Главное
Путешествуем ВМесте
Карта событий
Смотреть карту

Автор

Лилия Волохонская
ЛИЯ ВЛАДИМИРОВНА ХИНШТЕЙН – известный художник-анималист, участник многих международных выставок, произведения которой хранятся в разных музеях нашей страны и зарубежных, в том числе и в Третьяковской галерее. Она и сейчас продолжает работать.«Дорогая незабываемая наша подруга сороковых лет… Имена товарищей суровых лет сиянием солнца всегда будут освещать нашу душу...» Это написали ей из Харькова однополчане Зина Максимова и Надя Попова. Они вместе служили в 4-м отдельном дивизионе аэростатов ограждения 3-й дивизии ПВО на 75-м посту.Лия только что успела сдать экзамены в Московский институт прикладного искусства. И – война! 19-летняя первокурсница добровольно ушла на фронт.Военкомат направил ее в войска ПВО. Там, в 4-м дивизионе, почти все девушки были добровольцами.В 1942 году этот дивизион охранял Воронеж. Юные, в большинстве своем хрупкие девушки каждый вечер поднимали в небо громадные аэростаты – они мешали немцам летать в нашем небе, мешали бомбить нашу землю. Тяжкий труд выпал на долю аэростатчиц.Труд ежедневный и риск тоже ежедневный. Но с каким энтузиазмом изучали они премудрости противовоздушной обороны, параллельно, как правило, овладевая и другими военными специальностями. Лии, к примеру, приходилось бывать и связисткой.Летом фашисты произвели на Воронеж тысячи налетов. Представляете, в каких условиях действовали наши недавние школьницы? А потом началось отступление. Память художника зафиксировала четко: дорога, по обеим ее сторонам высокая пшеница, которая никогда не будет сжата: война. Люди, исхудалые, ослабевшие, бредут по дороге...А в небе сражаются наши ястребки. Вдруг в густую пшеницу с невообразимым грохотом падает «мессер»! Еще один сбит! И сразу всем становится легче.Под Сталинградом они прикрывали небо над Волгой. Работали под постоянный гул Сталинградской битвы. От бомб, от осколков по-настоящему не прятались: бесполезно. Просто лежали в канавах, в грязи и смотрели в небо: кто кого? Вот в эти дни – в землянке, в чистом поле, а то и в канаве – рисовала Лия своих боевых друзей. Черный карандаш да клочки бумаги – все, что удалось раздобыть.За годы войны создалась некая графическая летопись – документ эпохи. Лица однополчан, обыкновенных людей, спасших мир, страну. Вот они перед нами, двадцатилетние, такие, казалось бы, обыкновенные и такие героические. Впрочем, двадцатилетние не все.Вот, к примеру, повар Куприянов, который всегда готовил такую вкусную кашу! «Наш старик Куприяныч» – ласково называли его девчата, а было ему… чуть за сорок! Вера Каптур. «С Верой мы были тесно связаны, долго служили вместе на 75-м посту, – вспоминает Лия Владимировна, – ели из одного котелка. Дружим и сейчас, регулярно переписываемся, она в Белой Церкви живет».Связистка и санинструктор Анечка Мельникова изображена за работой. «Она была красивая, добрая, отзывчивая, но, – вздыхает Лия Владимировна, – ее уже нет. Время может как-то залечить раны, но не память. Хотя, – задумывается Лия Владимировна, – вот забыла же я, как звали нашего моториста, но его самого хорошо помню».Связистка Катя Пикулина из 3-го отряда всегда вспоминается на линии связи. Казалось, она постоянно была за работой, неизвестно когда и отдыхала.«А вот симпатичный солдат, который пришел к нам с важным донесением, имя свое, – улыбается Лия Владимировна, – нам, девушкам, почему-то не донес.Помню, я его быстро нарисовала, и, говорили, получился он такой, как в жизни. Где он сейчас? Жив ли? С моими дорогими друзьями москвичамиоднополчанами мы регулярно встречаемся, а еще чаще разговариваем по телефону. Мой дом открыт для них в любое время дня и ночи. Мы до конца дней своих родные люди».После Великой Победы на первый курс Московского института прикладного искусства вернулись с фронта только двое: Лия Хинштейн и Олег Чистяков.
СОТЫЙ день рождения, безусловно, большое событие в жизни человека. Тем более если живешь не высоко в горах, где сам воздух “строить и жить помогает”, а в Москве, которая и сто лет назад была шумным, суетливым и не слишком чистым городом…[b]Когда ЦУМ был “Мюр и Мерилизом”[/b]Анна Всеволодовна Кащенко – племянница знаменитого психиатра Петра Кащенко. В конце июля Анна Всеволодовна отмечает свое столетие! Годы, разумеется, берут свое, но память хранит множество имен, лиц, деталей давнего бытия, и интерес к жизни есть…Она хорошо помнит, как каталась с горки на длинных санках – от Новодевичьего монастыря прямо на лед пруда! Не забыла и умевшего рычать плюшевого медведя, подаренного мамой на Рождество. Его купили в магазине “Мюр и Мерилиз”, который потом стал ЦУМом… И своего знаменитого дядю, конечно же, помнит! Первое воспоминание о нем – его подарок трехлетней Аннушке; металлическая шкатулка с печеньем в виде разноцветных фигурок. Между прочим, эта шкатулка (только без печенья) хранится у нее до сих пор…Отец ее, Всеволод Петрович, крупный невропатолог, профессор, поначалу работал земским врачом, а потом переехал в Москву, где и родилась его младшая дочь Аннушка.Семья из пяти человек жила довольно скромно. Снимали квартиру на втором этаже деревянного дома по Большому Саввинскому переулку, принадлежащего Марье Федоровне Бландовой, хозяйке девяти домов и усадьбы с роскошным садом. Это семейство еще владело множеством колбасных и молочных магазинов по всей Москве, конкурируя со знаменитым Чичкиным…[b]В школу, к госпоже Сумароковой[/b]Москва начала прошлого века осталась в памяти. Так, помнится ей, между Новодевичьим монастырем и Москвой-рекой, где они гуляли с мамой и катались зимой на санках, в совсем деревенских избушках жили огородники Воронины, а на Болотной площади, где теперь стоит памятник Репину, был базар, и туда ездили туда за овощами, брусникой и клюквой...Многое помнит Анна Всеволодовна… Вековая жизнь. Девичье поле, или “Девички”, как его тогда называли, бурлило весельем: народные гулянья по праздникам, музыка, торговля сладостями, сельтерской водой, чайная, качели... А в Леонтьевском переулке был Кустарный музей, а при нем магазин, где работала продавщицей тетушка Аннушки – Елена Владимировна, тетя Леля. К праздникам тетя Леля покупала “сама у себя” кукол в национальных нарядах, смешных котят, козлят, зайчишек и дарила их племяннице. До сих пор они живут в квартире у Анны Всеволодовны! Когда Аннушке исполнилось семь лет, она стала заниматься в подготовительной школе госпожи Сумароковой, а потом поступила в бывшую гимназию Хвостовых в Кривоарбатском переулке....Шло время. Пробегавшие по улице газетчики выкрикивали новости с фронтов Первой мировой, в дни революции на улицах звучали беспорядочные выстрелы, прямо под окнами гибли люди. От случайных пуль окна закрывали матрацами. Не хватало дров, было очень холодно.Печки топили досками от заборов. Всей семьей с сумками и кошелками ходили в Лужники за подгнившей капустой, оставшейся на брошенных огородах…[b]Пасхальное яйцо в обмен на чулки[/b]Когда Аня окончила школу, то поступила в Пединститут имени Бубнова на дефектологический факультет. Несмотря на все трудности быта, молодость брала свое. Школьники старших классов и студенты собирались компаниями, отмечали дни рождения, танцевали входившие в моду фокстроты и чарльстоны... С одеждой, правда, было плоховато. Что-нибудь стоящее можно было купить только в торгсинах в обмен на драгоценные металлы. Анна Всеволодовна хорошо помнит, как однажды, взяв серебряное яйцо, подаренное ей когда-то бабушкой на Пасху, отправилась она в торгсин и “обменяла” яичко на полуботинки и фильдекосовые чулки. Вот радостьто была! Более четырех десятилетий проработала Анна Всеволодовна в детских поликлиниках, помогла несметному количеству девочек и мальчиков. А сейчас, накануне своего столетия, она в курсе всех событий: много читает, смотрит телевизор, слушает музыку по радио, а в хорошую погоду гуляет по “своему” Девичьему полю. А совсем недавно позвонила мне: “Лиличка! Я тут на рынок заглянула, так три килограмма еле дотащила, уже тяжеловато стало!..”Вот такие старожилы есть в Москве. И слава богу, что они есть!
