Андрей Дмитриев: Детективов за Маринину я не писал

[i][b]Андрей Дмитриев пишет мало, публикуется редко. Но это не мешает его произведениям входить в лонг- и шорт-листы самых престижных литературных премий. Одна из самых популярных вещей Дмитриева – повесть «Дорога обратно» – принесла ему в 2001 году Большую премию имени Аполлона Григорьева. Накануне первого серьезного юбилея – 7 мая Андрею Дмитриеву исполнилось 50 лет – мы решили побеседовать с писателем о литературе, о жизни, о том о сем.[/b][/i]– И вовсе «Дорога обратно» не самая популярная. Может быть, просто лучше других сделана…[b]– Возможно, дело в том, что она написана по собственным воспоминаниям?[/b]– Мне ведь тогда было года три, не больше. Поэтому это, скорее, чужие воспоминания. История о том, как моя нянька Мария Павловна вышла в магазин в день рождения Пушкина, была подобрана своими приятелями, и, ничего не сказав моим родителям, отправилась в Пушкинские горы на праздник… Как проснулась утром в тяжелом похмелье, без копейки денег и пешком возвращалась одна – это такое семейное предание, которое я слышал от родителей. Но сам я этого не помню, разумеется.[b]– И что, стихи Пушкина, купленные неграмотной нянькой на последние копейки, действительно стали первой книжкой будущего прозаика Андрея Дмитриева?[/b]– Конечно, нет. Это просто красивая история.[b]– А какая книга была первой на самом деле?[/b]– Я научился читать очень рано, чуть ли не в двухлетнем возрасте. Помню, лежал с какой-то детской болезнью, была высокая температура. Из Литвы приехал мой дядя, начались гулянья, застолья. А что со мной делать? И дядя взял с полки замечательную книжку «Фараон» ([i]польского писателя Болеслава Пруса[/i]. – [b]Ю. Р.[/b]), с картинками, с большими буквами, показал мне все и сказал: а мы там посидим. И я, видимо, под воздействием очень высокой температуры почти сразу стал читать.К изумлению родителей, выйдя из болезни, я читал уже свободно, проблемы возникли потом, когда я не понимал, что такое «по складам». Мой пятилетний сын прекрасно запоминает слоги, буквы, но никак не может начать читать.Первые книжки… В семье библиотека была замечательная, поэтому, думаю, это был джентльменский набор. Я помню, какими стихами мама пыталась завлечь меня в поэзию. Помимо Пушкина, это был Бернс в переводах Маршака. До сих пор помню «Оду к зубной боли», хотя тогда еще не знал, что это такое: [i]«Ты, завладев моей скулой, /Пронзаешь десны мне иглой, /Сверлишь сверлом, пилишь пилой /Без остановки. /Мечусь, истерзанный и злой, /Как в мышеловке».[/i] И, конечно, те стихи Гумилева, которые подходили для чтения детям: «Жираф», «Капитаны».[b]– Но Гумилев ведь тогда был запрещен![/b]– Ну и что? У всех все было, пусть в перепечатанном виде, в самиздате.[b]– И все же вы стали прозаиком…[/b]– Но начинал как поэт. Мне было лет шесть, а может, пять, когда я написал поэму. Она начиналась так: [i]«Я вижу Киевскую Русь. /Как до нее я доберусь? /Через века и более /Несет меня история». [/i]Кончалось все Октябрьской революцией. Лет восьми меня хотели впервые в жизни отправить на море. Я написал такие стихи: [i]«Ревет оно и бесится, /Бьет черною волной, /И рыбы, рыбы серые /Все носятся за мной, /И чайки, чайки белые /Все носятся за мной, /И все живое, мертвое /Все носится за мной».[/i] Мои родители отправили эти стихи Булату Окуджаве, с которым приятельствовали, он у нас в Пскове обычно останавливался.Окуджава сказал, что это хорошо. Это с его стороны было большой ошибкой, потому что я сразу понял, что поэт должен писать подругому. Например, так: [i]«Коров печальные стада /С негромким шумом пробегали». [/i]Или: [i]«Уж вечер головой кивает». [/i]Учился я тогда в замечательной псковской школе № 8. К нам пришел завучем бывший моряк Александр Александрович Бологов, ныне глава Псковской писательской организации, который создал в нашей школе театр и литературное объединение «Молодо-зелено»… И я под его влиянием стал относиться к себе более строго. В общем, вернулся я к поэзии, когда пришла пора ухаживать за девушками. Но быстро понял, что есть гораздо более простые и надежные способы завоевать женское внимание.[b]– Ну, мы не будем здесь описывать эти способы, отбивать хлеб у глянцевых журналов.[/b]– Нет, я все-таки должен дать один совет. Не надо оригинальничать, ищите счастье на проторенных дорогах![b]– А когда Андрей Дмитриев сменил поэзию на прозу?