Найти и повесить

[i]Впервые я увидел Илью Эренбурга в Киеве в 1918 году.Это было в ту пору, когда Киев являлся столицей «Украинской державы», созданной германской оккупационной армией. Во главе «державы» немцы поставили генерала из свиты царя Николая Второго Павла Скоропадского с пышным титулом — «гетман всея Украины». В Киев хлынули тогда толпы людей из Петрограда и Москвы, спасавшихся от большевиков, разрухи и голода, — в основном интеллигенция, писатели, артисты, деятели культуры. И Киев сразу же обогатился множеством театров, студий, журналов и газет, всевозможными клубами и кабаре. Среди них весьма популярным был полуклуб-полукабаре под озорным названием «ХЛАМ», что означало «Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты». Там всегда было шумно и весело, выступали со стихами поэты, пели и играли артисты.[/i][b]Эренбург сразу обратил на себя внимание.[/b] Немыслимая лохматая шевелюра, громкая репутация бунтаря, бежавшего от преследований царской полиции во Францию, а теперь каким-то образом очутившегося в Киеве… Здесь, в ХЛАМе, он выступал с чтением цикла своих «Стихов о России», из которых мне запомнился только рефрен: «Барабан! Барабан! Барабан!».Читал он эти стихи нараспев, с завываниями, как это принято у некоторых поэтов.Снова я встретил его только в начале двадцатых годов в Москве. Он уже был автором таких нашумевших книг, как «Необыкновенные приключения Хулио Хуренито» и «А все-таки она вертится!», стал в литературном мире фигурой значительной, своеобразной и немного экзотической. Он то из России уезжал в любимый Париж, то из Парижа возвращался на любимую родину. Писал он на редкость быстро. То, для чего иному писателю понадобились бы годы, изпод пера Эренбурга выходило за считанные месяцы, а то и недели. В 1934 году на 1-м съезде советских писателей он сам о себе сказал: «Я плодовит, как крольчиха». [b]В 1935 году в Париже собрался Конгресс писателей в защиту культуры от фашизма. [/b]В Москве этому конгрессу придавали большое значение, и советскую делегацию должен был возглавлять А. М. Горький. По состоянию здоровья он не смог поехать. И вся сложная организационная работа, связанная с конгрессом, легла на Кольцова, при том, что официальным руководителем советской делегации был назначен секретарь ЦК партии А. С. Щербаков, все отношение которого к литературе состояло в том, что фигурой, очками и коротким носом напоминал толстовского Пьера Безухова.Обстановка на конгрессе создалась весьма сложная, с разногласиями и взаимными неудовольствиями.Французский писатель Муссинак писал в секретариат конгресса Кольцову: «… В работе сильно мешает Эренбург, который распространяет среди писателей слухи, что это предприятие интриганское…». Кольцов не хуже Муссинака видел все эти сложности взаимоотношений, но считал участие Эренбурга в конгрессе полезным, принимая во внимание его связи с французскими писателями.Надо сказать, что Илья Григорьевич довольно успешно создавал себе «имидж» писателя свободомыслящего, не зависимого в своих мнениях и взглядах от официальной партийной идеологии. В глазах западной интеллигенции он этим выгодно отличался от других советских писателей, что, вероятно, вполне устраивало Сталина, поскольку создавало миф о «плюрализме» в Советском Союзе и опровергало укрепившееся на Западе убеждение, что в СССР преследуется малейшее инакомыслие. Такова была, по всей видимости, «сверхзадача», стоявшая перед Эренбургом в тот период.Поэтому он старательно изображал свою оппозиционность руководству советской делегации. Любопытно его письмо к Кольцову: «Дорогой Михаил Ефимович! Вы мне сообщили, что хотите снова выдвинуть в секретари Ассоциации писателей. Я прошу Вас вычеркнуть мое имя и освободить от данной работы… Считаю необходимым указать, что лично с Вашей стороны я встречал неизменно товарищеское отношение, которое глубоко ценю. С приветом, Илья Эренбург».Во время небольшого перерыва в работе конгресса Щербаков и Кольцов были приняты в Москве Сталиным. «Хозяин» весьма интересовался ходом конгресса и деятельностью советской делегации вообще и отдельных ее членов в частности. Он обратил внимание на неодобрительный отзыв Щербакова о поведении Эренбурга. И обратился к Кольцову: — Товарищ Кольцов. Вы рекомендовали Эренбурга в секретариат конгресса, — это был не столько вопрос, сколько напоминание.