Пушкину было легче

[i]Кирилл Ковальджи — поэт, прозаик, переводчик, критик.Родился при короле Карле II, когда Бессарабия была частью Румынии. В1940-м пришли русские.Один из красноармейцев, буквально убитый тем, что мальчик впервые слышит имя Сталина, пытался объяснить: «Это он подарил всем детям счастливое детство!» В войну Бессарабия опять стала Румынией, потом снова советской. До 14 лет Кирилл поменял страну, строй и язык четыре раза. Слушал радио обеих сторон и вел собственный дневник военных действий. События заставили быстро повзрослеть. Мальчик захотел писать — уже о жизни. А спустя годы и учить тому же молодежь: он создал свою студию, из которой вышло несколько поколений известных поэтов.[/i]-Пушкину было легче стать Пушкиным на почти голом месте — в прошлом веке не было такого давления культуры, как сейчас. Я спросил одного поляка: «Почему вы так часто цитируете его в своих стихотворениях?» Он ответил: «Потому что после него первичным быть уже нельзя». Талантливые люди нуждаются в некотором варварстве. Маяковский был варваром на фоне поэзии утонченного символизма: Вячеслава Иванова, Брюсова, Бальмонта... Правда, в своем варварстве он дошел до предела: «Я люблю смотреть, как умирают дети» — непростительно, что он это перепечатывал.[b]— Из вашей литстудии вышло много известных поэтов. «Студийное образование» отличалось от официального? И вообще, можно ли выучить «на поэта»? [/b]— Мне Литинститут дал много. Провинциальный мальчик попал в столицу, набрался опыта. Тем не менее образование было односторонним. Например, я ничего не слышал о Мандельштаме. Андрей Платонов жил и умер в институтском дворе. Только потом, когда я увидел его портреты, мне показалось, что раньше я встречал его на лавочке. Мы не знали ничего про Набокова. Многое от нас было скрыто. Пастернак казался мне усложненным. Один раз я с ним разговаривал около минуты, и то по дурацкому поводу.Нас послали собирать на какое-то мероприятие деньги у писателей. Мы обошли Катаева, Симонова, Леонова, вечером пришли к Пастернаку. Он так трогательно удивился: «Вы ко мне? Разве вы не знаете, что я, кроме вреда, ничего не могу принести?» Был очень встревожен. Сказал, чтобы мы приходили завтра, но завтра мы уже не пришли.Я старался руководить студией так, чтобы моим ученикам казалось, что хозяева там они. Я никогда не закрывал дверей: новенький? — входи, слушай, читай стихи, спорь. Кому не нравилась наша жесткая обстановка, уходили. Критиковали друг друга резко и в лицо. Я все время объяснял: если вы не услышите про себя правду сейчас, то не услышите уже никогда. У взрослых поэтов свои условности. И лицемерие.[b]— Вы говорите в прошедшем времени. Сегодня студии уже не актуальны? [/b]— Сейчас много кружков, в которых собираются тусовки, читают стихи, выдвигается свой гений. Общего течения поколения я не вижу. Есть маленькие водоворотики. Есть разные течения: минимализм, концептуализм, метаметафоризм. Но... после Бродского в России нет крупных величин. По крайней мере, в новом поколении.[b]— Какими были ваши ученики? Они изменились? [/b]— Они и тогда уже были состоявшимися: Иван Жданов и Евгений Бунимович, Марк Шатуновский и Нина Искренко. Я лишь помогал питательной творческой атмосфере на студии.[b]— Кирилл Владимирович, вы один из тех, кто актуализировал «краткостишие». Считаете, краткость соответствует духу времени? [/b]— Думаю, в наше время никто не будет читать поэм. Жизнь убыстрилась настолько, что поэзия концентрируется до состояния афоризма. Возможно, это даже не поэзия, а какое-то новое искусство. Молодые поэты стесняются чувств, лирики. Боятся темперамента. Но поэзия всегда должна складываться вокруг личности. Сколько мы знаем о Пушкине, о Маяковском помимо творчества! Мы чувствуем их личность. А вот личность Асеева — не чувствуем.Что бы ни говорили о литературном процессе, в истории остаются личности, а не направления. Для всех акмеизм — Гумилев, футуризм — Хлебников.Вот они и остаются. А «измы» становятся не нужны.[b]— То есть нужна красивая биография? [/b]— У Блока была очень бедная биография. Нет, дело не в этом. Чувством личности я называю нечто вроде электрического заряда. Без него поэзия невозможна. Поэзия в России зачастую трагична. Увы, и Маяковский, и Есенин были самоубийцами. Сейчас начинают придумывать: Маяковского убили, Есенина убили, Блока отравили.Преступлений было много, но убивали в то время по-другому...Нет, они сами предчувствовали свою судьбу — как все гениальные люди. Может быть, потому и успели так много: знали, что времени у них нет. Вот Лев Толстой никуда не спешил, перекладывал «ХаджиМурата» много раз из ящика в ящик.[b]— Кто-то из современных поэтов сказал, что нынешняя поэзия — это рифмованная проза, а настоящая поэзия давно умерла.[/b]— Поэзия займет свою маленькую, но почетную нишу. Но большие аудитории она может собирать разве что на концертах бардов. Поэзию к прозе начал приближать еще Пушкин (прочтите хотя бы «Домик в Коломне» или некоторые главы из «Онегина»). Но думаю, что скоро этот период должен закончиться. Мы дошли до тупика. Европейская поэзия уже отделила поэзию от прозы, и довольно резко: герметизм, визионерство, полубред — но никакой рассуждательности. У нас многие сами портят свои стихи.[b]— Вы охотно занимались переводами. Вам это нравится? [/b]— Перевод бывает красивым или правдивым. Как-то раз я подшутил над одним переводчиком: предложил ему якобы молдавские стихи, сказав, что не смог перевести сам. Он перевел правдиво. А я ему подсунул «подстрочник» Пастернака. Он сказал: да, ничего, только слишком прозаично. После того как я назвал автора, приятель со мной полгода не разговаривал.[b]— В вашей прозе реальная жизнь переплетается с мифами, в том числе собственного сочинения...[/b]— Сейчас это стало очень модным. Я даже перестал из-за этого читать «новую прозу», хотя настоящая литература может твориться в любом жанре. Детектив может быть гениальным. «Приключения Шерлока Холмса» — литература, но сто процентов из того, что продается сейчас на лотках, — не литература. Миф нужен только тогда, когда он помогает открыть какую-то сущность. Кант говорил суждениями, Иисус Христос говорил притчами. Но Кант — для подготовленных, а миф понятен каждому — от ученого до безграмотного. Мои произведения на три четверти реалистичны.Миф не самоцель, он нужен для познания мира.