За «Ландыши» меня ругали 23 года

[i]К шлягерам и веселым опереттам Оскар Фельцман пришел из Московской консерватории – самый старательный студент факультета композиции ради легкомысленных песен бросил академическое искусство. Своими нестареющими шлягерами он умудрился создать саундтрек ко всей советской эпохе. 18 февраля Оскар Борисович отмечает свое 85-летие.[/i][b]– Вы следите за тем, что сейчас происходит с популярной музыкой?[/b]– Конечно, я и сам участвую в процессе. Но сейчас явный перекос в сторону поп-индустрии, где много серого, невразумительного.[b]– Можете конкретно назвать, что нравится, а что нет?[/b]– Я не так систематически слушаю… Ну, например, Игорь Николаев – одаренный человек. Игорь Крутой – у него очень много песен.[b]– Как вы к песням пришли из классической музыки?[/b]– Мой отец был знаменитым хирургом в Одессе, но он прекрасно играл на рояле. Меня окружала классическая музыка. В Одессе я окончил знаменитую музыкальную школу имени Столярского по двум специальностям – рояль и композиция. По роялю я учился у Берты Михайловны Рейнбальд, знаменитого профессора. У нее в это же время учился Эмиль Гилельс – представляете уровень преподавания?! А по композиции моим учителем был Николай Вилинский. И до переезда в Москву мне и в голову не могло прийти, что я буду заниматься легкой музыкой.В 1939 году я поступил в Московскую консерваторию, в класс профессора Шебалина. Сейчас я очень рад, что получил серьезное композиторское образование. Я чувствую себя вооруженным человеком.Во время войны, кстати, я уехал в Новосибирск, и меня там избрали ответственным секретарем Сибирского союза композиторов – а было-то мне 20 лет. В Новосибирске тогда оказалась вся ленинградская музыкальная интеллигенция – Филармония во главе с Мравинским, Александринский театр. Потом туда приехал джаз Утесова. И у меня зашевелилось какое-то желание поближе познакомиться с легкой музыкой. Из Новосибирска я попал в Сталинск, где в эвакуации была Московская оперетта. Там я услышал «Сильву» – и сразу понял, что с легким жанром будет связана вся моя последующая жизнь.[b]– Вы именно тогда свою первую песню написали?[/b]– Да, через некоторое время вернулся в Москву и написал «Теплоход» на слова Драгунского и Давидовича. Я абсолютно не был уверен в том, что песня удачная, но коллеги посоветовали немедленно ехать к Утесову. Я с трудом заставил себя позвонить ему, приехал к нему, сыграл. И Утесов говорит: «Через две недели будешь слушать эту песню в моем исполнении на всех радиостанциях!» Так оно все и началось. Хотя, повторю, до этого я считал песню примитивным видом музыкального творчества. Я же был воспитан на крупных симфонических сочинениях…Кстати, это помогло мне писать оперетты. «Воздушный замок», «Шумит Средиземное море», «Суворочка» – все они шли в Москве: в Театре оперетты, в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. И я, знаете ли, стал известным композитором.[b]– Для хороших песен нужны хорошие стихи…[/b]– Я познакомился с нашими видными поэтами – Рождественским, Матусовским, Долматовским. К этому времени я стал понимать, какое общественное значение может иметь песня. Например, у меня есть песня «Огромное небо». Это же Роберт Рождественский показал мне заметку в «Правде» о двух наших летчиках, которые ценой своей жизни спасли город. И не какой-нибудь, а Берлин.[b]– Сочиняя песни и оперетты, вы совсем бросили классическую музыку?[/b]– Нет, никогда не бросал. Я написал Концерт для скрипки с оркестром, несколько ораторий и кантат, которые исполнялись в Большом зале консерватории нашими лучшими оркестрами.[b]– Ваши коллеги по песенному жанру тоже были в основном классическими музыкантами?[/b]– Не все. Блантер, например, кажется, не кончал высоких университетов, но он получил, так сказать, хорошее житейское образование и был большим мастером. Вообще, человек, который работает над песней, должен быть воспитанным, развитым.[b]– В своей книге воспоминаний вы пишете о преградах, которые вам строили партийные организации[/b]…– Многие мои песни благополучно дожили до сегодняшних дней. Но одна из них подверглась невообразимой критике. Я имею в виду «Ландыши». Я написал ее, отдал ноты Гелене Великановой и уехал на юг, а недели через две получил письмо, в котором сообщалось, что вся Москва распевает «Ландыши». Я бросил всякий отдых и помчался в Москву. В хорошем настроении я прожил где-то месяца два. А потом вдруг в одной из газет написали: «Ландыши» – образец пошлости и портит вкусы». И все подхватили.