— Да, товарищ Сталин. У Эренбурга хорошие связи с французскими писателями, его там хорошо знают.— Он вам помогал в возникших трудностях? — Товарищ Сталин, у него часто бывало свое мнение.— А вы могли его вышибить? Не могли вышибить? Значит, нечего теперь жаловаться, — сказал «Хозяин» и при этом неодобрительно посмотрел на Щербакова.Рассказывая мне об этой встрече со Сталиным, Кольцов заметил, что ни малейшего неудовольствия по адресу Эренбурга Сталин не проявил, и мы пришли к выводу, что «Хозяина» вполне устраивала «оппозиционность» Ильи Григорьевича, а возможно, даже и была запланирована.[b]Эренбург жил в Париже, время от времени наезжая в Москву. [/b]Мы иногда с ним встречались и, в частности, один раз при довольно незаурядных обстоятельствах — так случилось, что мы сидели рядом в Октябрьском зале Дома союзов на процессе «право-троцкистского антисоветского блока». Среди оказавшихся на скамье подсудимых, в недавнем прошлом виднейших советских государственных деятелей, наше внимание, конечно, больше всего привлекал Бухарин. Надо знать, что Бухарин был школьным товарищем Эренбурга в одной из московских гимназий. Естественно, что Илья Григорьевич охотно поддерживал дружбу со своим одноклассником и тогда, когда тот стал «любимцем партии» и одним из вождей рабочего класса.Теперь Эренбург был в ужасе, слушая, как деловито, обстоятельно и довольно красноречиво отвечал его друг Бухарин на вопросы главного обвинителя Вышинского, признаваясь в своей контрреволюционной, изменнической, антисоветской деятельности.— Что он говорит? Он с ума сошел, — шептал Эренбург, судорожно хватая меня за локоть. Я только пожимал плечами.Не берусь судить, верил или не верил Эренбург в признания Бухарина, которые произвели на него такое тяжелое впечатление, но скоро имел возможность убедиться, что Илью Григорьевича гораздо больше волнует другая проблема. Это произошло на квартире у Кольцова, куда при мне пришел крайне взволнованный Эренбург.— Что с вами, Илья Григорьевич? — спросил Кольцов, — что-нибудь случилось? Оказалось, что тревога Эренбурга вызвана тем, что происходит какаято странная задержка с разрешением о его возвращении в Париж. В атмосфере тридцать восьмого года такое обстоятельство вызывало естественное беспокойство. Кольцов стал успокаивать его, говоря, что это, несомненно, случайное недоразумение, обещал выяснить, в чем дело, и помочь. Он действительно помог, Эренбург получил свой заграничный паспорт и благополучно уехал в Париж. [b]В Москву он вернулся снова только в 1940 году. [/b]К этому времени позади уже были такие немаловажные события, как начало второй мировой войны, поражение Франции, вступление гитлеровского вермахта в Париж. У порога нашей страны стояла великая и страшная война....Октябрь 1941 года. Я работаю, как и Эренбург, в центральной военной газете «Красная звезда». В ней практически ежедневно печатаются памфлеты и фельетоны Эренбурга, острые, хлесткие, доходчивые, приносящие ему широкую популярность на фронте и в тылу. Позволю себе упомянуть, что не менее часто появляются и мои злободневные карикатуры. В вестибюле Центрального театра Красной Армии, где тогда размещалась газета и куда я перешел на «казарменное положение», встречаю Эренбурга. В отличие от меня он из редакции уходит к себе домой. То были дни, когда гитлеровские дивизии вплотную подошли к столице.— Положение серьезное, Илья Григорьевич? — Вы находите? — не без иронии отозвался Эренбург. — Да, серьезное. Они будут здесь через два дня.Я посмотрел на него с ужасом.— Как это, Илья Григорьевич? Что вы говорите? — Очень просто. Сегодня у нас вторник? Они будут здесь в пятницу.Я уже видел это в прошлом году в Париже.На своей портативной пишущей машинке он только что отстучал в завтрашний номер «Красной звезды» статью «Отстоим родную Москву». Я растерянно смотрел ему, направлявшемуся к выходу, вслед.