[b]Когда в конце 1947-го отменили карточки, какие же очередищи стояли за продуктами! Многие брали с собой малышей: на ребенка давали лишний пакет серых рожков и кулек сахара. Топчутся бедные малолетки на снегу, мерзнут, плачут. А на ладонях и у взрослых, и у детей химическим карандашом номерки написаны – какой он в очереди…[/b]Во время войны и несколько лет после нее в Москве бытовало немало всяких выражений. По каждому поводу говорили: «Ничего не поделаешь, война!» Но одним из популярных, пожалуй, было: «Война все спишет!» Это, к примеру, если кто-нибудь осмелится родить без мужа.Уже вскоре после войны некоторые стали поглядывать на женщин-фронтовичек с подозрением: мол, чем ты там занималась? А в деревнях, мне рассказывали, случалось, молодые бабы, пытаясь скрыть свои боевые заслуги, закапывали военные документы в землю, а потом, когда они через годы им понадобились, найти не могли… Шок от войны не проходил долго. Женщины попроще говорили: «Хоть в одном платьишке остаться, лишь бы не было войны!» Одевались бедно, даже заплаток не стеснялись. Но мы, девчонки, изо всех сил старались: то кусочек ленточки где-то раздобудем, то обрывки каких-нибудь разноцветных шнурков, то у бабушки в старых кошелках пороемся и – о, удача! – пуговички, хоть и разные, а то и клочок кружева попадется – шикарный воротничок получается! Самой модной одеждой считалась военная форма, особенно офицерская. Пуговицы на шинели надраены до блеска, на брюках острая складка-стрелка, сапоги блестят…Забегая вперед скажу, что чуть ли не десять лет прошло после войны, а мои однокурсники-фронтовики (человек семь их у нас было) все еще ходили в военной форме, сильно потрепанной, надо заметить.Гимнастерки выцветшие, засаленные, ремни ободранные. Почему они так одевались? Тогда не спрашивала, сейчас бы спросила, да где ж их теперь найдешь? После войны пройтись под ручку с фронтовиком считалось за шик. Идет такая «счастливица»: губы ярко накрашены морковным цветом, на голове модная тогда «коса-корона». И до чего горда! Ведь с ней офицер, и совсем неважно какие у него нос и глаза – все равно красавец! А мы так за войну и не выросли, хоть и металлолом собирали, хоть в госпиталях работали. Ну а обо мне вообще-то говорить нечего. Худая, как палка, даже еще худее. Однажды случилось и такое: «Брысь с дороги, малявка! – выпалил попавшийся на дороге солдат. – Не путайся под ногами, в наряд опаздываю!..»Жили мы в отдельной двухкомнатной квартире, кухня крошечная. В большой комнате работала мама и никого туда не пускала, чтобы не сорили, уроки не бубнили. А когда младший брат подрос, хоть и любила я его больше всех на свете, но очень уж тесно стало. Игрушек в магазинах не было, но в Даниловском мосторге (называю по-старому) продавался разноцветный пластилин. Вот и была им завалена вся комната. Сижу за столом, занимаюсь, а на полу творится нечто невообразимое: землянки, пушки, разрушенные дома…«Ура!» – кричит победитель. «Хайль!» – орет противник. А устраивали весь этот шабаш мой брат Тоша и его одноклассник Дима (ныне известный поэт и художник Дмитрий Пригов).А над нами, этажом выше, жил Вовка. Он был постарше меня и был ужасным воображалой, поскольку в спецшколе ВВВ занимался, как сын погибшего штурмана, в форме ходил. Учился плохо, водился с какими-то подозрительными ребятами, с девушками, у которых женихи с фронта не вернулись. Покуривал, но быстро гасил свой «Беломор», едва заметив патруль или милиционера. Курить «спецам» запрещалось. На меня он даже и не смотрел, хотя его мать иногда убирала у нас квартиру.Помню, однажды, когда брат с другом куда-то ушли со своим пластилином, раздался звонок в дверь. Я увидела Вовку, а рядом еще одного «спеца». «Знакомься! – небрежно сказал Вовка. – Мой друг, зовут Аркашка. Мать убирается, полы мокрые, не ступишь. А Аркашка не успел мне задачки решить по алгебре. Я ему и говорю: Давай зайдем к Лильке, все равно делать нечего…» «Проходите, – залепетала я, а сама только и думала: какая я тощая, какая тощая, если бы хоть в пальто…» «Ну, чего встал? – грубовато спросил Вовка. – Книжек столько не видал, что ли? Мать с отцом у нее ученые!» Ну, ладно, я погреб, а вы, как хочете!» – подмигнул он.Вовка ушел, а мы с Аркашей сидели какие-то растерянные. «Чаю хочешь?» – спросила я. «Нет». «Ну, может, поешь?» «Да нет, мы в спецшколе обедаем.Поедем в «Ударник», там классный фильм сегодня! А задачки я ему вечером решу, на переменке перепишет».В «Ударнике» царило веселье. В просторном нижнем фойе перед сеансом гремел оркестр, люди в пальто, шинелях, кепках, фуражках лихо отстукивали фокстрот, самозабвенно кружились в вальсе. Мы с Аркашкой стояли в сторонке и смотрели на них. Потом вышла певица в длинном платье, усыпанном блестками, и запела: «Так бывает, ежели влюбляется в человека человек!..»Около моего подъезда Аркадий шепнул мне: «Давай с тобой дружить!» «Дружить? – удивилась я. – Но ведь ты уедешь!» «Я буду прилетать в отпуск, переписываться станем. На фронте ведь переписывались. Мы от отца последний треугольник уже в марте получили. Все надеялись…» «Конечно, конечно, – растерялась я, – будем писать». Он взял мою руку и едва коснулся губами. Как принц из сказки. «Спасибо», – почему-то ответила я…Недели через две неожиданно подморозило. Аркаша предложил пойти на каток в ЦПКиО им. Горького. Вокруг все сияло, сверкало, искрилось, звенело… Держась за руки, мы покатили. В синем прозрачном воздухе раскачиваются разноцветные фонарики, тихо колышутся. И словно в такт им откуда-то с небес несется мелодия: «Ночь коротка. Спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука…»Мы свернули в боковую аллею, и вместе с пушистым снегом налетела на нас совсем другая музыка, бодрая: «Эх, путьдорожка фронтовая! Не страшна нам бомбежка любая! Помирать нам рановато!..»Песни конца 1940-х. Иногда их и сейчас исполняют по радио, по телевизору. «Умирать нам рановато…» А его уже давно нет. Совсем нет. И никогда не будет.Его отец был шофером, мать медсестрой, а он почему-то родился принцем.
