[b]Как хочется, чтобы с последним ударом курантов этого века жизнь изменилась к лучшему! Это неистребимо, это в крови. «Пока дышу — надеюсь», — говорили древние римляне. За два тысячелетия мало что изменилось. И все же есть, пожалуй, только одна человеческая общность, для которой ожидание хороших перемен стало едва ли не смыслом жизни. Потому что тем, кто к этой общности принадлежит, сулили молочные реки и кисельные берега аккурат после 31 декабря — и так продолжалось не год, не два — десятилетия! Самое удивительное: этим посулам верили.[/b][i]Верили и в коммуналках, пропахших керосиновым чадом, верили в продутых свирепыми ветрами избах.А в окопах 41-го года только одна вера в будущее и помогла выстоять.В сознание, как гвозди — по самую шляпку, были вбиты слова-стереотипы.Враг — обязательно коварный, будущее — только светлое.Так что же это за люди, так много пережившие и тем не менее исхитрившиеся сохранить упрямую убежденность в то, что все наладится и «живы будем — не помрем»? [/i]Да это мы с вами, дорогие соотечественники. Мои, например, ровесники появились на свет Божий на земле, еще исполосованной ранами Гражданской, мы пели: «Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!» Что из того, что каким будет этот «новый мир», представлялось смутно. Главное нам объяснили: разрушить старый, причем обязательно до основанья… Мы и разрушали. На острове Валаам, где еще сохранились монастырские скиты, устилали досками из иконостасов земляной пол в палатках. Был июнь 41-го года, летняя практика. А спустя два месяца военно-морская спецшкола, в которой я тогда учился, оказалась на Оке, в Сельцах. На другом берегу, в Константинове, — родина Есенина, там еще живут его сестра и мать. Ни один из нас у них так и не побывал. А зачем? Кулацкий поэт.Я не собираюсь никого ни ругать, ни хвалить. Каким было время, такими были и мы.Декабрь 41-го года. Поезд, в котором спецшкола едет из Сибири в Астрахань. Стоим подолгу, пропуская санитарные поезда на Восток, а эшелоны с сибирскими дивизиями — на Запад.Не помню, каким образом, только в нашем «отсеке» оказался патефон и к нему — единственная пластинка «Последний вальс». Начинается она двенадцатью ударами колокола. Пластинка-то и заменила нам в новогоднюю ночь бой Кремлевских курантов. А вместо шампанского — флакон тройного одеколона, разлитый по кружкам.Это был единственный раз, когда нам «сверху» никто ничего не обещал. Мы сами пообещали себе Победу. И слово свое сдержали! Может быть, поэтому так запомнилась эта новогодняя ночь.Все остальные довелось встречать по-всякому: на боевом дежурстве и дома, в море и на берегу. Но каждый раз из динамика ли, с голубого экрана, звучал голос очередного «вождя» и нам сообщалось, какими радостными, даже, можно сказать, выдающимися станут грядущие триста шестьдесят пять дней! Потолком можно по праву назвать обещанную Никитой Сергеевичем Хрущевым жизнь при коммунизме. И это тогда, когда «рукотворные» моря превращали в зловонную жижу русский чернозем, на берегу Байкала уже рыли котлован для его погубителя — целлюлозного комбината, а на селе распахивали сады под кукурузу… Жизнь при коммунизме значила для нас то же, что для верующих — вечное блаженство. Вот и попросить бы Господа Бога помолиться.Какое… Нам, в подавляющем большинстве атеистам, и в голову не могло прийти подобное! Мы работали. Там, куда определило начальство. Верхом доблести считался минимум записей в трудовой книжке.Работали, как правило, одну неделю в месяц. Последнюю. Первые три били баклуши. И тем не менее ухитрялись порой делать вещи прекрасные, ничуть не хуже, чем у «них»… Впрочем, эпитеты эти относились ко всему, что шло в армию и на флот. Так называемый ширпотреб (молодые, небось, и слова такого не знают) был ужасен.Сначала его брали потому, что ничего иного, во-первых, не было, а во-вторых, кто из нас знал, какими они бывают: модные туфли, нарядные костюмы, роскошные блузки?..Наши женщины, по всеобщему мнению, самые красивые в мире, все, как одна, благоухали «Красной Москвой», а мы, их кавалеры, — «Шипром».