Максим Горький — человек и самолет

[b]Благотворительная эмиграция [/b]Впервые я своими глазами увидел Горького на перроне Белорусского вокзала. Он вышел на запруженную народом привокзальную площадь, встреченный неистовыми криками «Ура!». А встречавший его от имени правительства Николай Бухарин с энтузиазмом закричал: «Максимыч опять с нами!» Горький был явно взволнован, растроган, даже прослезился (что, как известно, было ему свойственно) и, поднявшись на стоящий у выхода из вокзала грузовик, произнес несколько благодарственных слов.Как известно, Горький покинул родную страну прежде всего потому, что ему далеко не во всем была по душе политика советской власти. Его заступничество за отдельных представителей интеллигенции, попавших в застенки ЧК, вызывало недовольство и саркастическое отношение Ленина к этому заступничеству. В связи с обострением туберкулеза и необходимостью лечения Горький летом 1921 года с согласия Ленина выехал сначала в Германию и Чехословакию, а затем прочно обосновался в Италии. Он поселился с семьей в отличном особняке на острове Капри. Надо сказать, что свою фактическую эмиграцию из Советской России он осуществил весьма осторожно и корректно, не примкнув к таким ранее эмигрировавшим ненавистникам советской власти, как Бунин, Куприн, Мережковский, Зинаида Гиппиус, а поддерживал прочные связи и переписку с Россией, принимал у себя на Капри приезжих гостей из Советского Союза. Все это выглядело вполне естественно и благопристойно. Но по мере того как проходил год за годом, постоянное проживание Горького за границей приобретало несколько другую окраску и начинало вызывать недоумение. Это отношение к невозвращению Горького было отчетливо выражено в известном стихотворении Владимира Маяковского: Горько думать нам о Горьком-эмигранте.…Бросить Республику с думами, с бунтами, Лысинку южной зарей озарив, — Разве не лучше, как Феликс Эдмундович, Сердце отдать временам на разрыв.И Горький был доставлен в Москву, торжественно возведен в сан непререкаемого главы советской культуры и литературы, осыпан неслыханными почестями: древний Нижний Новгород переименован в город Горький, его именем названа главная улица столицы, его имя присваивается заводам, шахтам, колхозам, совхозам, институтам, паркам и так далее. Даже Московский художественный театр, который больше всего связан с пьесами Чехова, отныне именуется «МХАТ имени Горького». Ему отводятся три комфортабельных особняка — в Москве, Подмосковье и в Крыму.[b]Капризное искусство [/b]Вряд ли можно предполагать, что Сталин купил Горького всеми этими и другими благами, но факт остается фактом: вернувшись на родину, Горький не перестает восхищаться достижениями «Союза Советов» (так Алексей Максимович упорно именовал Советский Союз) — страны, где, по выражению Горького, «неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина». Одновременно он яростно опровергает и высмеивает «клеветнические вымыслы» об ужасах раскулачивания, голода, о нарастающих политических репрессиях, об инсценированных политических процессах. Расчеты Сталина на пользу, которую принесет возвращение Горького, целиком и даже с лихвой оправдались… …Вскоре после импозантной встречи на Белорусском вокзале мне довелось увидеть Алексея Максимовича поближе — он счел нужным посетить редакцию «Известий», где в кабинете его старого друга, главного редактора И. И. Степанова-Скорцова, состоялась дружеская встреча с группой сотрудников. Горький держал себя очень просто, благодушно, немного рассказал об Италии, а потом высказал несколько соображений об ответственной роли печати и, в частности, «Известий» в деле строительства социализма в стране.А через некоторое время я получил возможность видеть и слышать Горького совсем близко — это было за обеденным столом на квартире у Михаила Кольцова, с которым у Алексея Максимовича установились весьма дружеские отношения на почве совместного редактирования журналов «За рубежом», «Наши достижения» и других изданий.