[b]Он побежал в военкомат в тот же день, когда объявили, что началась война. «Ошалел, что ли? – встретил его военком. – Еще и мобилизация, считай, не началась». Он ходил туда каждый день, отстаивал очереди.[/b]Его не хотели брать, но уж очень надоел этот настырный паренек. И его записали в 18-й лыжный разведывательный батальон.Шла поздняя осень 1941 года. На дорогу мать дала краюху хлеба и планшет с альбомчиком и карандашами: ведь Саша рисовал с детства. И начались военные будни.Непрерывные бомбежки, артобстрелы, даже рукопашные бои. Невероятно, но Линьков бросался в штыковую атаку раз 20 и… уцелел! А Москва была рядом. В Хотькове, в прифронтовой полосе, ад был кромешный. Фашистские самолеты злодействовали. Бомбили при осветительных ракетах, укрыться некуда. Под Дмитровом прямой наводкой стреляли фашистские танки. Подразделение, в котором служил Линьков, с боями освобождало Яхрому, Ольгово, Подьячево, Белый Раст, Красную Поляну… С боями выходили из окружения. А после боев батальон направили под Крюков. Там был ад кромешный: простреливался буквально каждый метр, грохот оглушительный, команд не слышно. Но был приказ: высоту взять! И приказ выполнили, но какой ценой! Из пятисот бойцов в живых остались только восемь. Среди них Линьков. Как заговоренный.…Может, и правда никто не забыт, ничто не забыто. Не забыт разведчик Гущин, запечатленный карандашом на клочке бумаги. Не забыта дорога по Дмитровскому шоссе мимо разбитой техники. Не забыты и побитые снарядами изуродованные верхушки деревьев и страшный остов обугленного дома на Волоколамском направлении.Документальная летопись военного Подмосковья. Зимой 1942 года наши войска отбросили фашистов от Москвы.Недавнего десятиклассника отличника Линькова направили учиться на телеграфиста. Затем он попал в Немчиновку на приемно-передающий центр, где стал радистом первого класса. Такая вот военная судьба.Сейчас капитану в отставке, члену Союза художников России Александру Михайловичу Линькову 83 года. Он работает каждый день. Пишет пейзажи, батальные сцены, друзей по оружию. На выставке на Поклонной горе, посвященной 65-летию разгрома немецко-фашистских войск под Москвой, есть его произведения. Немало боевых наград у него, но самая дорогая для него – медаль «За оборону Москвы».
[b]В начале войны меня называли «малолеткой». Но я все помню. Видимо, так наша память устроена, что некоторые вещи туда врубаются навеки.[/b]До войны у нас был большой приемник «Телефункин», и я слышала по радио голос Гитлера. «Мама, он лает как собака!» – говорила я.А потом, в июне 1941 года к нам пришли комсомольцы собирать вещи для госпиталей. Дома, кроме меня, никого не было, и я отдала им свое шерстяное одеяло. По краям у него красные белки прыгали по красным шишкам, а на другой стороне все наоборот: бежевые белки, бежевые шишки.Еще подушку отдала, и пушистое голубое полотенце с ушастым зайцем, и кружку с желтыми утятами… Когда бабушка пришла из магазина, где стояла в очереди за хлебом, она начала меня ругать: «Ты хоть соображаешь? Для детского сада, что ли? Ну а самато с чем осталась? Сейчас ведь ничего не купишь!..» Дня через два «собирать вещи» пришла Тоня, старшая пионервожатая из нашей школы.Смотрю, бабушка несет серое байковое одеяло и подушку, самую жесткую, между прочим. Я чуть сквозь пол от стыда не провалилась! А потом говорю ей: «Какой же ты несознательный человек! В газетах пишут: «Все для фронта! Все для победы!» Все, ты понимаешь? А ты? Одну подушку для фронта, а остальные для себя, да?!» Потом к нам пожаловали общественницы за бутылками.Бабушка очень удивилась. «К чему же они на позиции-то?» (Она еще долго фронт называла «позицией», как в Первую мировую, потом привыкла.) Общественницы объяснили, что в наши бутылки нальют зажигательную смесь, кинут ее в фашистский танк, он и загорится. Но бабушка им не очень-то поверила. Приходили и за металлоломом. Помню, в тот вечер я опять сидела дома одна и отдала красивую бронзовую настольную лампу – уж из нее-то, не сомневалась я, можно сделать неплохое оружие! Ой, мало могу я рассказать о первых военных месяцах в Москве, ведь мне тогда только-только девять лет исполнилось. И все-таки, и все-таки… Мой «боевой путь» лежал через свалки, помойки, «прописанные» в Арсентьевском переулке и в переулке Сиротском, и в Конном, и на Дровяной площади, и на Городской улице… Мы с ребятами лазили там с «авоськами» в руках, собирали дырявые кастрюли, ржавые замки от сараев, старые чугунные утюги… Иногда попадались обломки кранов от медных самоваров. И очень надеялись мы, что хоть как-то, но все-таки помогаем фронту.Рядом на территории стадиона «Красный пролетарий» по ночам громко палили зенитки.Правдой и неправдой старались мы во время воздушных тревог не прятаться в бомбоубежище. Бывало, что и на крышу ухитрялись залезть. Ох, и гоняли нас оттуда! Первый настоящий взрыв услышали мы, когда фугаска грохнулась на Серпуховке.Хоть и не очень близко, но сразу стало страшно. И когда первый раненый из нашего подъезда, дядя Коля, прямо из госпиталя припрыгал на костылях домой без ноги, тоже страшно было. Мы же знали его таким веселым, на 2-м Шарикоподшипниковом заводе токарем он работал, в самодеятельности участвовал – пел, танцевал. Госпиталь, где его лечили, находился в Хавско-Шаболовском переулке (теперь улица Лестева). Он и ныне там, этот госпиталь. Немножко далековато от нашего дома, но дядя Коля тогда был молодой, лет 25 ему было, не больше, вот и пришел без одной ноги домой самостоятельно… А когда пришли собирать книги для раненых, я отдала стихи Чуковского. «Маленькие они, что ли? – удивилась бабушка. – Нужны им всякие Бармалеи да мухи!..» «Ну как ты не понимаешь? – сказала я и добавила уверенно, – им нужна Муха-Цокотуха! Знаешь, как они над ней будут смеяться? Сразу настроение поднимется!..»Чем бы еще помочь фронту? На пальце у бабушки кольцо – золотое, широкое. Когда моя мама выходила замуж, она хотела ей его подарить. Но мама отказалась, она была комсомолка, а в те времена комсомольцы обручальных колец не носили. Бабушка обещала подарить кольцо мне, когда я вырасту. А оно мне совсем не нравилось – толстое какое-то, гладкое, широкое. Но сейчас… «Бабушка, – говорю. – Какое хорошенькое колечко!» «Хоть у тебя-то есть вкус, – обрадовалась она. – Кольцо старинное, золото высокой пробы, это ценная вещь». «Ты мне его подаришь?» «Обязательно, когда вырастешь». «Не-ет, так долго ждать я не могу, – расстроилась я. – Лучше отдай мне его сейчас!» «В своем ты уме? – удивилась бабушка. – Да у тебя сразу два пальца в него проскочат!» «Но я и не собираюсь носить твое кольцо. Я сдам его в фонд обороны!» Не дала мне тогда бабушка кольцо…Между тем бомбежки усиливались, немцы приближались к Москве. У меня должен был родиться братик. И пришлось нам срочно эвакуироваться. А на Урале это бабушкино золотое кольцо очень нам пригодилось. Она выменяла его на ведро картошки…[b]На илл.: [i]Аэростат на детской площадке. Тверской бульвар, 1943 год.[/i][/b]
