[b]Репутации Михаэля Ханеке, одного из самых радикальных авторов современной режиссуры, не позавидуешь. Своими ушами слышала, как вполне интеллигентные с виду люди обвиняли этого режиссера в пристрастии к патологии, к темным сторонам человеческой личности – при этом морщась и вздрагивая, как будто им подсунули под нос омерзительного таракана.[/b]Такую же реакцию отвращения вызывает и творчество его соотечественницы, Эльфриды Елинек, по одноименному роману которой Ханеке несколько лет назад поставил «Пианистку».Все дело в том, что читатели, а заодно с ними и зрители, путают героя и автора, приписывая Ханеке и Елинек черты их персонажей. Это как подозревать врача в наличии неприличной болезни, на которой он специализируется. Или законника, расследующего дело маньяка, в том, что по ночам он пьет кровь.Чудовищная наивность, на каковую сетовал еще Пушкин, посмеиваясь, когда простодушная публика путала его с Онегиным. Однако Ханеке – как и Пушкин, который никогда не был позером и фатом, – никогда никого не убивал, ни за кем не подглядывал, никого не бил и не насиловал. Смешно, что это приходится разъяснять.Единственное, что можно было бы поставить ему в упрек – это отсутствие юмора. Если Ханеке и шутит, то настолько мрачно, что прямо оторопь берет. Ведь если разобраться, даже в безнадежной «Пианистке» (к слову сказать, роман еще безнадежнее) есть ростки иронии и даже юмора. Но это если всматриваться; а на поверхностный взгляд «Пианистка» действительно ужасает.Впрочем, «Забавные игры» ужасают еще больше – с просмотра в Канне уходили даже самые закаленные, которых мало чем проймешь. Таким же шоковым эффектом обладали и «Видеопленки Бенни», да и многие другие картины этого непримиримого, принципиального автора.Никаких поблажек – сейчас вы узнаете, чего стОите, чего стОит вся ваша хваленая цивилизация… Причем европейская – в первую очередь. Ибо Ханеке, честь ему и хвала, никогда не забывает о том, что его родная Австрия, кроме Моцарта, породила и Гитлера. Не забывает и не дает забыть соотечественникам, которые в ответ ненавидят его так, как мало кого ненавидели. (Зато, заметим в скобках, любили Гитлера.) Ведь именно Ханеке, сам все время бодрствуя, не дает и всем нам заснуть, какие бы колыбельные под названием «Прогресс», «Толерантность», «Гуманизация» нам ни напевали. Глядя на него, такого внешне спокойного, почтенного, собранного и в то же время как-то по-старомодному внимательного к собеседнику, все время силишься понять: как, каким образом именно этот европейский интеллигент, не знающий ни в чем нужды и выросший среди благополучия, может так переживать за судьбы мира? Не такую ли неуспокоенную совесть имел виду Иисус в своем «ходите, пока свет с вами»? Призывая нас не впадать в спячку, а духовно бодрствовать, пока свет еще светит и есть время понять, откуда мы и куда идем.Интересно, что у нас на родине Ханеке ненавидят люди воцерковленные, посещающие исповедь и соблюдающие церковные ритуалы: им, видите ли, представляется, что Ханеке способен подорвать их веру. Интересная коллизия.Но еще интереснее коллизия другого рода, а именно – широта взглядов, присущая каннской администрации. Представляю, как Жиль Жакоб (главный ньюсмейкер Каннского фестиваля, обожающий всякие столкновения и скандалы), посмотревший новую картину Ханеке «Скрытое» раньше всех, потирал руки. Ибо теперь неутомимый австрияк взялся уже за французов, «оболгав», как возмущались многие на Каннском фестивале, страну, которая его приютила (из Австрии он бежал сломя голову).Герои «Скрытого» – обычная интеллигентная французская семья. Муж – ведущий литературного шоу на ТВ, жена работает в издательстве. В доме, заметьте, много книг, что не так уж типично для западного человека. И вдруг именно эта, ни в чем не повинная среднестатистическая ячейка благополучного французского общества попадает под обстрел некоего вуайера, подглядывающего за их жизнью, снимающего их на пленку и посылающего эти злополучные пленки прямо на дом.Ханеке настолько изощренно строит свое повествование, что зритель никак не может взять в толк, где съемка, произведенная неизвестным злоумышленником, а где – собственно фильм. Через некоторое время начинаешь понимать, что различий нет. Их и не может быть – по Ханеке, кинематограф онтологически связан с природой видео, иными словами, подглядывания, фиксации жизни впрямую.В связи с этим вспоминаются опыты Дзиги Вертова или синема верите или застарелая дискуссия о «нравственности» кинематографа. Ханеке как будто именно камере поручает роль совести: ведь злоумышленник, посылая свои видеомесседжи, хочет напомнить герою, что тот когда-то страшно провинился перед своим названым братом. Правда, тогда Жоржу было всего шесть лет и, ревнуя родителей к приемному ребенку, арабу по национальности, оболгал его и заставил отправить в детский дом. И вот чуть ли не полвека спустя услужливая память, материализовавшаяся в виде некого вуайера, напомнит бедному Жоржу о его былых грехах.За всем этим стоит и более широкий политический контекст: отношение французов к алжирцам, парижские беспорядки 1961 года, геноцид, в результате которого погибло много алжирцев. Мальчик, взятый на воспитание родителями Жоржа, стал, между прочим, сиротой в результате именно этих трагических событий.В многочисленных интервью, на пресс-конференциях и брифингах в Канне (на отсутствие внимания к своей персоне Ханеке уж точно не жаловался) режиссеру все время задавали один и тот же вопрос: мол, вы возлагаете всеобщую европейскую вину на плечи шестилетнего ребенка? Не слишком ли это? На что Ханеке отвечал, что метафора – это всегда слишком, она бывает и чрезмерной, ничего не поделаешь. Придется платить по счетам, отвечать за все. И не нужно удивляться экспансии третьего мира. Таков наш ответ империалистам.Что и говорить, слушать это было не слишком приятно.