За обедом шла непринужденная живая беседа. Горький был в хорошем настроении, рассказывал всякие забавные истории. Мне запомнился, между прочим, его рассказ о Бунине, который в своей антипатии к Горькому обвинил его в бездушном отношении к собственному родному брату.— А у меня-то и братьев никогда не было, — сказал Горький как-то комично, вроде виновато, разводя длинными руками.Уже уходя, прощаясь, он вдруг обратился ко мне: — А вы, оказывается, карикатурист. Мне сказал Михаил Ефимович.— Да, Алексей Максимович, — сказал я. — И давно, еще с гражданской войны.— Позвольте, позвольте… Так это вы Ефимов? Так это вы меня изобразили шагающим босиком с сапогами за плечами? Похоже, похоже. Впрочем, бывало, и сапог не было. А интересная это штуковина — карикатура. Капризное искусство, но нужное. Полезное. Оно требует хорошо видеть и тонко изображать смешное. Общественно значительное и полезнейшее искусство.Это определение карикатуры, между прочим, впоследствии вошло в статью Горького о творчестве Кукрыниксов, названных им «единосущной и неразделимой троицей».[b]В золотой клетке [/b]Резиденцией Горького в Москве был определен вычурный особняк на Малой Никитской улице, построенный архитектором Шехтелем в стиле модерн для известного миллионера Рябушинского. Теперь там расположен Дом-музей Горького. Когда мне приходится бывать в этом музее, передо мной невольно встают картины прошлого — тех лет, когда здесь жил и работал Горький под бдительной охраной и неусыпным наблюдением соответствующих органов, возглавляемых пресловутым Генрихом Ягодой.Сюда наезжал Сталин, сопровождаемый, как правило, Молотовым или Ворошиловым. Здесь Горький читал им вслух свое произведение «Девушка и Смерть», которое, как известно, Сталин удостоил отзывом: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете». Много зловещих тайн хранят стены этого особняка.В этих стенах кишели, сплетались, переплетались и не прекращались любовные страсти, низкие карьерные расчеты, политические интриги, достойные пера Александра Дюма или, еще более, Мориса Дрюона, здесь давали волю низменным поползновениям, циничным и подлым замыслам. Никто не может знать, умер ли Максим Горький своей смертью или же ему помогли уйти в «мир иной», чтобы он не «путался под ногами» и не надоедал Хозяину просьбами о смягчении участи своих старых друзей, соратников Ленина — Каменева, Бухарина и других. Никто не знает истинной причины смерти Максима Пешкова, сына Горького.Никто не знает, какую роль сыграл в этом доме зловещий Генрих Ягода. Мне как-то рассказывал писатель Лев Никулин, часто бывавший в этом доме, что однажды, проходя через одну из комнат, он наткнулся на жестокого главу ГПУ—НКВД Генриха Ягоду, который, поникнув головой, горько плакал. Оторопев от страха, Никулин на цыпочках вышел из комнаты. Ни для кого не было тогда секретом, что грозный Ягода страстно влюблен в жену Максима Пешкова… Здесь же, в огромной комнате, служившей Рябушинскому столовой, происходило писательское собрание, созванное Горьким для обсуждения вопросов литературы.Отправляясь на это заседание, Кольцов посоветовал мне пойти вместе с ним.— Думаю, там будет интересно.Послушаешь и Горького, и самых известных наших писателей. Мы пришли в резиденцию Горького задолго до начала собрания. Кольцов поднялся в апартаменты Горького, а я остался в подвальном этаже, где встретил нескольких знакомых работников «органов».Они сидели за столом, что-то выпивали и чем-то закусывали. Мне гостеприимно предложили принять участие в этой трапезе и сразу угостили «Степной устрицей». Суть этого угощения состояла в следующем: надо было залпом выпить стакан голландского джина и тут же моментально проглотить сырое яйцо. Я довольно лихо проделал эту процедуру, заслужив одобрение всей компании. В этот момент кто-то вбежал и, понизив голос, произнес: — Ребята! Приехал Хозяин. Начинается совещание.