[b]Зоя Михайловна Волоцкая принадлежит к старинному дворянскому роду. В 1911 году отец ее, Михаил Васильевич, вместе со своей сестрой Ниной приехал из провинции в Москву и поступил на биологический факультет университета. А Нина стала классной дамой в Мариинском институте благородных девиц. Квартиру они снимали в Козицком переулке.[/b]После Октябрьского переворота Волоцкие сожгли все документы о своем дворянском происхождении и переехали в маленький флигель на Софийской набережной, где занимали две комнатушки. Вскоре этот маленький флигель превратился в большую коммунальную квартиру безо всяких удобств и даже без кухни. Еду готовили в холодном коридоре на примусах и керосинках. Здесь в 1930 году и родилась Зоя. Отец ее к тому времени преподавал в университете, тетя Нина стала зарабатывать деньги вязанием. Матери Зоя не помнит, она умерла родами. Ее брат, дядя Леня, священник, был репрессирован, да и второго дядю, Сергея, тоже не миновала эта участь.Вблизи скромных домиков с их сугубо пролетарским населением возвышался Дом правительства или, как его стали звать позднее с легкой руки Юрия Трифонова, Дом на набережной. И совсем рядом была школа № 19, где учились все вместе: юные обитатели коммуналок и дети привилегированных слуг народа. Справедливости ради заметим, что никто из одноклассников не кичился своими родителями…Софийская набережная, 1930-е годы. По дворам и тротуарам разгуливали куры, ранним утром людей будили петухи, а по мостовой стучали колесами телеги, запряженные лошадьми… Взрослая жизнь не проходила мимо: в 3-м классе ребят заставляли зачеркивать портреты Бухарина, Рыкова, Егорова и прочих «врагов народа». До войны Зоя училась в одном классе с дочками Вышинского – Риммой и Светланой, с Майей Вознесенской и другими ребятами из Дома правительства. Дружила она с Мирой, или Лучмирой (от луч мира), Сегиной, дочерью наркома нефтяной промышленности.Зловещие слухи вползали в дом чуть ли не каждый день. Чаще всего приносила их дворничиха Глафира. У нее в Доме правительства были «коллеги», выступавшие понятыми при арестах:– С четвертого-то этажа самого с женой забрали, а ребят ихних услали кто его знает куда, – стоя у порога сообщала Глафира.У Зои, как ей казалось, замирало сердце от непонятного ужаса, а тетя Нина с некоторых пор начала панически бояться всех дворников. Но квартира продолжала жить привычной жизнью. Одни говорили: раз взяли, значит, было за что. Другие вообще ничего не говорили. Молчать было спокойнее. А потом арестовали родителей Зоиной подруги Яны Ставицкой, а ее саму поместили в приемник-распределитель, находившийся в Свято-Даниловом монастыре. В тот год Зоя с наступлением темноты стала вздрагивать от каждого стука в дверь.Квартиру населяли человек двадцать. Сейчас в Москве таких квартир нет, но и людей, похожих на тех, которые жили в них, вряд ли встретишь. Однажды зимой соседка Ольга, фабричная работница, привела с улицы двух замерзших старушек. Отогрелись они у печки, кипяточку попили да и остались у Ольги. Тихие старушки: Сашенька и Пашенька.Жили они в этой квартире до самой смерти. А учительница Надежда Яковлевна страдала какой-то непонятной болезнью. Не кашляла, не чихала, боли не испытывала, а делать ничего не могла.Лежала да и все. И в больницу ее клали, и домой врачи ходили, а разобраться в ее болезни не могли. «Видать, сглазил ее кто-то», – говорили соседи. И кто тарелку супа нальет, кто чайком ее угостит, а кто и бельишко постирает.Из соседей только Матрену Прокофьевну все недолюбливали. Ворчунья была, да к тому же «газировщица» – водой с сиропом торговала. Непролетарская это работа – торговать-то! А потом война началась. Бомбили крепко – рядом, через Москву-реку, Кремль! Прятаться было некуда, нарыли во дворе каких-то ям или траншей. До убежища в метро «Библиотека Ленина» далековато, да и Каменный мост под ударом. А бомбы падали неподалеку, и дом трясло непрерывно. С потолка штукатурка обваливалась целыми кусками, стекла в окошках, крест-накрест заклеенных полосками бумаги, звенели, а иногда и вылетали.Вокруг было много разрушенных домов. Из них часть людей переселили в закрытую церковь неподалеку от Москворецкого моста. Наспех соорудили в ней какие-то перекрытия, перегородки, и получилось нечто вроде каморок. На свалках люди раздобыли примуса, коптилки, рваные одеяла… В середине октября, когда в Москве началась паника, управдом Ульянова принесла в квартиру фотографии Гитлера и сказала, что у кого будет висеть такой портрет, того немцы не тронут.Никто не захотел брать Гитлера, и только Матрена взяла портретик и стыдливо спрятала его под передник – на всякий случай.А к Новому году немцев от Москвы отогнали. Весной 1942-го дали небольшие участки земли под огороды, посадили картошку.А в 1943 году приехала в Москву из эвакуации старшая сестра Волоцких – тетя Люба. Ее дом во Львове, где она жила до войны, разбомбили, и деваться ей было некуда. С пропиской пришлось помучиться, несмотря на то что сын ее, Георгий, погиб на фронте.У него не было одного глаза, и как ему удалось попасть не передовую – загадка: дворянский сын считал себя обязанным защищать свою Родину, под чьей бы властью она ни находилась.В 1944-м умер отец Зои. До окончания школы ей назначили крошечную пенсию. А две тети зарабатывали: Нина вязанием, а Люба уроками игры на фортепиано. Кое-как жили…Давно уже нет тетушек. И их домика на Софийской набережной тоже нет. Зоя Михайловна – кандидат филологических наук, у нее двое детей и 13 внуков. А среди фотографий родных и друзей детства – фото отца Александра Меня: она была одной из его духовных дочерей. Вот такая длинная и такая разная жизнь.[b]На илл.: [i]Зоя Волоцкая 4-я слева в 3-м ряду, 3-я слева – Майя Вознесенская, крайняя справа в том же ряду – дочь Вышинского Римма; 3-я слева во 2-м ряду – Светлана Юревич, внебрачная дочь того же генерального прокурора Союза.[/i][/b]
