Принц в форме

[b]Когда в конце 1947-го отменили карточки, какие же очередищи стояли за продуктами! Многие брали с собой малышей: на ребенка давали лишний пакет серых рожков и кулек сахара. Топчутся бедные малолетки на снегу, мерзнут, плачут. А на ладонях и у взрослых, и у детей химическим карандашом номерки написаны – какой он в очереди…[/b]Во время войны и несколько лет после нее в Москве бытовало немало всяких выражений. По каждому поводу говорили: «Ничего не поделаешь, война!» Но одним из популярных, пожалуй, было: «Война все спишет!» Это, к примеру, если кто-нибудь осмелится родить без мужа.Уже вскоре после войны некоторые стали поглядывать на женщин-фронтовичек с подозрением: мол, чем ты там занималась? А в деревнях, мне рассказывали, случалось, молодые бабы, пытаясь скрыть свои боевые заслуги, закапывали военные документы в землю, а потом, когда они через годы им понадобились, найти не могли… Шок от войны не проходил долго. Женщины попроще говорили: «Хоть в одном платьишке остаться, лишь бы не было войны!» Одевались бедно, даже заплаток не стеснялись. Но мы, девчонки, изо всех сил старались: то кусочек ленточки где-то раздобудем, то обрывки каких-нибудь разноцветных шнурков, то у бабушки в старых кошелках пороемся и – о, удача! – пуговички, хоть и разные, а то и клочок кружева попадется – шикарный воротничок получается! Самой модной одеждой считалась военная форма, особенно офицерская. Пуговицы на шинели надраены до блеска, на брюках острая складка-стрелка, сапоги блестят…Забегая вперед скажу, что чуть ли не десять лет прошло после войны, а мои однокурсники-фронтовики (человек семь их у нас было) все еще ходили в военной форме, сильно потрепанной, надо заметить.Гимнастерки выцветшие, засаленные, ремни ободранные. Почему они так одевались? Тогда не спрашивала, сейчас бы спросила, да где ж их теперь найдешь? После войны пройтись под ручку с фронтовиком считалось за шик. Идет такая «счастливица»: губы ярко накрашены морковным цветом, на голове модная тогда «коса-корона». И до чего горда! Ведь с ней офицер, и совсем неважно какие у него нос и глаза – все равно красавец! А мы так за войну и не выросли, хоть и металлолом собирали, хоть в госпиталях работали. Ну а обо мне вообще-то говорить нечего. Худая, как палка, даже еще худее. Однажды случилось и такое: «Брысь с дороги, малявка! – выпалил попавшийся на дороге солдат. – Не путайся под ногами, в наряд опаздываю!..»Жили мы в отдельной двухкомнатной квартире, кухня крошечная. В большой комнате работала мама и никого туда не пускала, чтобы не сорили, уроки не бубнили. А когда младший брат подрос, хоть и любила я его больше всех на свете, но очень уж тесно стало. Игрушек в магазинах не было, но в Даниловском мосторге (называю по-старому) продавался разноцветный пластилин. Вот и была им завалена вся комната. Сижу за столом, занимаюсь, а на полу творится нечто невообразимое: землянки, пушки, разрушенные дома…«Ура!» – кричит победитель. «Хайль!» – орет противник. А устраивали весь этот шабаш мой брат Тоша и его одноклассник Дима (ныне известный поэт и художник Дмитрий Пригов).А над нами, этажом выше, жил Вовка. Он был постарше меня и был ужасным воображалой, поскольку в спецшколе ВВВ занимался, как сын погибшего штурмана, в форме ходил. Учился плохо, водился с какими-то подозрительными ребятами, с девушками, у которых женихи с фронта не вернулись. Покуривал, но быстро гасил свой «Беломор», едва заметив патруль или милиционера. Курить «спецам» запрещалось. На меня он даже и не смотрел, хотя его мать иногда убирала у нас квартиру.Помню, однажды, когда брат с другом куда-то ушли со своим пластилином, раздался звонок в дверь. Я увидела Вовку, а рядом еще одного «спеца». «Знакомься! – небрежно сказал Вовка. – Мой друг, зовут Аркашка. Мать убирается, полы мокрые, не ступишь. А Аркашка не успел мне задачки решить по алгебре. Я ему и говорю: Давай зайдем к Лильке, все равно делать нечего…» «Проходите, – залепетала я, а сама только и думала: какая я тощая, какая тощая, если бы хоть в пальто…» «Ну, чего встал? – грубовато спросил Вовка. – Книжек столько не видал, что ли? Мать с отцом у нее ученые!» Ну, ладно, я погреб, а вы, как хочете!» – подмигнул он.Вовка ушел, а мы с Аркашей сидели какие-то растерянные. «Чаю хочешь?» – спросила я. «Нет». «Ну, может, поешь?» «Да нет, мы в спецшколе обедаем.Поедем в «Ударник», там классный фильм сегодня! А задачки я ему вечером решу, на переменке перепишет».В «Ударнике» царило веселье. В просторном нижнем фойе перед сеансом гремел оркестр, люди в пальто, шинелях, кепках, фуражках лихо отстукивали фокстрот, самозабвенно кружились в вальсе. Мы с Аркашкой стояли в сторонке и смотрели на них. Потом вышла певица в длинном платье, усыпанном блестками, и запела: «Так бывает, ежели влюбляется в человека человек!..»Около моего подъезда Аркадий шепнул мне: «Давай с тобой дружить!» «Дружить? – удивилась я. – Но ведь ты уедешь!» «Я буду прилетать в отпуск, переписываться станем. На фронте ведь переписывались. Мы от отца последний треугольник уже в марте получили. Все надеялись…» «Конечно, конечно, – растерялась я, – будем писать». Он взял мою руку и едва коснулся губами. Как принц из сказки. «Спасибо», – почему-то ответила я…Недели через две неожиданно подморозило. Аркаша предложил пойти на каток в ЦПКиО им. Горького. Вокруг все сияло, сверкало, искрилось, звенело… Держась за руки, мы покатили. В синем прозрачном воздухе раскачиваются разноцветные фонарики, тихо колышутся. И словно в такт им откуда-то с небес несется мелодия: «Ночь коротка. Спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука…»Мы свернули в боковую аллею, и вместе с пушистым снегом налетела на нас совсем другая музыка, бодрая: «Эх, путьдорожка фронтовая! Не страшна нам бомбежка любая! Помирать нам рановато!..»Песни конца 1940-х. Иногда их и сейчас исполняют по радио, по телевизору. «Умирать нам рановато…» А его уже давно нет. Совсем нет. И никогда не будет.Его отец был шофером, мать медсестрой, а он почему-то родился принцем.