Меня за эту песню ругали 23 года! Но чем больше меня за нее ругали, тем больше ее любили люди. Теперь она считается классической песней. Причем не только у нас ее поют. В Японии, я знаю, ее исполняет замечательный квартет «Дакс-дакс». Недавно в Нью-Йорке меня пригласили на один большой прием, я там эту песню пел, и мне подпевали из зала.[b]– Когда вы начинали карьеру композитора, вы имели возможность обращаться к западной музыке? Ведь оперетта – это не родной пролетарский жанр.[/b]– Нет, возможностей ездить за рубеж и слушать западную музыку не было. Но некоторые заграничные вещи шли у нас: Кальман, например, или Оффенбах. Я ориентировался на них, а потом, кстати говоря, когда получил возможность обращаться к Западу, понял, что я был в курсе дела.[b]– Существуют ли законы, по которым пишется песня?[/b]– Надо всегда изобретать что-то новое. В песне должен быть индивидуальный почерк, который не выработать никакими правилами.[b]– Как вы думаете, влияло ли на нашу классическую музыкальную школу присутствие жесткой диктатуры в стране?[/b]– Одесса моего детства – это был очень музыкальный город. Такая музыкальная Мекка. Туда музыканты приезжали из Парижа и Берлина. Однажды к нам приехал Шостакович. И ему кто-то сказал, что есть, мол, такой восьмилетний мальчик Оскар, который уже сочиняет. Дмитрий Дмитриевич пришел к нам домой, послушал мою музыку. С тех пор я не порывал с ним связи до конца его жизни…Так вот, в Одессу Шостакович приезжал, главным образом, по грустным поводам – тогда, когда выходили знаменитые постановления ЦК о музыке, в которых его клеймили и называли его творчество сумбуром и тому подобными вещами. Так что, конечно, вмешательство государства влияло на музыку. И в первую очередь – на нервную систему композиторов.[b]– А при каких обстоятельствах Хрущев пел с мавзолея вашу песню?[/b]– Это было после возвращения Поповича и Николаева на Землю. На Красной площади шел митинг, и действительно Хрущев пел с трибуны мавзолея «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…» Правда, он извинился, что у него голоса нет. Вообще, я не помню, чтобы кто-то из руководителей нашего государства пел вот так чью-то песню.[b]– Вы, когда учились академической музыке, хотели быть на кого-нибудь похожим, например, на того же Шостаковича?[/b]– Нет, я не мыслил себя продолжателем Шостаковича или Прокофьева. Я писал серьезные произведения, но в душе был очень демократично настроен. Вообще в консерватории ко мне относились очень хорошо. Я был единственным студентом композиторского факультета, которому дали Сталинскую премию – 500 рублей! Достаточно сказать, что, например, концертные туфли стоили 35 рублей. Так что я на 500 рублей в месяц смог снять комнату и вообще жить безбедно. Меня любили профессора, правда, они прочили мне судьбу академического композитора, поэтому своим увлечением легким жанром я всех удивил.[b]– Что вы пишете сейчас?[/b]– Я готовлюсь к большому концерту – 1 марта в ГЦКЗ «Россия» пройдет мой юбилейный вечер. Будут петь Иосиф Кобзон, Эдита Пьеха, Валентина Толкунова и многие другие. Кстати, разве я достиг бы успеха, если бы не наши талантливые исполнители?[b]– Оскар Борисович, а как получилось, что вы в детстве поступили в скрипичный класс, а потом переключились на рояль?[/b]– Это очень смешная история. Просто я, маленький мальчик, сказал своему учителю Столярскому, что не хочу играть стоя, а хочу сидя. Тогда он сказал, чтобы меня отдали Берте Михайловне… Ну и слава богу, я ведь не представляю себе композитора, который не играл бы на рояле.[b]– Да, Стравинский говорил, что слышит в звуках рояля весь оркестр.[/b]– Конечно, он самую серьезную и сложную музыку писал, сидя за роялем.[b]– Честно сказать, я вас всегда представлял человеком, далеким от музыки Стравинского или, скажем, Шнитке.[/b]– Есть у меня ноты и Стравинского, и Шнитке, я хожу на все серьезные концерты, слушаю самую разную музыку. Другое дело, что я никогда не сяду писать симфонию и не стану соревноваться в этом с Игорем Стравинским или Альфредом Шнитке. Каждому свое. Я думаю, Стравинский тоже не стал бы писать песен.