[b]11 марта 1937 года арестовали моего дядю Толю, Анатолия Ефимовича Горелова, убежденного коммуниста, критика, литературоведа, члена Союза писателей. В тот день ему исполнилось 33 года. А мне, пятилетней, говорили, что дядю Толю послали в длительную командировку на Север выпускать там газету, большую и красивую. И его жена, тетя Роза, поехала с ним. А на самом деле в НКВД ей предложили отказаться от мужа, пообещав оставить на свободе. Она не отказалась. Ее арестовали как жену врага народа. Когда началась война, обманывать меня стало еще легче: дядя Толя пошел на фронт и тетя Роза с ним. Я очень завидовала ей. Будь я повзрослей, я бы тоже пошла на фронт – санитаркой.[/b]Мой отец в эти годы был главным инженером Гознака. Когда начались бомбежки, мы с мамой и бабушкой эвакуировались на Урал в город Краснокамск. Мама ждала еще одного ребенка. Отец подавал заявление на фронт, но его не отпускали с работы как крупного специалиста. В Краснокамске поселили нас в коммунальной квартире. В классе меня попрекали: «Твой отец не на фронте!» Но я сказала: «Зато мой дядя Толя на фронте и еще четверо двоюродных дядей воюют». Такое количество фронтовиков произвело на ребят впечатление. От меня отстали…В комнате холодина, есть почти нечего, бывают дни, когда карточки даже не отоваривают. У нашей соседки Груши, уборщицы, и троих ее ребятишек с едой было получше, родители ее жили неподалеку в деревне. Дверь квартиры никогда не запиралась. Внизу на морозе работали вечно голодные стройбатовцы. Выйдешь днем на кухню, а там у еще не остывшей плиты сидит человек, оборванный, грязный, и ест сырые картофельные очистки из Грушиного помойного ведра.Зимой 1942 года однажды приходит к нам Вера Григорьевна, которая вместе с нами эвакуировалась из Москвы, и прямо с порога сообщает: «Киселевского арестовали!» Мама делает ей какие-то знаки, но она, не замечая их, продолжает: «Наталья с ума сходит!» «Его посадят в тюрьму?!» – ужасаюсь я. «Произошла ошибка, разберутся, – объясняет мама. – Сейчас война, много всяких сложностей. Разберутся и отпустят». Марк Киселевский был одним из руководителей Гознака. Прошло, наверное, недели три и вдруг заявляется к нам его жена Наталья Александровна. В нарядном пальто с модным воротником – пушистой рыжей лисой. Губы накрашены. Я сидела за колченогим казенным столом, уроки делала. «Марку дали 8 лет! – говорит она маме. – Я интересная женщина, но мне уже 36! Разве могу я ждать его так долго?!» «Это ошибка! Он хороший! – крикнула я. – Разберутся и отпустят. Советская власть самая справедливая в мире!» Забегая вперед, скажу, в лагере Киселевский подал заявление на фронт. Его послали в штрафбат. Киселевскому повезло, в первом же бою он был ранен. После госпиталя к Наталье Александровне он не вернулся. Дядя Толя тоже просился на фронт, но его не пустили.Потом я начала болеть, кашлять, школу пришлось бросить. У меня обнаружили туберкулез. «Не будете кормить девочку, она умрет», – сказал доктор маме. А чем кормить?.. Мамина младшая сестра Майя вышла замуж за военного специалиста и уехала с ним в г. Сталинск (ныне Новокузнецк). Там весь город работал на военную промышленность, и продукты по карточкам выдавались регулярно. У тети Майи был огород. Она прислала нам вызов, и поехали мы в Сибирь.В Сталинске мы не голодали. Каша, чай с сахарином, хлеб, иногда даже картошка – разве это не роскошь? Я стала поправляться, поступила в школу на проспекте Молотова (теперь проспект Металлургов). Меня приняли в пионеры, чем я очень гордилась. И вдруг – письмо от дяди Толи, он пишет, что приедет в отпуск на несколько дней.Я ничего не понимала: обратный адрес на конверте – не полевая почта, а какая-то деревня! Прошло, наверное, недели две, раздался стук в дверь, бабушка побежала открывать, и я увидела старого бородатого человека в серых ватных штанах, в заплатанных валенках.Бабушка плакала, прижимаясь к его телогрейке, а он говорил дяди Толиным голосом: «Я грязный, мама, на полу в теплушках валялся». Он снял шапку, сшитую из каких-то тряпок.«Лиленок, ты, что ли? – улыбнулся, взглянув на меня. – Выросла, не узнаешь». «Я уже пионерка, – сообщила я ему. – В Красной армии разве так одеваются?» «Нет, конечно, но у нас старшина строгий, дорога дальняя, форму пожалел».В тот вечер я долго не могла заснуть. Взрослые сидели на кухне, разговаривали. И вдруг слышу голос дяди Толи: «Отсижусь в своей дыре, будь она проклята!» «В какой дыре? Он же на фронте!» – подумала я. И вдруг потемнело у меня в глазах и так страшно стало! Я догадалась: мой дядя Толя… дезертир! Уткнулась я лицом в подушку и заплакала. А завтра – все на работе, сидим втроем: бабушка, я и дядя Толя. «Что с тобой? Заболела?» – спрашивает бабушка. «Не буду я есть вместе с дезертиром», – вскочила я. «Спятила, что ли?!» – крикнула бабушка. Дядя Толя побледнел, встал и, оторвав кусочек газеты, покрывавшей стол, начал сворачивать «козью ножку». «Сейчас я тебе все расскажу… До войны меня в тюрьму посадили». «В тюрьму?! – закричала я. – За что?!» «Ни за что». «Но так не бывает! В советской стране в тюрьме сидят только воры, бандиты…» «Бандитов там хватает, – горько улыбнулся он. – И таких, как я, тоже много». «Но я ничего не понимаю!» – схватила я его за руку. «Никто ничего не понимает! – перебил он меня. – После тюрьмы попал я в лагерь, теперь в ссылке, это не очень далеко отсюда. Начальство сказало: «Езжай, черт с тобой! А попадешься, скажем: сбежал!» Ну чего ты ревешь?» – наклонился он ко мне. Я не могла ему даже ответить. Мир, окружавший меня, рушился…А в конце 1943 года мы вернулись в Москву. Шло время… И зимой 1947 года вдруг приезжает дядя Толя. Мы жили на Мытной улице. В те времена она считалась правительственной трассой. У нас действовала двойная прописка. В ссылке дядя Толя написал книгу «Подвиг русской литературы». До сих пор не понимаю, на что он надеялся, собираясь ее издать? Помню только, как я возила толстую рукопись в издательство Петру Чагину, известному литератору 1920–1930-х годов, другу Есенина...Дядя Толя старался поменьше ездить по городу, но один раз в метро на станции «Комсомольская» он попал в облаву. Сейчас мало кто помнит, что в первые послевоенные годы в Москве бывало такое – неожиданная проверка документов... У дяди Толи был старый членский билет Союза писателей СССР за подписью Горького. Все эти годы он хранился у нас. Этот билет дядя Толя и показал. Сошло.Вечер. Дядя Толя сидит в большой комнате за столом, читает книгу. Звонок. Мама пошла открывать, и вдруг слышу ее встревоженный голос: «Я не могу вас впустить! Дома неубрано, беспорядок!» «Нас это не касается, – и, отстранив маму, вошли два милиционера. – Кто здесь проживает без прописки?» Они распахнули дверь в комнату дяди Толи – нет там его! А книга раскрытая лежит на столе. Они обошли всю квартиру. «Девочка! – подошел ко мне лейтенант с грубым голосом. – Говори правду – проживает у вас кто посторонний? За ложные показания ответишь, ты уже не маленькая!» «Никого у нас нет!» – сказала я, а у самой все внутри дрожало от страха. «Смотри!» – погрозил он мне пальцем. Этого милиционера я бы и сейчас узнала, даже если ему уже 80 лет исполнилось. Они ушли, а дядя Толя, оказывается, спрятался в стенной шкаф. Больше он у нас не появлялся. Ведь кто-то донес. А в 1949 году его опять арестовали. И снова начались тюрьмы, допросы, пересыльные лагеря…Анатолия Ефимовича Горелова освободили поздней осенью 1954-го, когда ему было 50 лет. И новый 1955 год мы встречали на Мытной, встречали весело. Дядя Толя привел двух своих друзей по несчастью, и эти трое «зэков» на радостях так отплясывали, что внизу у соседей посыпалась штукатурка. Врач Марк Соломонович Ржевников рассказал, как один пожилой конюх, которого в ссылке он спас от смерти, сделав ему сложную операцию, сказал на колхозном собрании: «Спасибо товарищу Сталину за то, что он присылает к нам сюда таких хороших людей». А тетя Роза, жена дяди Толи, вспомнила, как в 37-м году в ее камеру, где сидели в основном интеллигентные женщины по 58-й статье, вдруг привели новенькую, совсем простую. «А вас за что?» – спросили ее с некоторым удивлением.Оказывается, вышла утром на кухню и рассказала соседкам, какой сон видела. Будто переспала с Калининым! Да еще добавила: «Уж лучше бы с кем помоложе, с Ворошиловым, что ли». Через два дня ее арестовали с формулировкой: «За похабные сны о вождях». Это не анекдот, это тогдашняя жизнь.[b]На илл.: [i]Писатель Анатолий Горелов 17 лет провел в Гулаге.[/b][/i]