Необычная пишущая машинка Эренбурга (в ней были только прописные буквы) не бездействовала, надо думать, ни одного дня на протяжении всей Великой Отечественной войны. Не случайно он одним из первых значился в так называемом черном списке гестапо, лаконично и деловито озаглавленном «Найти и повесить». В этом списке, кстати сказать, фигурировали Константин Симонов, художники Кукрыниксы, диктор Юрий Левитан, некоторые другие деятели культуры, в том числе и я. [b]Вторая мировая война закончилась сокрушительным разгромом третьего рейха. [/b]Настал час возмездия — процесс гитлеровских военных преступников в Нюрнберге. После очередного заседания мы с Львом Шейниным пришли в ресторан пообедать. В этот момент к нам подошел вахтер и сказал, что какой-то человек хочет поговорить с кем-нибудь из советской делегации.— Боря! — сказал Шейнин. — Умоляю вас. Я дико проголодался. Пожалуйста, спуститесь вниз и узнайте, в чем дело.В вестибюле я увидел Эренбурга, находившегося в состоянии крайнего раздражения.— Что у вас тут происходит? — не здороваясь, повышенным голосом заговорил Эренбург. — Я приехал из Праги на «виллисе», который мне дал генерал Свобода, устал, проголодался, а меня, Эренбурга, не пускают в гостиницу, требуют какой-то пропуск.Я с пеной у рта принялся объяснять администратору, что речь идет об известнейшем советском писателе и антифашистском деятеле, невнимание к которому будет иметь самые серьезные последствия. Администратор, поколебавшись, дает разрешение. Эренбург устраивается в гостинице. Кроме того (считаю это фактом своей биографии), я уступил Илье Григорьевичу мою уже полуостывшую индейку.На другой день Илья Григорьевич «доверил» мне хлопоты по получению ему и пропуска на процесс. И начались хождения по американским бюрократическим орбитам. Офицеры, сидящие в кабинетах американских канцелярий, невозмутимо объясняли нам, что выделенный для советской стороны лимит пропусков на процесс уже исчерпан и они ничем не могут быть полезны. Эренбург постепенно доходил до белого каления.— Скажите ему, — нервно говорил он, — что я приехал сюда только на два дня, и если мне немедленно не дадут пропуск, я сейчас же уеду.Пусть станет известно, что Эренбурга не пустили на процесс гитлеровских разбойников.Я старательно перевожу его тираду очередному американскому майору, на которого она не производит ни малейшего впечатления. Он невозмутимо повторяет, что ничем не может помочь. Кончается все тем, что Эренбург берет мой пропуск и преспокойно проходит в зал суда. [b]Прошли годы.[/b] После посмертной реабилитации Кольцова, когда готовили к печати сборник воспоминаний о нем, я, естественно, обратился и к Эренбургу. Он отказался.— Но ведь вы были с Кольцовым в дружеских отношениях, — не без удивления напомнил я.— У нас не было дружеских отношений, — сухо ответил Эренбург. — У нас было обычное знакомство.А вскоре и мне пришлось убедиться в странной посмертной враждебности Эренбурга к Кольцову, которую Илья Григорьевич в полной мере перенес и на меня, перестав со мной разговаривать, здороваться и отворачиваться при встречах на общественных мероприятиях.Несомненно, выдающийся писатель, публицист, общественный деятель, Эренбург был человеком недобрым, не страдал излишней скромностью, был чрезвычайно высокого мнения о своей персоне и считал, что это мнение обязательно для всех. И он величественно, как должное, воспринимал уважение и почет, которыми был окружен в военные и послевоенные годы. Долгое время Илья Григорьевич исполнял ответственную роль — почти «оппозиционера».При этом не могла не удивлять его загадочная «непотопляемость» во многих, самых опасных ситуациях. Он благополучно выходил сухим из воды там, где других поглощали злые волны репрессий. Его не тронули, когда многие вернувшиеся из Испании исчезали в подвалах и лагерях, он уцелел в «ежовщину» тридцать седьмого года и в «бериевщину» последующих лет, его не коснулась расправа с «безродными космополитами», он благополучно остался в стороне, когда уничтожали «Антифашистский еврейский комитет», членом которого он был, когда убивали Михоэлса, расстреливали Мейерхольда, Бабеля, Пильняка, Зускина, Лозовского, Квитко, Переца Маркиша, многих других. Он благоденствовал, осененный высокими наградами, премиями, орденами. И мирно скончался в почете, уважении и славе.