Актер хочет страдать

Он ходил на костылях и мечтал танцевать. Став звездой театра и кино, решил заняться литературой. Издал несколько книг, но полагает, что лучшее, сделанное им в жизни, — это его роли. Его последняя книга — «Таганский дневник. Роман» — открыла глазу постороннего самые потаенные уголки его души.[b]— Зачем вы это сделали? [/b]— спросила его я.— Это попытка быть понятым. Потом, после презентации книги, мне было стыдно. Я говорил журналистам одно, они услышали совсем другое. «Исповедальный стриптиз», «Золотухин душевно обнажается»… Какая-то чудовищная вульгарность восприятия! Переврали в сотый раз историю с Гамлетом… Я начал репетировать роль, когда Высоцкий ее давно сыграл.Вы приходите ко мне, прочитав мои книги, мои дневники по диагонали или, может, вообще не прочитав ни строчки, и потом пишете чудовищные вещи в ваших газетах. А дневники — это ежедневная работа души. И требуют иного прочтения.[b]— Вряд ли ошибусь, если предположу, что большинству читателей интересно в них только то, что касается ваших отношений с людьми, чьи имена столь же известны, как ваше. Или даже, скорее, изнанка этих отношений.[/b]— Это сейчас. А через тридцать лет вся эта пена спадет. И останется биография. Моя, театра, страны. Жизненный опыт одной души. Вы хотя бы это увидели?[b]— Первые и последние страницы написаны совершенно разными людьми. Во всяком случае, людьми с абсолютно разным восприятием жизни.[/b]— Хоть это заметили. И то радует.[b]— Знаете, у меня сложилось ощущение, что мотив написания ваших дневников — попытка освобождения от чувства стыда, преследующего вас в жизни.[/b]— Творчество — это вообще компенсация. В моем случае это компенсация застенчивости. Я с детства очень застенчив. Веня Смехов, например, в пору нашей молодости все звал меня — поедем к Слуцкому, поедем к Эрдману… А я не мог. Мне было стыдно навязывать свою персону этим людям. Я теперь, может быть, жалею... Впрочем, я не смог преодолеть своей застенчивости до сих пор.[b]— Вы? Вы вели себя на презентации как крайне уверенный в себе человек.[/b]— Потому что мы всегда изображаем из себя то, противоположностью чего являемся. Наглец прикидывается скромным человеком. И наоборот. Я стараюсь публично не выказывать степень своей робости и уязвленности.[b]— Вам это удается. Складывается впечатление, что вам все равно, что о вас скажут окружающие.[/b]— Так не бывает ни у кого, кроме гениев. И у гениев не бывает тоже. Бродский говорил: «Если Евтушенко – за, то я – против». Значит, и ему было не все равно.[b]— Одна знаменитая актриса в интервью сказала, что доминантой личности хорошего актера является ощущение глубокого внутреннего несчастья. Вы с ней согласны?[/b]— Да. Скажу даже, что подсознательно актер хочет быть обиженным. Хочет страдать. В юности я прочитал рассказ Джека Лондона. Он называется «Лишний жир». Суть его в том, что человеку нельзя допускать в себе этого состояния — лишнего жира. Не только физического. Но и нравственного тоже. Я всегда старался держать свое тело и душу в строгости. В чистоте и обостренности восприятия. Избегать сытости. Во всех смыслах этого слова.[b]— С такой пуританской позицией вам, видимо, приходится ограничивать круг общения?[/b]— У меня всегда был очень ограниченный круг общения. Для меня нормальным состоянием является одиночество.[b]— Есть кто-то, кто понимал бы вас?[/b]— Единицы. Понимание вообще очень сложная вещь. Его ищешь… И не находишь.[b]— Завадский понял вас, когда вы ушли от него к Любимову?[/b]— Я уходил не от Завадского. Я уходил из Театра имени Моссовета. Потому что, пока ты молод, ты должен найти своего режиссера, свой театр. Иначе можешь не состояться в профессии.[b]— Даже при наличии таланта?[/b]— Даже при наличии таланта. Это страшная вещь, я это видел. Театр Моссовета меня удерживал обещаниями квартиры и прочего, но я готов был играть у Любимова в одних массовках. Лишь бы у него. Я проработал с Юрием Любимовым 37 лет. Было еще четыре года работы с Анатолием Эфросом. Это был талантливейший режиссер, но я — актер Любимова. Но Любимов бы никогда не дал мне возможность, например, так вывернуть роль Альцеста в «Мизантропе». Этим опытом я обязан только Эфросу.[b]— Почему вы подавали Эфросу заявление об уходе?