[b]Прочитала в «Вечерке» от 17 ноября 2005 года воспоминания москвички Татьяны Великановой. Большое внимание уделено там дворнику Ивану Дмитриевичу Бородкину. И я подумала: расскажу и я о нашем дворнике дядя Мише, хорошем человеке.[/b]Вот только отчества его и фамилии я никогда не знала, дядя Миша, и все. Усатый он был, в очках и всегда нарядный: фуражка с большим козырьком черная, фартук белый, сапоги высокие, блестят! Как начнет махать метлой, ни пылинки не оставит! Весной и летом он выходил из подвала с длинным шлангом – двор и улицу поливать. И сразу налетали мальчишки. Прыгали, под самую струю лезли и орали нараспев: «Дядя Миша, обо-лей, ты водички не жалей! Дядя Миша, оболей, ты водички не жалей!» А он делал свое дело и на них – ноль внимания.Дядя Миша и при царе был дворником. Жил он тогда в Арсентьевском переулке недалеко от завода Михельсона (нынешний завод Ильича) в деревянном домике. Был у него там сарай, в нем держал он кур, козу Розку и корову. Вот только как звали ту корову, я забыла.Когда в 1938 году построили наш дом, дядю Мишу переселили сюда, хоть и в подвал, но зато с паровым отоплением, с водопроводом. Звонок к нему был прямо на улице, в углу двери. Мальчишки нередко баловались, нажмут на кнопку и убегут. Дядя Миша в дверь выглянет: «Вот я вас, фулюганье!» Жил он один, старуха его (так он называл жену) померла от разрыва сердца, по-современному, значит, от инфаркта. Сын Василий служил далеко, на китайской границе, отца навещал редко. Зато когда приезжал, два или три дня из подвала неслись песни. Очень гордился им дядя Миша: «Сам я малограмотный, а Васька мой в люди вышел, на командира Красной армии выучился!..»Любил дядя Миша старую Москву вспоминать: где какая лавка была, кто чем торговал и почем. По субботам в баню ходил со своим тазиком и веником березовым. Помню, как до войны в теплые дни по вечерам собирались во дворе старики за грубо сколоченным деревянным столом, выносили из дома самовар, чай пили с сахаром вприкуску, с пряниками. Ребятишек, кто оказывался поближе, дядя Миша угощал ирисками, доставал их прямо из кармана. Чай отхлебывал из блюдечка, долго дул на него, даже усы шевелились. Добрый был дядя Миша, спокойный, но не дай бог мотоциклу с грохотом по двору промчаться! Редко, правда, это бывало, но мотоциклы дядя Миша почему-то ненавидел. Сразу за свисток хватался (а тогда всем дворникам их выдавали), кричал: «Вот я тебя сейчас!» Интересно было у нас во дворе, многое вспоминается. Вот, к примеру, такой случай. Выходит соседка с ведром, полным мусора, и просит дядю Мишу: «Покарауль, а я за хлебом схожу, неохота два раза наверх подниматься»(лифта у нас не было). Я в этот момент мелом «классики» чертила на асфальте и очень удивилась: «Тетя Нюра, – говорю. – Ну кто же украдет ваш мусор?» А она почему-то рассердилась: «На мусор-то наплевать! А ведро давнишнее, я с ним в царское время в деревне за водой на колодец ходила!» Могла ли я подумать, что пройдет много лет, и тети-Нюрино мусорное ведро станет «раритетом»? Когда война началась, дядя Миша сделался кем-то вроде дворового главнокомандующего. Если у кого-нибудь светомаскировка на окнах казалась ему недостаточно надежной, он сразу вытаскивал свой свисток, да так со свистом и поднимался в «несознательную» квартиру. Во время воздушных тревог дежурил на крыше, хотя никто его туда не посылал – возраст уже не тот.А подвал его был просто забит металлоломом. Нам, детям, очень хотелось хоть чем-нибудь помогать фронту. И тащили мы со всей округи дырявые кастрюли, обрывки проволоки, старые замки, ключи, всякие железяки… Лазили по свалкам, по помойкам: и в Конном переулке, и в Сиротском, и в Арсентьевском, и на Городской улице, и на Дровяной площади… всем этим хламом завалили узкий коридорчик так, что дядя Миша и в комнатушку-то свою не всегда пройти мог.Осенью и зимой 41-го фронт приблизился в Москве, голодно стало, холодно. Дядя Миша, укутавшись во все, что у него было, одиноко сидел в своем подвале. Слабел, слабел с каждым днем. И умер. Царство ему небесное.В послевоенное время (а оно тоже ушло в историю) разные были у нас дворники, только совсем не такие, как дядя Миша. Времена меняются, а вместе с ними меняются и дворники. В 1950-х эту должность в нашем дворе занимала Галька, особа довольно колоритная. Откуда она явилась – не знаю, но рассказывали, что в домоуправление пришла она так: в одной руке метла, в другой – большой фанерный чемодан с висячим замком и ордер на жилплощадь – комнатку около самого чердака, бывшее служебное помещение. Молодая, веселая деревенская толстушка. Работала Галька играючи, песни напевала, со всеми жильцами здоровалась, пошутить любила да и водочку тоже любила. Если кто-нибудь заболеет (или, как тогда говорили, «забюллетенит»), Галька тут как тут: и комнату приберет, и в магазин сбегает, и поесть приготовит. И все это за четвертинку или даже за «мерзавчик» – так называли крошечную стограммовую бутылочку водки.Как сейчас помню, выхожу и вижу: собрались около подъезда соседки и Гальку эту то ли ругают, то ли жалеют. «Дура, на 15 суток угодила, легко ли ей там будет? А все вино проклятое!» А случилось вот что. Утром подметала Галька двор, мимо шел милиционер и, видно, что-то ему не понравилось. Он сделал ей замечание, а она обругала его словами разными, сами понимаете, какими. Милиционер этого не потерпел, отвел ее в отделение, составил протокол, и дали Гальке 15 суток! Миновали две недели. Возвращаюсь под вечер домой, вижу: стоит Галька. Румяная, загорелая, вокруг нее молодые мамы с колясками. «Ой, девки, до чего ж хорошо было! – взахлеб рассказывает она. – Постелю чистую выдали, жратву давали три раза в день, и все за так! Убирались мы в Парке Горького. Дорожки мели, листья старые жгли. К 1 мая, к открытию, парк готовили. Целый день, с утра до ночи, на воздухе, а погода-то какая! Я как все равно что в доме отдыха или в санатории каком побывала!..» Вот такие у нас были дворники.
