[b]Приказ доставить и.о. президента России в грозненский аэропорт «Северный» прозвучал для Харчевского полной неожиданностью. И первой реакцией на него было законное чувство гордости, которое мгновенно сменилось другим, гораздо более присущим этому летчику — чувством высочайшей ответственности. Необычный пассажир делал и полет необычным. Радость окончательной посадки, по словам летчика, пришла не скоро — в воздухе вместе с Владимиром Путиным он провел более часа...[/b][i]Несмотря на громкие титулы — «заслуженный летчик России» в отечестве и «лучший российский боевой летчик» в Америке — широкой публике о генерал-майоре Харчевском и возглавляемым им Липецком центре мало что известно. Стремясь восполнить этот пробел (страна должна знать своих героев!), я оказалась в Монино, где на юбилее Военно–воздушной академии имени Гагарина ожидалось появление одного из самых перспективных ее воспитанников. К моменту появления [b]Александра Харчевского [/b]я знала, что он специалист по воздушными боям, и победил более чем в ста из них.Все остальное об этом уже седеющем генерале с чуть ироничным проницательным взглядом еще только предстояло узнать, и сделать это в обстановке, отнюдь не располагающей к задушевным беседам — в продуваемом всеми ветрами вестибюле.Он родился на Украине. Мама — медик, отец-фронтовик работал директором райпромкомбината. Инфаркт поставил точку в его недолгой жизни, и эта смерть совпала с выпуском сына из училища. Впереди была служба в группе советских войск в Германии.[/i]— Наш 31-й истребительный полк стоял в местечке Фалькенберг. Там я стал летчиком первого класса, инструктором, командиром звена. Мне, капитану, доверили молодых, только что выпустившихся лейтенантов. С ними я на практике познавал науку педагогику. Правда, ребята попались отличные, совершенно одержимые. Все впитывали, как губка. Если мы не летали, все равно были вместе — играли в футбол, ездили отдыхать.[b]— Александр Николаевич, вы помните свой самый первый полет? [/b]— Конечно. Дело в том, что я первый в училище на втором курсе начал летать и в полку мне первому была предоставлена возможность самостоятельно подняться в воздух. Проверял меня командир полка. Я должен был с ним выполнить три контрольных полета по кругу, но первые два мне почему-то не очень понравились. Даже сомнения возникли, выпустят ли самостоятельно. Командир сказал, что нужно учесть в первом полете, что — во втором. А в третьем велел не повторять прошлых ошибок и отпустил в самостоятельный полет. Когда я набрал высоту, первая мысль была: все, я один, сзади — никого...[b]— Ну а самый памятный полет, конечно, с нынешним президентом? [/b]— Знаете, он не столько памятный, сколько ответственный. Пожалуй, самый ответственный полет, который я выполнял.[b]— Вы использовали этот подарок судьбы в интересах Липецкого центра? [/b]— Я не ставил своей целью лоббирование. И вообще возможность поговорить появилась только на обратном пути, потому что все уже знали, кто летит и куда. В первый же полет я беседовал в основном с землей, вел активный радиообмен. Владимир Владимирович сам спросил о делах и задачах центра. Конечно, всплыла наша больная тема: не все летчики могут летать. Что для этого необходимо? Только керосин. Любой опыт и самые высокие профессиональные качества без постоянных тренировок теряются. В боевой авиации таких потерь быть не должно. Путин обещал помочь.[b]— Всех интересуют подробности, детали вашего полета с президентом...[/b]— Владимир Владимирович перенес полет очень хорошо, даже получил от него удовольствие, если вы это хотели услышать. Я поразился его физическим способностям и возможностям. Он проявил характер, концентрированную волю, как настоящий летчик, и умение идти на оправданный риск. В итоге он выразился в том смысле, что этот вид транспорта и быстрее, и дешевле, и безопаснее, и надежней. Думаю, это и есть его оценка полета.[b]— В Центре боевого применения и переучивания летного состава, который вы возглавляете, строевые летчики учатся воевать. Но чтобы учить других, надо и самому беспрестанно учиться...[/b]— Мне представилась уникальная возможность — научиться тому, что умеют летчики-испытатели самого высокого класса. Параллельно с работой в центре я осваивал возможности боевых самолетов непосредственно на летно-испытательных базах. Допустим, изменения произошли на МиГе. Я приезжаю в КБ, и с шеф-пилотом микояновцев Валерием Меницким мы поднимаемся в небо. Он учил меня владеть самолетом в особых, самых критических режимах. Во всем диапазоне: сваливание, штопор, различные отклонения, которые могли к ним приводить. То есть освоить самолет, узнать его, почувствовать. Вообще грех жаловаться: жизнь постоянно заботилась о том, чтобы я повышал свой профессиональный уровень.