Автограф с историей

[b]Борис Леонидович появился в нашем доме зимой 1943 года. Принес моей маме, машинистке, перевод «Ромео и Джульетты», сделанный в эвакуации. К счастью, переводить Шекспира ему не запрещалось.[/b]Конечно, мама не была первопечатницей «Ромео». Видимо, Пастернаку понадобился еще один экземпляр перевода. Ксерокса тогда не существовало, так что без машинистки было не обойтись.Рассказывал, как читал свой первый вариант «Ромео» в Чистополе, в Доме учителя. Был «при параде», в черном костюме, но в валенках – очень холодно.Огорчился, что людей собралось немного. Оказывается, не все знали о встрече. А потому через несколько дней в столовой на стене появилось объявление, написанное рукой Пастернака. Начиналось оно словами: «Раздаются сожаления…» Да, сожаления, что не слышали. В общем, пригласил на повторное чтение. Теперь уже в помещении театра.К назначенной дате Борис Леонидович заболел. Попросил писателя Александра Гладкова повесить сообщение о переносе встречи. Гладков просьбу выполнил, но снятое объявление не выбросил. Оставил на память.Случайно я нашла его в РГАЛИ. Большой вертикальный лист бумаги, довольно плотной. Текст – синим жирным карандашом, дата и время – карандашом красным. Буквы крупные, витиеватые, с загогулинами: «Немногочисленные одиночки, интересующиеся текстом «Ромео и Джульетты» в моем переводе без сокращений, могут его услышать во вторник, 17 марта, в 6 часов вечера в помещении Городского театра (Дом культуры) на ул. Льва Толстого.Я буду читать перевод труппе театра, любезно открывшей дверь всем желающим. В случае препятствий обращаться к артисту тов. Ржанову».Мама перепечатала «Ромео» быстро. Пастернак благодарил, обещал подарить книгу с автографом. Конечно, забыл.Через два-три года звонок:– Пишу роман. Называется «Мальчики и девочки». Нина Леопольдовна, надо перепечатать…– А где же Марина Казимировна?Мама хорошо знала Марину Баранович, давнюю его приятельницу, машинистку, которая обычно работала с Пастернаком.Вернувшись из эвакуации, Борис Леонидович часто заходил к ней, на улицу Грановского. В декабре 1946 года впервые читал там главы из романа.– Она перепечатала черновые варианты. Окончательный вариант прошу сделать вас.В те годы держать дома пишущую машинку было опасно, печатать на ней – опасно вдвойне. Встреча с фининспектором не сулила ничего хорошего. А тут – коммунальная квартира, непростые отношения с соседями… Но отказать Пастернаку мама не могла.Что помню я о Борисе Леонидовиче? К сожалению, немного. «Похож на арапа и его лошадь» – лучше, чем сказала Цветаева, не скажешь. Приходил в галошах, размер, думаю, не меньше 45-го. Часто забывал их. Шляпу обычно вешал на гвоздик. Писал крупно, размашисто, с большим наклоном, по-моему, школьным пером, 86-м; иногда карандашом. Почерк четкий.Как-то мама не выдержала:– А ведь «Ромео» с автографом вы так и не подарили…За голову схватился:– Не может быть! Книга вышла давно, экземпляров не осталось…Все-таки нашел. 28 сентября 1947 года подарил с автографом: «Милой Нине Леопольдовне Мушкиной, милой моей помощнице, на добрую память от переводчика Б. Пастернака».Книга подарена маме. Но я до сих пор считаю: мне! Потому что из всех изданий «Ромео и Джульетты» он выбрал это, вышедшее в «Детгизе», в серии «Школьная библиотека».Работали они долго. Вклейки, переклейки, вставки… Борис Леонидович боялся, что машинистка не разберет, предлагал диктовать. Мама отказывалась: она любила «грязные» рукописи. Однажды он сказал, что меняет название: – Будет «Доктор Живаго».Борис Леонидович остался очень доволен маминой работой. 177 страниц! А вот что пишут В.