[b]Моя собеседница хорошо помнит, как каталась с горки на длинных санках – от Новодевичьего монастыря прямо на лед пруда! Было бы страшновато, если б сзади не сидел мальчик Сережа Орлинский… Не забыла и умевшего рычать большого плюшевого медведя, подаренного мамой на Рождество. Его купили в магазине «Мюр и Мерилиз».А хороводы с пением вокруг елки, мерцавшей огоньками витых свечей, окутанной разноцветными бумажными гирляндами, сделанными своими руками! А пасхальные яйца, разукрашенные переводными картинками; заутрени с бабушкой Зинаидой Лукиничной в Саввинской церкви… Давно нет ни бабушки, ни той церкви… И было все это почти сто лет назад, еще при Николае Втором! [/b]О своем детстве, которое прошло в Москве, рассказывает мне Анна Всеволодовна Кащенко, племянница известного психиатра Петра Петровича Кащенко. Отец ее, Всеволод Петрович, невропатолог, профессор, поначалу работал земским врачом, а потом переехал в Москву, где и родилась его младшая дочь Аннушка. Семья из пяти человек жила довольно скромно – ни прислуги, ни няни не было. Снимали квартиру на втором этаже деревянного дома по Большому Саввинскому переулку, принадлежавшего Марье Федоровне Бландовой, хозяйке девяти домов и усадьбы с роскошным садом. Кроме домов, это семейство владело множеством молочно-колбасных магазинов по всей Москве и конкурировало со своим знаменитым «коллегой» – купцом Чичкиным.Неподалеку от дома, где жила Аннушка, стояли две фабрики: кружевная Гевартовского и ситценабивная немца Альберта Гюбнера. Фабрики эти продолжают свою жизнь и поныне, только под вывесками «ЗАО «Московский шелк» и «Московский тюль ОАО «Гардекс». Вообще же, надо заметить, в Большом Саввинском сегодня старина причудливо соседствует с нашей действительностью: напротив желтых облезлых домиков более чем почтенного возраста вздымается многоэтажная громадина.Анна Всеволодовна сохранила в памяти и детали быта, и живописные реалии Москвы начала ХХ столетия. Так, помнится ей, между Новодевичьим монастырем и Москвой-рекой в деревенских избушках жили огородники Воронины, а на Болотной площади, где теперь стоит памятник Репину, был базар, и мама Анна Владимировна ездила туда за овощами, брусникой и клюквой… В квартире же маленькой Аннушке самым нарядным помещением казалась кухня. Еще бы! На плите, словно на постаменте, возвышаются красивые голубые керосинки фирмы «Грэц», сверкают медные кастрюли с длинными ручками, а на стене поблескивает цинковое корыто. Чистили эти кастрюли толченым кирпичом… А по Садовому кольцу, густо засаженному липами, с заливистым звоном катили трамваи.По булыжным мостовым постукивали колесами ландо и кареты.На перекрестках стояли нарядные городовые. Ох, как не любила их Аннушка – городовыми ее пугали! А когда по улице проезжали телеги ломовиков, стекла в окнах дрожали от грохота.В Леонтьевском переулке был Кустарный музей и при нем магазин. В этом магазине работала продавщицей тетушка Аннушки, Елена Владимировна, тетя Леля.Музей был замечательный. Со всех губерний собрались в музее предметы народных промыслов: деревянные поделки, костюмы, украшения, вышивки, игрушки… К праздникам тетя Леля покупала в своем магазине кукол в национальных нарядах, смешных котят, козлят, зайчишек и дарила их племяннице. Некоторые московские «кукольные жители» сохранились у Анны Всеволодовны до сих пор! Когда Аннушке исполнилось семь лет, она стала заниматься в подготовительной школе госпожи Сумароковой, а потом поступила в бывшую гимназию Хвостовых в Кривоарбатском переулке, ставшую обычной советской школой. На большой перемене младшеклассники играли на пустыре, там, где в конце 1920-х вырос знаменитый круглый дом архитектора Мельникова.О забавах ребят очень далекой теперь от нас Москвы можно рассказывать много. С удовольствием катала Аннушка разноцветные колеса-обручи по аллеям Девичьего поля, когда гуляла там с бабушкой или старшей сестрой Лерой. Зимой они с подружками увлекались всевозможными лото – ботаническими, зоологическими, арифметическими… Подолгу засиживались и за замысловатыми «бирюльками».В раннем детстве Аннушке нравились красочные кубики со сказочными сюжетами. На каждом был нарисован фрагмент какой-нибудь сказки, и надо было сложить кубики так, чтобы получилась целая картинка. К примеру, «Лиса и Журавль» или «Ворона и Лисица»… Игры во дворе бывали «девчоночьи», «мальчишечьи» и общие. Девочки с азартом кидали об стену небольшие упругие черные мячики. Пока мяч летит, надо было успеть перекружиться и поймать его! Прыгалки, классики, прятки, жмурки – это «долгожители», зародившись в незапамятные годы, просуществовали чуть ли не до самой перестройки.Потом изменились и игры. Кегли, крокет, городки, лапта, столь популярные и в царскую, и в советскую эпоху, не выдержали испытания временем… Девичье поле, или «Девички», как его называли, бурлило весельем: народные гулянья, музыка, бойкая торговля сладостями, сельтерской водой, чайная, качели… Ныне там по тенистым аллеям не спеша бродят молодые мамы с колясками, где-то высоко переплетаются густые ветви вековых деревьев. Тишина. И лишь негромкое журчание фонтана напоминает о прошлом этого уголка старой Москвы.…Шло время. За окнами квартиры газетчики выкрикивали новости с фронтов Первой мировой, в дни революции на московских улицах звучали беспорядочные выстрелы, гибли люди.От случайных пуль окна закрывали матрацами. Не хватало дров, холодно. Печки топили досками от заборов. Всей семьей с сумками и кошелками ходили в Лужники за капустой. Транспорт бездействовал, а потому весь путь семейство Кащенко проделывало пешком.Аня окончила школу, поступила в Пединститут им. Бубнова на дефектологический факультет.Сейчас это Российский государственный педагогический университет.Несмотря на трудности, молодость брала свое. Школьники старших классов собирались компаниями, отмечали дни рождения, танцевали входившие в моду фокстроты и чарльстоны… С одеждой, правда, было плоховато. Что-нибудь стоящее можно было купить только в так называемых торгсинах в обмен на драгоценные металлы. Анна Всеволодовна помнит, как однажды, взяв серебряное яичко, подаренное когда-то бабушкой на Пасху, отправилась она в торгсин, находившийся на углу Садового кольца и Арбата, в доме, где потом открыли известный всем коренным москвичам гастроном. И продав яичко, купила она полуботинки и фильдекосовые чулки. Вот радость-то была! Четыре десятилетия проработала Анна Всеволодовна в детских поликлиниках, помогла несметному количеству девочек и мальчиков. И вот уже ХХI век на дворе! Анне Всеволодовне 97 лет. Но она в курсе всех событий: много читает, смотрит телевизор, слушает музыку по радиостанции «Орфей», бывает в гостях, в Музее Пушкина на Пречистенке, благо недалеко он от дома. В хорошую погоду гуляет по «своему» Девичьему полю. А недавно позвонила мне: «Лиличка! Я тут на рынок заглянула, так три килограмма еле дотащила – уже тяжеловато!..» Бог с ними, с тремя килограммами! Главное, чтобы прожитые годы не давили тяжестью, а память помогала жить дальше – ведь до ста лет уже рукой подать!