Забыв о «Степной устрице», все устремились наверх, и я увязался вместе с ними. Конечно, никто не посмел войти в зал, где происходило собрание, и мы расположились в соседней комнате, откуда все было видно и слышно. И я своими глазами увидел Сталина, усевшегося чуть-чуть позади Горького, который на этом собрании председательствовал.[b]Спич о рябом хозяине [/b]«Отец всех народов» сидел, время от времени раскуривая свою трубку и сохраняя абсолютно бесстрастное выражение лица, с которого зорко смотрели чуть-чуть прищуренные глаза, слушал выступавших писателей. Его молчаливое присутствие вносило в атмосферу совещания некую леденящую скованность. И говорили литераторы, как-то осторожно подбирая слова, явно избегая каких-либо категорических и конкретных мнений, предпочитая общие обтекаемые фразы, не забывая при этом напомнить о великих достижениях строительства социализма под мудрым руководством товарища Сталина и самокритично подчеркнуть, что писатели «в большом долгу перед народом».Сталин выслушивал эти речи, на мой взгляд, совершенно равнодушно, но терпеливо. В зале постепенно и незаметно воцарялась скука. Но вдруг возникло некоторое неожиданное и, я бы сказал, испуганное замешательство. Вот что произошло. Один из участников совещания, писатель из Сибири по фамилии, если не ошибаюсь, Зазубрин решил, очевидно, выделиться на фоне однообразных скучноватых речей оригинальным, «раскованным» выступлением. Он бодро заговорил о том, что писатель, по его мнению, должен изображать жизнь правдиво, писать о событиях и людях без прикрас, без лакировки, честно и достоверно. Это звучало довольно убедительно, и все слушали не без интереса. Но затем его, как говорится, «бес попутал», и чтобы проиллюстрировать свою мысль, он не нашел ничего лучшего, как сказать: — Вот, например, если бы мне надо было написать о товарище Сталине. Что же, я стал бы изображать его в треуголке Наполеона? А он человек как человек. Самый обыкновенный. В помятых штанах, рябой, ничем не примечательный… Тут сибирский писатель, видимо, понял по лицам слушателей, что «забрался не в ту степь», пробормотал еще несколько невнятных слов и умолк. Все со страхом смотрели на Хозяина, который, однако, сохранял полную невозмутимость, как будто ни единого слова не слышал. Горький сильно закашлялся и торопливо спросил, кто еще просит слова. Таковых не нашлось.[b]Лакейская миссия [/b]Видеть и слышать Горького в следующий раз мне довелось на одном из центральных и самых значительных культурных событий тридцать четвертого года — на Всесоюзном съезде советских писателей, проходившем весьма помпезно в Колонном зале Дома Союзов при ярком свете юпитеров, громе приветствий и оркестров. Эти юпитеры, помню, очень раздражали председательствовавшего на открытии съезда А. М. Горького. Я слышал, как он, прикрываясь от них ладонью, сердито произнес: — Уберите эти анафемские свечки! Помню, как Горький с большой теплотой представлял съезду, как он выразился, «Гомера XX века» — поэта Сулеймана Стальского. В один из дней Горький также обратился к съезду с таким ворчливым замечанием: — Здесь очень часто упоминают имя Горького с присоединением к нему различных измерительных эпитетов — Великий, Высокий, Длинный и тому подобное. Мне думается, что этого не надо делать.Горький с похвалой отозвался о выступлении Леонида Соболева, приведя его фразу «Партия и правительство дали писателю все, лишив его только одного, — права плохо писать», и заметил: — Отлично сказано! Отлично! На заключительном заседании съезда, создавшего Союз писателей СССР, был зачитан список членов Правления СП СССР. Председателем нового союза был, разумеется, единогласно выбран Горький.