М. Борисов и Е. Б. Пастернак в статье «Материалы к творческой истории романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», опубликованной в журнале «Новый мир» в 1988 году: «10 октября 1948 года, получив от Баранович первую часть романа, Пастернак решил послать экземпляр в Рязань, дочери Марины Цветаевой, которая там жила после восьмилетнего лагерного срока: «Дорогая Аля! Высылаю тебе обещанную рукопись прямо из-под машинки моей приятельницы, маминой тезки и ее большой почитательницы Марины Казимировны Баранович, переписавшей ее. Из одной французской вставки я уже вижу, что в ней должны быть опечатки, но у меня нет времени проверять ее, не думаю, чтобы ошибки были так многочисленны, чтобы портили впечатление».И далее в статье: «Первый экземпляр копии был еще раз выправлен Пастернаком по своему «титульному» экземпляру и снова отдан в перепечатку, но уже другой, профессиональной машинистке, Н. Л. Мушкиной… Текст этой последней перепечатки оставался неизменным до конца 1955 года, и именно с него были сделаны копии, входившие в экземпляры романа, отданные в «Новый мир» и в «Гослитиздат» в 1956 году».Маме довелось печатать и несколько писем самой Марины Цветаевой, адресованных Пастернаку. Принес их Алексей Елисеевич Крученых.Тут целая детективная история. Борис Леонидович очень дорожил этими письмами, полученными еще в 20-х годах. Но его знакомая, сотрудница музея имени Скрябина, стала доказывать, что они могут дома пропасть, что она сохранит их в сейфе музея. И Пастернак отдал, добавив и письма своих родителей.Письма родителей женщина действительно положила в сейф, а письма Марины Ивановны боялась выпустить из рук. Она жила за городом и каждый день возила чемоданчик с письмами с собой в электричке. Крученых буквально сходил с ума, предлагал хотя бы переписать их от руки (что и стал делать), а потом текст отдать на машинку. И отдавал их маме. Эта перепечатка и сохранилась. Ну а та женщина, возвращаясь зимним вечером с работы, забыла чемоданчик в электричке… Последний раз судьба свела маму с Пастернаком в 1954 году.В журнал «Знамя», где мама работала, он отдал десять стихотворений из «Доктора Живаго».Публикация в «Знамени» – практически первая после долгого молчания-запрета. Борис Леонидович волновался, дрожал над каждым словом, «блох» выискивал. А они, эти блохи, так и норовили пролезть на страницы. Особенно в стихотворении «Март», на последнюю строчку: «Пахнет долго мартовский навоз» – так звучала эта строчка в верстке, которую получил Пастернак.Был выходной день, редакция закрыта, и он в отчаянии позвонил маме:– Нина Леопольдовна, ошибка!!! Не «долго», а «далью». Правку успею внести?Мама знала график сдачи номера. Успокоила: успеете! В понедельник утром Александр Николаевич Макаров, заместитель главного редактора, поправил по просьбе Пастернака одно слово на другое: «Пахнет далью мартовский навоз». Все, вроде бы, в порядке. Но Пастернак хотел своими глазами увидеть исправленную строчку. Курьер Шура привезла ему домой, в Лаврушинский переулок, новый оттиск.– Не так!!!Ошибку нашел в другом слове: не «навоз мартовский», а «мартовская даль». В общем, поймали в последнюю минуту. Четверостишье было напечатано так, как и должно быть:[i]Перед приоткрытою конюшнейГолуби в снегу клюют овес,И, приволья вешнего воздушней,Пахнет далью мартовской навоз.[/i]Полностью «Доктор Живаго» был потом опубликован в журнале «Новый мир». Мы читали его.Естественно, взгляд мамы остановился на многострадальном «Марте»:– Лена, смотри, строчки другие!В самом деле, другие… Видимо, помня тот ужас, Борис Леонидович решил вообще уйти от этой «дали». В новой редакции четверостишье звучит так:[i]Настежь все, конюшня и коровник.Голуби в снегу клюют овес.И всего живитель и виновник,Пахнет свежим воздухом навоз.[/i]Мама гордилась, что она печатала «Доктора Живаго», радовалась, что стихи увидели свет на страницах «Знамени»: – Кожевников молодец, не побоялся! Об этом же вспоминает Андрей Вознесенский в антологии «Наше «Знамя» в связи с юбилеем журнала: «О редакторе Вадиме Кожевникове сейчас говорится много дурного. Скажу об ином. Высокий атлет с римским бронзовым профилем, он был яркой фигурой литературного процесса…Именно он, единственный, опубликовал стихи Бориса Пастернака из романа «Доктор Живаго» и предварил появление романа объявлением о нем».