[b]Каких только квартир не встречалось в совсем старой и еще сравнительно недавней Москве! Как известно, бывали квартиры «нехорошие» и «хорошие». А вот совсем неподалеку от Чистых прудов в доме № 6 по Потаповскому переулку и по сей день существует квартира, которую, пожалуй, можно назвать «интересной». Правда, сейчас там живут уже совсем другие люди. А раньше…[/b]До революции этот двухэтажный особняк принадлежал купцу Абрикосову. В советскую эпоху дом вырос; надстроили еще этажи, а квартиру на первом этаже с просторными залами, холлами, зимним садом, с потолками высотой в пять метров разгородили на множество комнат и комнатушек. Впрочем, остатки прежнего великолепия напоминали о себе до самых последних лет: фрагменты лепнины на стенах, выпуклые замысловатые узоры на дверях, а в коридоре у входа – громадное зеркало, в черной раме с широким подзеркальником.Весь первый этаж снимал у Абрикосова суконный фабрикант Кокорев. Дочь его, Анна Николаевна, жила здесь в небольшой комнатке до самой смерти. А напротив, во флигеле, в коммуналке коротали свой век дети бывшего владельца дома – Григорий и Тамара Абрикосовы.Квартиру, о которой я веду речь, населяли люди самые разные. Многих из них помню отлично, так как частенько приходила в гости в одно из здешних семеейств. Так, одну из комнат занимал пьяница-истопник с женой дворничихой Акулиной и четырьмя детьми, а на другом конце коридора жила Магдалина Ивановна Сизова. Кстати, заметим, уже после войны ее нередко навещали Борис Пастернак с Ольгой Ивинской, народная артистка СССР Анастасия Зуева, дочь Федора Шаляпина Людмила…А в середине 1930-х годов в 16-метровую комнату вселилась Нина Евгеньевна Чулкова со своим дядей – Иваном Николаевичем Леонтьевым, игравшим на домре в оркестре, бабушкой Марией Михайловной и новорожденным сыном Борей.И еще одна примечательная соседка, Мария Алексеевна Тихомирова. Простая чертежница, она – и это при советской власти! – объездила по туристическим путевкам чуть ли не полмира. Побывала и в Японии, и на Кубе, и в Канаде, и в Европе… Из каждой страны привозила маленький сувенир. При этом в ее комнате висели дырявые шторы, стоял копченый стол… Зато была она завзятой театралкой, да и на концерты ходила часто в консерваторию и в ЦДРИ, благо билеты тогда стоили недорого.Невозможно рассказать о всех обитателях квартиры! Жил там и толстый Коля-инвалид, клеил какие-то этикетки. И богатая по тем понятиям семья Шарлат с тремя дочками-школьницами.Шутка ли сказать, три перегороженных комнаты занимали да еще домработницу держали! Жил прибалт Рихард Штейфнер с матерью. Отца его арестовали. А сам он каким-то образом уцелел. В совершенстве владея немецким языком, он попал на фронт переводчиком и, представьте себе, домой вернулся! В довоенные годы в этой огромной коммуналке обитало человек тридцать, и все каким-то образом уживались друг с другом, несмотря на единственный туалет и одну (но все-таки роскошь по тем временам!) ванную.…Летом 1942 года бомба упала в соседнем Сверчковом переулке, снесла полдома, погибли люди. А огромную коммуналку в Потаповском так тряхнуло, что двери слетели с петель, стекла повылетали, с потолков посыпались куски штукатурки, а люди попадали на пол, думали – конец! Долго не могла прийти в себя старушка Анна Николаевна Кокорева, а Нине Евгеньевне Чулковой та бомбежка снится до сих пор. Во время войны она работала в ателье в Столешниковом переулке. К ним с фронта нередко привозили простреленные пулями, осколками ватные брюки, шинели, гимнастерки. И надо было срочно их отремонтировать. Ее наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». А после войны… Дядя Ваня вернулся с фронта раненый, а родной его брат Евгений Николаевич, наборщик в типографии, в 1937-м за неосторожное слово был арестован, после войны жил где-то за 101-м километром. Однажды он приехал в Потаповский навестить родных и… кто-то донес! В коридоре за дверью послышался шум, милиционер, дворник… Дядя Женя успел выскочить в окно – благо, что квартира на первом этаже! А после XX съезда пришла в эту квартиру с ордером на комнату Евгения Семеновна, недавняя узница лагеря. Мужа ее сестры, который работал в правительстве, вместе с семьей арестовали, а заодно и ее. К новой соседке часто приходил родственник, известный драматург Михаил Шатров. Крошечную комнатку-сапожок занимала скромная служащая Неля Владимировна с очаровательной дочкой Наташей. Наташа вышла замуж за чилийца Гиермо и привела его к себе домой. Так в квартире появился иностранец.Шли годы. Старики умирали, получая новое жилье, разъезжались соседи… Старая квартира становилась все просторней и просторней. А двор и сейчас все тот же – уютный, закрытый со всех сторон, с глубокой аркой ворот. И в хорошую погоду по вечерам проводят здесь время старожилы, слушая звон колокола церкви Федора Стратилата, что в соседнем Архангельском переулке.
Эксклюзивы
Вопрос дня
Кем ты хочешь стать в медиаиндустрии?
Спецпроекты
images count Мосинжпроект- 65 Мосинжпроект- 65
vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.

  • 1) Нажмите на иконку поделиться Поделиться
  • 2) Нажмите “На экран «Домой»”

vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.