[b]Наконец, после интервью с Олегом Табаковым ([i]см. «Вечерку» за 18 мая[/i]) и вчерашней публикации о фотовыставке, посвященной спектаклю «Дядя Ваня», пора сказать о самой премьере. Спектакль принадлежит Театру Олега Табакова, играться будет во МХАТе, а оформил его ленкомовский мэтр Олег Шейнцис на пару с Алексеем Кондратьевым. От первого спектакля «Черешневого леса» – легкомысленной «Чайки» Кончаловского – «Дядя Ваня» разительно отличается серьезностью намерений и мастерством исполнения.[/b]Главная, с позволения сказать, концепция режиссера – неспешный ход времени, в котором – как электричество в предгрозовой духоте – копится взрыв эмоций, страстей, постыдных нелепостей и откровений. Чтобы после разразившейся грозы снова воцарился штиль, похожий на оцепенение. А его главная задача – скрупулезно разобранные сцены и точно выписанные характеры.Нервный, артистичный, желчный дядя Ваня (Борис Плотников), чью душу, точно ржа, разъедает зависть. Колоритный Астров (Дмитрий Назаров) – не столько красивый, сколько мощный: он легко и властно добился бы Елены Андреевны, если бы не пошлая случайность, а пошлым этот могучий человек никогда не позволит себе быть.Неожиданно пародийная чета Серебряковых (Марина Зудина и Олег Табаков вновь играют супругов, точно играючи зарифмовывают свою жизнь и искусство): бестактная красавица Елена Андреевна и назойливый, как зубная боль, Серебряков, который проявляет уморительную прыть, удирая, несмотря на свою подагру, от ружья дяди Вани, и резво прячется за женину юбку. Еще одно стопроцентное попадание в роль у Ольги Барнет (старуха Войницкая): по приезде зятя-профессора – царственная на людях и шаловливая сама с собой (пока никто не видит – сигает через окно и даже пытается влезть в гамак), а после его отъезда – согнутая пополам, точно из нее вынули стержень.К режиссуре молодого литовца Миндаугаса Карбаускиса можно было поставить эпиграф – memento Mori. Смерть как предчувствие, или как свершившийся факт, или как неизменный фон жизни, или как единственная цель неумолимого времени так или иначе присутствует во всех его спектаклях. Но это выглядит не навязчивым самоцитированием к месту или не к месту, а внутренним лейтмотивом. В «Дяде Ване», как известно, никаких смертей нет – одно неудавшееся самоубийство, один промах – и все возвращается на круги своя. Но и «Дядю Ваню» верный себе режиссер вывел в коде на свою излюбленную тему смерти, точнее, близкого, лишь слегка разграниченного соседства того и этого мира, которое неизменно добавляет в жесткий ироничный психологизм его спектаклей поэзию.Поэзию, без которой невозможно представить себе трезвого и беспощадного доктора Чехова, иначе откуда бы взялись у его простодушной деревенской отшельницы Сони слова про небо в алмазах. И снова (как в «Долгом рождественском обеде» или «Старосветских помещиках») роль своеобразных служителей Харона режиссер отдал челяди.В «Дяде Ване» они деловито забивают многочисленные ставни на зиму – точно заколачивают крышки гробов. За ставнями по очереди исчезают Телегин, няня, дядя Ваня, пока не остается одна незакрытая ставенка с Соней (Ирина Пегова), заснувшей в своих мечтах. И грубоватый работник (Александр Яценко) бережно уберет ее локоть, прикроет ставню, оставив щелочку, из которой будет литься теплый свет ее веры, пока не разгорится до ирреального сияния. Отсвета неба в алмазах.