как дом держится на фундаменте. Три четверти изображенного на картине относится к области рисунка: композиция, пропорции, перспектива, анатомия, тон, светотень, сходство, психология – это все относится к области рисунка. Как говорил Микеланджело, «кто овладел рисунком, тот беседует с Богом. Ему подвластно все».[b]– Александр Максович, а какую часть тела вам труднее всего рисовать?[/b]– Очень трудно рисовать руки. Многие большие, серьезные художники избегали изображать руки. Потому что трудно найти им положение, соответствующее выражению лица, и анатомически все это сложно. Но, конечно, главное в портрете – это заставить говорить глазами. Глаза должны говорить изнутри, не просто смотреть на вас. Выразить нутро – это самое сложное.[b]Писать Бонапарта не унизительно– Какую литературу вы читаете?[/b]– Я люблю читать мемуары. Первоисточники. Чтобы выводы не кто-то за меня делал, а я сам. О личностях, которые мне интересны.[b]– Это в основном художники?[/b]– Необязательно. Например, я сейчас с удовольствием читаю Талейрана. Или мемуары Бонапарта.[b]– А сегодняшнюю художественную литературу вы не читаете?[/b]– Сегодняшнюю – нет. Времени не хватает. Бальзака перечитываю.[b]– Даже Акунина?[/b]– Нет. Признаюсь.[b]– А «Турецкий гамбит» смотрели?[/b]– Нет.[b]– В кино не ходите?[/b]– Нет. Ходил год назад. Меня Станислав Говорухин пригласил, с моей точки зрения, на очень важный, нужный в наше время фильм «Благословите женщину». Он там вывел образ такой женщины, какую каждый мужчина хотел бы иметь рядом с собой. Мужчины по таким испытывают ностальгию. Очень светлый образ среди всякой порнухи, грязи… Я получил величайшее наслаждение от этого фильма.[b]– Александр Максович, вы создали много портретов людей, наделенных властью[/b]…– Ничего подобного! Назовите хотя бы двух.[b]– Лужков, Попов…[/b]– Попова я писал, когда он уже был в отставке.[b]– А Горбачева вы разве не писали?[/b]– Нет. Вот видите?! Так часто приходят и говорят: «А вы вот этого писали? Вы Брежнева писали? Черненко писали? Суслова писали?» – «Да вы что, товарищи?!» – «Как? А все говорят!». Я таким отвечаю: «Идите сплетни собирайте где-нибудь на рынке». Я же знаю, кого я писал, и я не боюсь их назвать. Вы возьмите любое общество. Наполеона и Екатерину сколько писали? Художники за честь считали! А почему нет? Но эти правители настолько в искусстве разбирались, что приближали к себе художников самого высокого ранга. И всегда было честью придворное звание иметь. Написать Бонапарта, гениального человека, – это что, считалось унизительным? Вождей всегда писали, пап римских, которые руководили художниками. А сейчас: «Вы Брежнева писали…» А даже если бы и писал?! Да любому сейчас скажи написать руководителя государства – на четвереньках поползут.Средства массовой информации умеют подать как надо любую глупость. Точно так же и из пачкунов делают художников… Найдите время, приезжайте ко мне в галерею, у меня тоже есть где чай попить. И я вам покажу то, что я делаю и дарю с радостью людям. Я приглашаю всех ветеранов войны на выставку «Они сражались за Родину», которая откроется 5 апреля в 17 часов, где будет выставлен целый зал работ, посвященных участникам Великой Отечественной войны, которые отдавали свою жизнь, защищая нашу великую страну.