[/b]— Из-за ситуации в театре, которая мне не нравилась. Мои коллеги, ушедшие в «Современник», оскорбили Эфроса. Но и реакция Эфроса на их выпад меня не устраивала. Вообще было гнусно. Но Эфрос почувствовал другое. Он почувствовал, что я трушу репетировать роль Альцеста. Он прямо сказал: «Не прикидывайся, Валера. Это просто трусость».[b]— Вы просили у судьбы чего-то, что она никак не хотела вам дать?[/b]— Никогда. Я никогда не попросил ни одной роли. Я вообще никогда ничего не прошу. Есть такое христианское понятие — смирение. И благодарность Господу.[b]— А если поменять все, что он вам дал — талант, славу, опыт, профессионализм, — на то, чтобы вам опять было 17 лет и вы уезжали из Быстрого Истока в Москву учиться на артиста? Все — в обмен на молодость?[/b]— Да ни за что. Я доволен своей судьбой. Что было, то было. Это во-первых. А во-вторых, у меня еще ничего не кончено. У меня еще очень многое впереди.[b]— И вы до сих пор можете позволить себе совершать поступки, продиктованные не прагмой, не рассудком? Только чувствами?[/b]— Что значит могу себе позволить? Я всю жизнь живу только чувствами. Я никогда ничего не делал из соображений рассудка. Потому что чувства обогащают душу. Даже если это страсть.[b]— Страсть разрушает душу.[/b]— Страсть может разрушить тело. А душу — никогда.[b]— После страсти в душе остается пустота.[/b]— Не пустота, а пепел. И даже это полезно. Уж вы мне поверьте.[b]— Хорошо. Сменим тему. Вы много путешествовали…[/b]— Да не люблю я путешествий. Не интересует меня жизнь мексиканцев или, скажем, итальянцев. Мне интересно, как мой брат на Алтае живет.[b]— Рядом с вами были прекрасные, талантливые, умные женщины. Что вы взяли от них?[/b]— Я вам отвечу строками Бунина. Он сказал, что у женщины прошлого нет. Разлюбила — и стал ей чужой.[b]— Вы любите Бунина?[/b]— Я люблю Бунина. Я люблю Тургенева. Мне очень близок Юрий Казаков. Мне очень дорог Валентин Распутин. Я был ошеломлен открытием Набокова. Это было чудо. Помню, горячо спорил с Валентином Распутиным, очень пламенно его отстаивал. А потом — стрелка компаса вернулась в сторону классики. «Капитанской дочки», «Отцов и детей». Хотя попрежнему считаю, что Набоков — великий писатель. Вообще, если бы я не стал актером, я бы стал писателем. Но это очень трудно совмещать — потому что обе профессии требуют предельной отдачи души. Мне друзья-писатели часто говорят: «Брось ты свой театр! Пройдет время, все твои роли забудутся. А книги останутся». Но я актер, я живу этой профессией. А литература компенсирует то, что не востребовано.[b]— Вы стали писать, еще когда учились в ГИТИСе?[/b]— Да. Я тогда приходил по вечерам домой, зажигал лампу, клал перед собой чистый лист бумаги и испытывал колоссальную радость. Вы понимаете? Я каждый день писал.[b]— В дневнике вы пишете, что зажигали свечу…[/b]— Да. Я тогда начитался этих великих авантюристов – Лондона, Дорошевича… [b]— А сами вы не склонны к авантюрам?[/b]— Еще как! Вы знаете, что мой литературный дебют должен был состояться в «Вечерней Москве»? Да-да! Я написал музыкальную рецензию на Первую симфонию Шостаковича и отнес ее в редакцию. И ее чуть не поставили в набор. Но в самый последний момент все-таки показали музыкальному критику Иону Платеку. Ион ее внимательно так прочитал и сказал: «Полная чушь, но написано хлестко».[b]— Почему чушь?[/b]— Потому что Первой симфонии Шостаковича я не слышал.[b]— Как же вы тогда написали рецензию?[/b]— Я заработать хотел! Я поспорил со своей несостоявшейся будущей тещей! Она мне сказала, что журналистикой я денег не заработаю никогда. А я сказал – заработаю.[b]— Проспорили.[/b]— Нет! В «Вечерней Москве» мне сказали: пишешь ты хорошо, но темы не знаешь. Ты пиши о том, что знаешь. И я стал писать о сельском хозяйстве.[b]— И чем закончилась ваша журналистская биография?[/b]— Попыткой поступления на журфак МГУ.[b]— Да вы что?[/b]— Серьезно. Я закончил ГИТИС и подал документы на журфак МГУ. А приемная комиссия их завернула обратно. Потому что у меня уже одно высшее образование было. Так я не стал журналистом. Наверное, правильно. Потому что я в журналистику хотел попасть, чтобы стать писателем. Я литератором хотел быть, а не журналистом. Вы знаете, стою я как-то, продаю свои книги. Подходит ко мне один человек. И говорит с теплотой в голосе: «Как хорошо, Валерий Сергеевич, что вы не стали писателем!» Я ему: «Как! Я член Союза писателей! Я написал несколько книг!» — «Да я не о том, — говорит. — Как хорошо, что вы театр не бросили. Что сыграли своего доктора Живаго».