Она заботилась еще и о том, чтобы за каждым взлетом следовала посадка, что, на мой взгляд, гораздо важнее. [i]Но был у Александра Николаевича случай, который едва не прервал цепочку взлетов и посадок. Это произошло в американском небе в 1992 году.Тогда в российских эшелонах власти демонстрация лояльности недавнему противнику считалась хорошим тоном. Мы начинали «дружить домами», и обменные визиты становились немаловажной составляющей этой дружбы.Харчевский и Карабасов в составе делегации российских ВВС, совершавшей ответный визит в США, на Су-27 возвращались на родину. На отрезке пути от авиабазы «Лэнгли» к авиабазе «Росфорд» их сопровождали на правах хозяев F-15, в порядке помощи, ведь наши «сушки» не имели возможности над территорией США вести навигацию и радиообмен. И вот после двух с половиной часов пути на высоте порядка четырнадцати тысяч метров при снижении для последующего захода на аэродром посадки при сбросе оборотов на малый газ... [/i][b]Слово — Харчевскому: [/b]— ...Сначала мой ведомый Георгий Карабасов доложил: «Остановились двигатели». Смотрю: у меня они тоже стоят. Чтоб сразу обе силовые установки вышли из строя, это, знаете ли... Что делать? Прошу американских летчиков, чтобы они от нас не отходили. Ведь если двигатели все-таки запустятся, мы даже не будем знать, куда лететь. А если мы катапультируемся, им следует сообщить наши координаты и вызвать спасательную команду. И вот в этой ситуации американские летчики нас кинули. Мы оказались без двигателей, без малейшей возможности определить, куда летим, без связи с землей.[b]— И каким же богам вы тогда молились? [/b]— Некогда было молиться. Надо было думать и действовать. Даю команду снижаться до десяти тысяч метров и начинать запуск двигателей. Но чтобы двигатели запустились, нужна большая поступательная скорость. Ее можно достичь только увеличением вертикальной скорости, то есть быстрой потерей высоты. И вот идет борьба с самим собой. Не зря считается, что в авиации примат ума и интеллекта над рефлексами. Рефлекс — это сделать так, чтобы не быстро падать, а знание техники подсказывает: надо быстрее терять высоту, чтобы создать условия для запуска двигателей.[b]— В вашем случае победил интеллект, иначе бы мы с вами сейчас не беседовали. Когда же включились двигатели? [/b]— У моего ведомого на высоте 3,5 тысячи, у меня — на 2,5 тысячи метров. После этого начали увеличивать скорость. Летим вслепую в расчете наткнуться хоть на какой-то аэродром и вдруг видим две точки. Начали их догонять. Потом оказалось, что догоняли «своих» американцев. Пристроились к ним молча. И они нас привели на аэродром.[b]— Почему же остановились двигатели? [/b]— Позднее мы узнали причину. Нам залили топливо с плотностью, которая ниже той, что требуется нашим двигателям. И вот встречаем кинувших нас американских пилотов. Думаете, они извинились или посочувствовали? Только и спросили с улыбкой: «Ну что, плохо вам было?» Думаете, кто-то из американского летного начальства разбирался с этой ситуацией? Случись у нас подобное, я просто не представляю, что было бы. А у них — в порядке вещей. Тогда я и сделал вывод, что чувство локтя и элементарная порядочность у американцев отсутствуют.В Южной Африке в 1995 году у меня было нечто подобное. Летчик, с которым вел воздушный учебный бой, проиграл. А на земле мы договорились: кто проигрывает, тот и ведет на аэродром.То есть если я иду сзади, значит, он проиграл бой и признал это.Так и было, но когда он начал меня заводить на посадку, я понял, что он, местный, перепутал аэродромы! Сообразив наконец, что завел не туда, он бросил меня совсем. За такой поступок в ЮАР тоже наказывают — отстранением от полетов.[b]— Александр Николаевич, как вы расслабляетесь? [/b]— Тринадцать лет вместе с сыном строил дачу на берегу реки Воронеж. Собственными руками. Нигде не отдыхал, ни в какие санатории не ездил и все свободное время проводил на стройке. И сейчас я могу сказать, что прожил жизнь не зря. Я построил дом, посадил сад, имею прекрасных детей и даже внука. [b](Сын Вадим служит инженером в Липецком центре, дочь Инна окончила Липецкий педагогический институт и работает в техническом университете. Внук ходит в первый класс. — Е.Л.).[/b][b]— Максим тоже будет летчиком? [/b]— Космонавтом! Он хочет быть выше дедушки.[i]…Он вышел в свет телекамер и фотовспышек, чтобы в этот короткий, в несколько часов, визит — на торжества по случаю его альма-матер, Военно-воздушной академии им. Гагарина, — ответить на все журналистские вопросы. Терпеливо их выслушивал, коротко и точно отвечал.И хотя официально этот выход назывался пресс-конференцией Главкома ВВС, Анатолий Корнуков стал свидетелем импровизированной пресс-конференции Александра Харчевского. Но внимал младшему по званию и взирал на происходящее действо не без одобрения. Так смотрят на своих подающих надежды преемников.[/i]