Алексею Максимовичу к этому времени оставалось жить меньше двух лет. И это время можно, пожалуй, считать одним из самых драматичных периодов его биографии. Можно не сомневаться, что он всей душой стремился в свое любимое Сорренто, мечтал спокойно там пожить и поработать. Но он уже стал «невыездным» и, по сути дела, заложником в особняке на Малой Никитской. В его отношениях со Сталиным наступило внешне, может быть, скрываемое, но неизбежно нараставшее охлаждение с обеих сторон. Сталин был, несомненно, недоволен и разочарован тем, что Горький всячески уклонялся от почетной миссии написать о Сталине так, как он в свое время написал о Ленине. Горького все больше угнетала назойливая «опека» со стороны органов НКВД, здоровье его ухудшалось, тяжелую душевную травму ему причинила безвременная и загадочная смерть любимого сына. Он не может не замечать безжалостных расправ Сталина с людьми, имевшими независимое мнение и полное пренебрежение к его, Горького, отрицательному отношению к этим расправам. И в то же время, будучи вынужденным писать: «Непрерывно и все быстрее растет в мире значение Иосифа Сталина… Отлично организованная воля, проницательный ум великого теоретика, смелость талантливого хозяина, интуиция подлинного революционера, который умеет тонко разобраться в сложных качествах людей… поставили его на место Ленина». Все говорило о том, что своим приездом на родину он во всем поддержал собственным всемирным авторитетом все начинания и политику Сталина, а теперь стал ему не нужен и даже начинал мешать.[b]Мертвая петля [/b]Теперь я хочу рассказать еще об одном Максиме Горьком, судьба которого была, пожалуй, еще более трагична. Речь идет о самом большом в мире по тем временам восьмимоторном самолете-гиганте «Максим Горький». Его начали строить по предложению Михаила Кольцова в связи с 40-летием литературной и общественной деятельности Алексея Максимовича в 1932 году. Конструктором его был знаменитый А. Н. Туполев, за постройкой самолета наблюдал сам Кольцов. Дело это было нелегкое, оно затягивалось, и Кольцову не раз приходилось выслушивать ворчливые вопросы великого писателя: — Что же это, многоуважаемый Михаил Ефимович? Когда же будет готов самолет моего имени? Заждался… Впервые крылатый «Максим Горький» показался народу 19 июня 1934 года, когда он приветствовал с воздуха прибывших в Москву героев-челюскинцев. А мне довелось быть на его борту в первомайский праздник 1935 года.Оставалось ровно 18 дней до следующего полета «Максима Горького» над столицей. То было безоблачное погожее воскресенье, и кто-то задумал порадовать полетом над столицей тех, кто создал замечательный самолет. Несколько десятков инженеров, техников, рабочих со своими семьями заполнили кресла воздушного гиганта.«Максим Горький» поднялся над Москвой. И так же, как в первомайский день, его сопровождали два истребителя. По сей день остается мрачной загадкой, кому и зачем понадобилось дать команду летчику Благину, пилоту одного из истребителей, выполнить фигуры высшего пилотажа вокруг огромного крыла «Максима Горького». Известно, что Благин категорически возражал против этого. Но кому-то понадобилось на этом настаивать.Благин вынужден был подчиниться. В официальном сообщении о происшедшей ужасной катастрофе факты излагаются несколько иначе: «Сообщение ТАСС о катастрофе самолета им. Максима Горького. 18 мая 1935 г. в 12 ч. 45 м. в г.Москве в районе Центрального аэродрома произошла катастрофа с самолетом «Максим Горький». В этом полете самолет «Максим Горький» сопровождал тренировочный самолет ЦАГИ под управлением летчика Благина. Несмотря на категорическое запрещение делать какие бы то ни было фигуры высшего пилотажа во время сопровождения самолета, летчик Благин нарушил этот приказ и стал делать фигуры высшего пилотажа в непосредственной близи от самолета «Максим Горький» на высоте 700 м. При выходе из мертвой петли летчик Благин своим самолетом ударил в крыло самолета «Максим Горький». Самолет «Максим Горький» вследствие полученных повреждений от удара тренировочного самолета стал разрушаться в воздухе, перешел в пике и отдельными частями упал на землю в поселке «Сокол», в районе аэродрома. При катастрофе погибло 11 чел. экипажа самолета «Максим Горький» и 36 чел. пассажиров... При столкновении в воздухе погиб летчик Благин, пилотировавший тренировочный самолет».