ЛЕОНИД БРОНЕВОЙ: ЗВАНИЕ НАРОДНОГО МНЕ ПОЖАЛОВАЛ ЕЛЬЦИН

[i]Не знаю, как вы, уважаемый читатель, а я смотрел этот телесериал тоже раз семнадцать, не меньше. Теперь — к делу.[/i][b]— Леонид Сергеевич, какие вопросы вы бы не хотели от меня услышать? О Мюллере, наверное? [/b]— Каждый, буквально каждый норовит спросить о значении этой роли в моей актерской судьбе, о фашизме, сталинизме и других «измах». Мне надоело говорить обо всем этом, поэтому давайте поговорим о другом.[b]— Договорились. Тогда расскажите о себе.[/b]— Возраста своего я не скрываю: родился 17 декабря 1928 года в Киеве. Родители были долгожителями: отец умер несколько лет назад, когда ему было почти 90, маме к моменту кончины — около того. Но с 1937 года в разводе, когда отца арестовали, осудили, а нас, «семью врага народа», сослали в город Малмыж Кировской области. Жизнь была сломана.Маме было 27 лет, ей сказали: разведись, жить будет легче. Развелась, но жить легче не стало: в ссылке голодали и холодали. Спустя четыре года вернулись с мамой в Киев, а через несколько дней началась война. Мы оказались в южном Казахстане.[b]— А что стало с отцом? [/b]— Ему дали 10 лет с правом переписки. Приговор «без права переписки» означал, если вы знаете, расстрел. Отец, когда освободился, хотел вернуться к нам, но мама воспротивилась: «Я его никогда не любила». Это меня страшно огорчило, потрясло. Я, помню, спросил маму: «Как же тогда я родился?» Мама с папой познакомились на рабфаке, она училась на экономическом факультете, он — на юридическом. Они были кристально чистыми людьми — сейчас это, возможно, звучит смешно. Они верили в светлую идею, в революцию. Отцу предложили работать в НКВД — его брат, мой родной дядя Александр Броневой, занимал в НКВД Украины очень высокий пост, он и предложил. Мама же советовала отцу пойти по линии адвокатуры: тогда, мол, тебе придется людей защищать, а в НКВД тебя заставят заниматься совершенно другим делом. Отец не послушался, пошел служить ТУДА. Ну а в 1937-м его, как я уже сказал, посадили.Поэтому меня после школы в приличные вузы взять не могли, а в институте Театрального искусства в Ташкенте, местном ГИТИСе, в анкете о родителях не спрашивали. Это мне все мама втолковала. Туда я и пошел и, окончив институт в 1950 году, стал артистом. Где я только не работал! В Магнитогорске, Оренбурге, Грозном, Иркутске, Воронеже...[b]— Леонид Сергеевич! Извините, что перебиваю. Вот в Оренбурге-то наши жизненные пути и пересеклись! Я там родился и жил до 1958 года, когда уехал учиться в Москву. Жили мы в двух шагах от Областного драматического театра имени Горького, в труппе которого вы состояли. Я помню вас в спектакле «Семья», в котором вы играли Володю Ульянова. Скажите, что я не прав!..[/b] — Ну что вы, все правильно. Хорошо помню Оренбург, тогда он назывался Чкалов, хотя Чкалов там никогда не жил. Воспоминания о городе Чкалове — голодные, нищенские, но все равно светлые, потому что была молодость, были надежды. Оттуда я, как и вы, но годом раньше, уехал в Москву, поступил в школу-студию МХАТа, окончил ее за два года. И опять меня угнали в провинцию, на сей раз в Грозный. Я вечером играл Сталина, а утром распродавал свои теплые вещи — там они после Оренбурга оказались не нужны.[b]— Скажите, Леонид Сергеевич, а есть такое понятие: провинциальный театр, провинциальный актер? [/b]— Право, не знаю. Я много лет проработал после провинции в Москве, вошел в коллектив Театра на Малой Бронной легко, хотя не у всех так получалось. В провинции актер вкалывает гораздо больше, чем в столице, приходится готовить по 4—5 спектаклей в год, потому что зрителей больше чем на 15—20 спектаклей не наберешь. Дальше — пустой зал. А в Москве люди барские: выпускают в год один спектакль, максимум — два. А покойный Андрей Александрович Гончаров мог готовить один спектакль пять лет. Я был членом Художественного совета Театра на Малой Бронной, где схлестнулся однажды с одним артистом. Он, обращаясь к коллегам, говорит: «Да что вы его слушаете! Он же провинциал!» Думал меня оскорбить, а я принял это как комплимент. Провинциальный артист — это труженик, рабочая лошадь! У него нет никаких приработков: ни в кино, ни на местном телевидении и радио, где вакансий внештатников никогда нет. Можно только драмкружок вести на заводе. В Иркутске мне удалось организовать драмкружок только потому, что я пообещал за те же деньги — 60 рублей в месяц — создать еще и хор. Аккомпанировал хору на аккордеоне, привозил его в Москву. Я не хочу жаловаться, это не в моих правилах, но хлебнуть мне пришлось сполна.[b]— Но потом-то вы оказались в порядке: звания, награды, слава...[/b]— Чтобы получить почетное звание, надо было пройти девять кругов ада. И первый, самый страшный круг — партбюро театра. Если они тебя зарежут, твое дело никуда не идет, если же они за закрытыми дверьми проголосуют «за», то дело идет выше: в райком партии. Одновременно оно попадает в горком профсоюзов работников культуры, в райком партии и горком партии. Вслед за этим — в Министерство культуры СССР, может, я назвал его неправильно.