[i]Он заслуженный ветеран ТЮЗовской сцены. Мастер эпизодических ролей, своей единственной заслугой Владимир Сальников скромно признает только что минувшее 60-летие.А между тем добрый зоркий зритель помнит его в фильмах «Вий», «Следствие ведут знатоки», «Хозяйка гостиницы», не обошел вниманием трогательнейшего Дикого в спектакле «Гроза», швейцара Федора в «Собачьем сердце», неисправимого романтика — стареющего Бальзаминова в «Трех возрастах Бальзаминова». Режиссер Павел Лунгин не устоял перед его обаянием и позвал Владимира Александровича в новую картину «Свадьба», а Петр Штейн — в антрепризу «Сильвия». Чего в актере ну о-о-чень много, так это неиссякаемой веселости, и не без язвинки.[/i][b]-Вы, верно, поступали в Щукинское училище, потому что оно рядом с домом? [/b]— Не-ет, я сюда переехал не так давно. А когда поступал, жил на «Речном вокзале»: чистое поле и вдалеке, на окраине, мой дом. Я резиновые сапоги в кустах прятал, когда на занятия ехал, потому что грязь была жуткая.Чтобы стать актером, я специально занимался в Доме пионеров. У меня сохранилась фотография, между прочим, из «Вечерней Москвы»: полукругом сидят пионеры, и на стуле стою я в форме, с красным галстуком — такой маленький Ленин, а под фотографией надпись: «Московские пионеры внимательно слушают Вову Сальникова, который читает стихотворение Маршака «Голуби», и кажется, что звонкий голос юного чтеца несется через моря и горы…» Потом — студия Станиславского. Мы вели дневник дня, куда дежурный записывал все у нас происходящее. Играли спектакль «Раскрытое окно». В одной из сцен наши актрисы Рыжкова и Менглет, молоденькие и очаровательные, выбегали в купальниках. Вся студия, особенно мужской ее состав, сбегала с занятий и рвалась в зал. И однажды в журнале по этому поводу появилась запись: «Заслуженный артист РСФСР Мальковский сделал нам замечание».[b]— По окончании училища вы только год проработали в Театре Станиславского и больше полжизни — в Театре юного зрителя. Неужели никогда не хотелось перемен? [/b]— Кто-то сказал, что судьба — это характер. С характером у меня вышла промашка: я фантастически ленивый человек, ничего не делать — для меня высшее наслаждение. Я вам клянусь! Потом, по-моему, в жизни очень мало вещей (думаю, их практически нет), к которым нужно относиться серьезно. Я услышал по телевизору и меня потрясло: «Смысла нет ни в чем». Все имеет свой конец, а в продолжении мы не участвуем.Поэтому я не очень верю актерам, даже замечательным, которые говорят, что они мучаются над ролью, ночи не спят. Я? Конечно, идет мыслительный процесс, но только на подсознательном уровне, а не потому, что я кладу себя на алтарь. И еще. Чтобы активно работать, надо дружить с нужными людьми. Это необязательно плохо или неискренне — мне и самому нравится, когда, к примеру, девочка, одевающая на мои стройные, длинные бальные ноги наколенники, говорит мне комплименты. Но у меня такой поганый характер, что всю жизнь я дружил лишь с теми, с кем хотел. Хотя судьба давала шансы зацепиться: я снимался в самом первом фильме Рязанова. Но не подружился, конфликтовал, причем по ерунде.Мое сердце Данко ведет себя совершенно автономно. Я не воздержан на язык: иногда это называется хамством, иногда получается остроумно, иногда даже умно. Но люди такого не любят слышать.[b]— А как воспринимают ваши шутки любящие женщины? [/b]— Моя последняя жена говорила: «Вова, я тебя терпела восемь лет только из-за этого». То есть за характер. Я очень сложно схожусь с женщинами, но меня всегда выручало чувство юмора. К сожалению, оно слишком обостренное. Иногда я могу пошутить так… Ну, например, Генриетта Яновская собирает всех на репетицию: «Я чувствую себя ужасно, у меня давление 160». А я сижу напротив (показывает как: насупившись и разглядывая свои ногти) и говорю: «160-60-90». Шутка пошла гулять по театру. Яновская не обиделась, а если и обиделась, вида не подала.[b]— На сцене вы когда-нибудь «раскалывали», как говорят в театре, своих партнеров? А они — вас? [/b]— Я пытаюсь их «раскалывать», но в результате «раскалываюсь» сам. У нас есть молодой артист Игорь Гордин — очень серьезный юноша. В «Казни декабристов» мы с ним играем трагические фигуры. Раз он вышел, и у него в руке почему-то оказался веник. Я подумал, мол, ну сейчас я тебе покажу… На полу от прошлого спектакля забыли молоток. Я и появился с молотком в руке, размахиваю им, хотя он никакого отношения к сцене не имеет. Так у мальчика на лице даже мускул не дрогнул! Я сам попался на собственную шутку.Тысячу лет назад играла у нас артистка Паппе, даже я ее не помню. Она, маленькая, была Красной Шапочкой. Когда ее «раскалывали» на сцене, с ней случалось несчастье: она страдала недержанием. И раз ее в первом акте насмешили… В антракте она постирала трусики и повесила их на батарею. А в яме в те годы оркестр сидел. Второй акт начинался с того, что она ходит по полю и, наклоняясь, собирает цветочки. Оркестр играть не мог.[b]— Вы сейчас репетируете с Генриеттой Яновской «Сон в летнюю ночь».[/b]— Я — Основа, начальник ремесленников, которые собрались разыграть пьесу. Основа — самая лучшая роль, потому что мой герой хочет играть и льва, и женщину. Я перед сном стал шуровать по всем пьесам Шекспира, чтобы найти подходящий кусочек объяснения в любви, которого не хватает. И ведь есть же у Шекспира потрясающие, замечательные комедии и трагедии! А эта пьеса мне не нравится. Я узнавал, не поленился: во-первых, «Сон…» — одна из первых его пьес, а во-вторых, вообще не известно, кто ее написал.