[b]Смерть патриарха [/b]А 18 июня 1936 года не стало и самого Горького. Об этом было обнародовано следующее сообщение: «Центральный Комитет ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров Союза ССР с глубокой скорбью извещают о смерти великого русского писателя, гениального художника слова, беззаветного друга трудящихся, борца за победу коммунизма — товарища Алексея Максимовича Горького…».Огромное количество статей и выступлений было посвящено его памяти. Из этих откликов мы узнаем, что Горький был перевезен в Москву из Крыма настолько больным, что врачи за него боялись и 1 июня его положение было признано очень серьезным. Он лежал в подмосковных Горках и при этом к воротам его дома была приставлена вооруженная стража. Французского поэта Луи Арагона, который вместе со своей женой, небезызвестной Эльзой Триоле (между прочим, родной сестрой Лили Брик), приехал из Парижа по приглашению Алексея Максимовича, а также бывшего вместе с ними Михаила Кольцова не впустили даже в приусадебный парк. Они долго просидели перед воротами в автомобиле и видели, как оттуда выехала машина, увозившая докторов, — это было утро смерти Горького. Вот что пишет об этом сам Арагон: «…18 июня, перед усадьбой… Автомобиль. Водитель спорит со стражей, цепь на воротах опускается. Это доктор. Может быть, после его визита мы будем иметь право? Михаил ходит к страже и обратно к нам. Еще проходит час.Снова выезжает автомобиль, Михаилу удается приблизиться к нему. Доктор его знает, они переговариваются… Горький умер. Нам ничего не оставалось, как уехать.У Михаила были слезы на глазах.И он все время говорил, что Старик очень хотел нас видеть перед тем, как умереть… Тогда еще никто не знал, не думал, что эта смерть после долгой болезни была убийством… Я не хотел идти на похороны, ужас как было жарко, длинный путь на кладбище, пешком, усталость… Михаил пришел в гостиницу, умолял, настаивал… «Горький так хотел вас видеть!». Обещал, что мы будем шагать сейчас же вслед за правительством… Горький так бы этого хотел… Наконец мы уступили…».В ночь на 20 июня состоялась кремация, и вечером урна с прахом Горького торжественно была замурована в Кремлевской стене. Страна была в глубоком трауре.Через некоторое время Сталин вызвал Михаила Кольцова и поручил ему написать о Горьком массовую популярную брошюру, которая и была издана трехсоттысячным тиражом под названием «Буревестник». Эту брошюру Кольцов написал очень быстро, и когда он принес ее Хозяину, тот сразу прочел ее в присутствии автора. Брошюра ему понравилась, и он тут же дал команду ее печатать. Потом, помолчав и раскурив трубку, сказал: — Написано живо. Доходчиво. А что, товарищ Кольцов, неплохо бы в таком же духе написать о товарище Сталине, — сказал он в своей манере о себе в третьем лице.…Брошюра «Буревестник», действительно, написана «по-кольцовски» — живо, доходчиво, образно. Приведу ее последние строки: «Проходят годы. Мы, современники Горького, лично знавшие его, не можем привыкнуть и смириться с его смертью. Но для народных масс, для мировой культуры и цивилизации, для всего человечества — писатель Максим Горький никогда не умрет, никогда не будет утрачен, никогда не может исчезнуть. Ведь это живой, ощутимый, реальный кусок нашей России, ее народа, ее действительности. Разве могут умереть, исчезнуть Жигулевские горы или морской прибой у крымских берегов, или зеленые просторы кубанских степей? Как Пушкин, как Толстой, как Степан Разин, как сибирские партизаны, как огни Магнитной горы, как тревожная и сильная русская песня — в веках останется жить народный великан Максим Горький, буревестник революции».