Из него бумаги приходят в ЦК КПСС, где несколько секретарей ЦК ставят свои подписи. После всей этой канители дело идет в Президиум Верховного Совета.Поскольку я всегда был беспартийным, все это проходило довольно сложно, занимало годы.Народного артиста СССР я ждал четыре года и получил его благодаря Борису Николаевичу Ельцину. Мы выступали в Кремлевском дворце съездов, я читал «Стихи о советском паспорте» Маяковского. После концерта за кулисы пришел тогдашний Первый секретарь МГК КПСС Ельцин в сопровождении чиновников. Красивый, элегантный... Кто-то из артистов Екатеринбургского хора его спрашивает: «Борис Николаевич, ну как вам тут, в Москве?» Он махнул так рукой и говорит: «Не спрашивайте!..» И вдруг обращается прямо ко мне: «Вы — сибиряк?» Я отвечаю: можно сказать — да, работал в Иркутске. Тогда он поворачивается к сопровождающим, среди которых я узнал министра культуры СССР И. Мелентьева: «Почему вы не даете людям звания?» Буквально через несколько дней я уже был народным артистом СССР.[b]— Помогали коллегам? [/b]— Конечно, подписывал прошения на жилье, что-то еще. Но ходить никуда не ходил — стал затворником, ворчуном. Вот в молодости любил шутку, был человеком открытым, покладистым.[b]— Это правда, что вас считают человеком с тяжелым характером? [/b]— Думаю, да. Говорят, я невыдержанный, вспыльчивый, очень эмоциональный. Но я не выношу несправедливости... Наверное, характер не лучший, а лучше что же — молчать, улыбаться или врать? Я не люблю отмалчиваться, вылезаю, за что часто получаю по голове. А меня столько раз надували... Не хочу называть никаких имен, Бог с ними! [b]— Кто ваши ближайшие друзья, Леонид Сергеевич? С Татьяной Михайловной Лиозновой поддерживаете отношения? [/b]— Нет у меня ближайших друзей, к сожалению, — врать не буду. Тятьяна Михайловна — умнейшая женщина, замечательный режиссер, но отношений мы с ней не поддерживаем. Она сейчас к тому же больна, даже на вручение премии «Тэффи» не пришла. Я очень рад, что ее наградили этой премией.[b]— Спрошу вас еще об одном режиссере, с которым вы едва ли не четверть века проработали в Театре на Малой Бронной: об Анатолии Васильевиче Эфросе.[/b]— Он собрал в театре очень сильную труппу: Станислав Любшин, Олег Даль, Валентин Гафт, Александр Ширвиндт, Алексей Петренко, Елена Коренева, Михаил Козаков. Можно было поставить любой спектакль, но артисты стали постепенно по одному уходить, остались Дуров да я.Я сыграл роль Сократа в пьесе «Сократ» С. Алешина, и тут звонит (дело происходит уже в 1988 году) Марк Анатольевич Захаров: «Давно хотел пригласить вас на роль генерала Крутицкого в «На всякого мудреца довольно простоты». Я смело так высказываю ему свое видение проблемы: «Марк Анатольевич, вообще приглашают на роли короля Лира, Отелло или Арбенина. А Крутицкий — что за роль!» Он пригласил меня к себе в «Ленком», изложил трактовку роли, из которой я понял, что все, включая самого автора, не совсем правильно понимали эту роль! Даже Станиславский играл замечательно, но, судя по фотографиям, играл маразматика, точно так же играл Плотников и многие другие актеры.Марк Анатольевич нашел совершенно неожиданную трактовку: «Да он умнее всех! Он видит всех насквозь!» [b]— Многие идут, замечу, на Броневого. Вчера, например, вы в каком спектакле были заняты? [/b]— В «Королевских играх» Гриши Горина и Марка Анатольевича Захарова. Острая музыкальная трагикомедия, захватывающее зрелище.[b]— Любите Чехова? [/b]— Как его можно не любить! Если уж мы заговорили о Чехове, вспомню «Чайку». Сколько их сейчас поставлено! Какие дикие трактовки! У Льва Додина по сцене почему-то ездят на велосипедах, театр превратился в цирк. А лучшую «Чайку» поставил, на мой взгляд, Захаров. Марка Анатольевича я вообще считаю выдающимся режиссером, который может поставить все: от рок-оперы до тончайшего психологического спектакля. Если бы был жив Владимир Иванович Немирович-Данченко, он был бы счастлив, увидев «Чайку» в постановке Марка Анатольевича.[b]— Последний и, извините, может быть, не очень тактичный вопрос. Вы верующий человек, Леонид Сергеевич? [/b]— Да, верующий. Но я не понимаю, почему в любой религии некое церковное заведение должно быть посредником между человеком и Богом. Я многих спрашивал об этом, мне объясняют: «Деньги-то им надо зарабатывать! Собирают понемногу у миллионов верующих, поэтому в православных соборах роскошь и золото». Я возражаю: у католической церкви нет золота, все скромнее.Меня просвещают: да, скромнее, но там есть свои прегрешения...Словом, я верую, но не на публике и не для публики. За себя нельзя у Бога просить, я прошу за жену, дочку, внучку и вообще за всех людей.