[/b]– Прозу я начал писать в детском саду, продолжил в школе. В моей второй московской школе – № 69 – был экспедиционный отряд. Каждые каникулы мы путешествовали по местам боев. Потом я понял, что нас таким образом приучали к свободе. Там я написал два рассказа. Мы были на осенних каникулах в глухой смоленской деревне и попросились в одну избу погреться и поесть. Там сидели две женщины и страшно материли хозяина, который спал на печи. Оказалось, что его презирает вся деревня за то, что он во время войны был в плену и вернулся, а все остальные мужики погибли на фронте. И вот он теперь спивается. Другая история произошла в Карелии, в местечке под названием Лоухи. Мы жили в клубе, на сцене, и как-то с приятелями остались спать, а в зале шла выездная сессия суда. Детям до 16 лет нельзя находиться на судебных слушаниях, но мы были скрыты бархатной портьерой. Суд был короткий, он продолжался всего часа полтора. Человека судили якобы за убийство жены. Мне, ребенку, показалось, что доказательств недостаточно. Но ему дали 12 лет. Оба рассказа нашлись в архиве моих покойных родителей. Мне кажется, их можно публиковать и сегодня. Потом я учился на филфаке и тоже что-то писал.После болезни оказался в одном пансионате в Литве. И там начал писать уже по-настоящему. Это было в середине 70-х. Вскоре после этого ушел с филфака. Было два пути – либо в Литинститут, либо во ВГИК, на сценарный. Я выбрал ВГИК, решив, что мне дадут профессию, которая будет кормить. Да и печатать меня стали.[b]– Еще при советской власти?[/b]– В 1983 году Диана Тевекелян, завотделом прозы «Нового мира» опубликовала мой рассказ «Штиль». А следующий рассказ, «Шаги», опубликовали в «Знамени» лишь в 1987 году, уже при Григории Бакланове. Рассказ лежал два года, человек, возглавлявший журнал после Вадима Кожевникова, сказал, что он будет опубликован только через его труп. Так оно и случилось.[b]– Чем вы зарабатывали, когда вас не печатали?[/b]– В советское время переписывал чужие сценарии. Еще писал сценарии короткометражек. Это были неплохие деньги. Нормальной зарплатой тогда считались 140 рублей, а такой сценарий стоил от 1,5 до 3 тысяч. Когда вышел «Штиль», замеченный благодаря передаче Виктора Некрасова на радио «Свобода», мне позвонили сразу с нескольких киностудий страны и сказали: приносите все что хотите. Я предлагал заявки, мне выплачивали авансы, но сценариев не брали. Каждый аванс был где-то тысячи по полторы.[b]– А когда пошли публикации? Хотя это было уже другое время…[/b]– В начале 90-х кино лежало, проза не кормила. Были какие-то небольшие заработки, иногда подкармливали друзья. В 93-м написал вместе со Станиславом Говорухиным сценарий по роману Александра Амфитеатрова. Фильм «Черная вуаль» снял Александр Прошкин, а покойная Ирина Метлицкая сыграла в нем свою лучшую роль. Писали, что при нормальной ситуации это был бы самый кассовый фильм в стране, но там что-то произошло с собственником. В 94-м для Сергея Газарова сделал сценарий «Ревизора».[b]– А это правда, что вы писали диалоги для «Каменской»?[/b]– Нет, я не написал ни одного слова. На первую «Каменскую» Валерий Тодоровский меня позвал в качестве супервайзера. Там было четыре хороших сценариста, которые из восьми романов должны были сделать шестнадцать серий. Моя задача была читать и сводить. Я попросил убрать свою фамилию из титров, ибо немедленно начались бы хохмочки, что Дмитриев пишет детективы за Маринину. Но я прочитал Маринину, причем так внимательно, как никто. И это было интересно.[b]– Вроде бы в дни вашего юбилея должны были показать фильм по вашему сценарию?[/b]– Да, по ТВЦ, но почему-то этого не произошло. Четырехсерийный фильм Виктора Бутурлина «Алька» сделан на основе воспоминаний известной в Питере женщины, которая девочкой попала в разведку морской пехоты. Я ввел в эту историю воспоминания другой женщины, которая ушла на войну из Вагановского училища. В фильме заняты замечательные питерские актеры, которые раньше не снимались. Сначала фильм назывался «Партия Баядерки», но спонсоров испугало слово «партия». По-моему, картина удалась.Она не похожа на другие фильмы о войне. Я по-прежнему стою на том, что войну выиграли не Сталин, генералы и спецназ, а плохо вооруженный народ. В работе – экранизация повести Виктора Конецкого, в основе которой лежит нереализованный план Чехова. А в рамках программы правительства Москвы на студии Сергея Жигунова я завершаю работу над сценарием восьмисерийной психологической драмы, действие которой происходит в Москве в наши дни. Надеюсь, Жигунов сыграет в фильме главнуюроль.[b]– Андрей, только честно: это кормит?[/b]– Кормит.[b]– То есть можно писать любимую прозу – если, конечно, остаются душевные силы?[/b]– А работа не отнимает душевных сил. Их отнимает халтура, ничего более изнурительного я не знаю. Пишу я медленно, никуда не спешу. И благодарен своим издателям, что они терпеливо ждут. Я никогда не верил фразам типа: я пишу для себя. Мне нравится другой образ: текст – это партитура, а исполнителем является читатель.[b]– А как насчет еще одной расхожей фразы: ни дня без строчки?[/b]– Ну, это и вовсе глупость.