От Бреста до Находки мы жили в одинаковых квартирах, уставленных одинаковой мебелью. История, рассказанная Рязановым и Брагинским в их новогодней кинокомедии, вовсе не выдумана.И в то же время мы были счастливы. Хотя бы потому, что души не разъедало отвратительное чувство: зависть. Мы знали твердо, кому что положено. И если что не так — жаловались. По части жалоб было полное раздолье: местком, партком, райком, обком. «Все выше и выше!» — как пелось во времена нашей комсомольской молодости… Впрочем, была одна организация, на которую жаловаться никто не смел. В разные времена она называлась по-разному, но вне зависимости от этого, вгоняла в холодный пот. Мы знали (а если не знали — догадывались), что это и есть самое главное начальство, вершина Системы, и что располагается оно в Москве, на Лубянке… Позже, когда мы уже огрузли и порядком полысели, когда наши дети сами стали обзаводиться семьями, появились в обиходе странные слова «диссидент», «инакомыслящий», «самиздат». Но они нисколько не волновали, скорее, наоборот: «Что им надо?», «Что они там выпендриваются?».Да, мы видели — не дураки же, — что равны мы только друг перед другом, что там, за высокими заборами цековских особняков, и есть тот самый коммунизм, о котором нам уши прожужжали, и куда нас и на порог-то не пустят… И все же… И все же мы надеялись. Вот-вот появится новый товарищ Ленин или Сталин — кому что нравится, — и наступит распрекрасная жизнь. Без опостылевших очередей, без дефицита. С достатком, о котором рассказывали побывавшие «там», за бугром… Была и еще одна проблема, но она волновала главным образом тех, кто в графе «социальное положение» писал «служащий». Это необходимость говорить на работе одно, а дома совсем другое, иными словами двоемыслие.К рабочему классу и колхозному крестьянству данная проблема касательства не имела, поскольку и те, и другие были не шибко речисты. И если произносили речи, то разве после третьей или четвертой.А на собраниях, как известно, не наливали. Как, впрочем, и сейчас.Старая жизнь, к которой мы все как-то притерпелись, рухнула в одночасье, унося с собою в тартарары заодно и профсоюзные путевки, пионерские лагеря, тринадцатую зарплату.Сейчас нет недостатка в объяснениях, причем в иных «трудах» на первый план выдвигается любимая российская причина: заговор супостатов.Все, как мне кажется, гораздо проще. Система, которая возникла насильственно, могла функционировать только в режиме принуждения. Поначалу ее результатом были почти неоплачиваемый труд рабочих, потом и вовсе рабский — зеков, потом крепостной — крестьян.Уже в конце шестидесятых все три разновидности были исчерпаны: рабочий класс задаром работать не хотел, ГУЛАГ пришлось ликвидировать, село окончательно довели до ручки.Тогда стали продавать на Запад все, что еще можно было продать: нефть, газ, древесину, золото. Когда покупать перестали, Система приказала долго жить.Но мы-то остались. Со всеми нашими привычками, которые молодым кажутся сегодня предрассудками. С нашим органическим неумением — я опять-таки имею в виду большинство — хапать, рвать, а то и просто организовывать свою собственную жизнь. И жизнь своих близких.Мы вдруг обнаружили, что никто нами не только не руководит — даже заниматься не хочет. А главное, некому жаловаться. Ни на то, что совершенно бессовестно нас разорили неумелые реформаторы, лишив по существу не ахти каких, но все же накоплений, ни на то, что с каждым днем все сложней подработать, а пенсии копеечные… Конечно, обидно. Конечно, иногда кажется, что давным-давно, в розовом детстве, нам купили билет на поезд со станцией назначения «Светлое будущее», а он возьми да и доставь нас черт-те знает куда… то ли стрелки не так перевели, то ли маршрут перепутали… Но уж зато и насмотрелись мы всякого! И нам есть, что рассказывать внукам. Даже с избытком. Это ведь подумать только: три войны и две революции — и все это нам, на наши с вами плечи! Не будем гадать напрасно, сколько нам еще осталось весен и зим. В любом случае до библейских ста двадцати еще далековато.Будем радоваться тому, что судьба подарила нам великое благо: хотя бы на старости лет думать и говорить не по указке. И верить в то, во что верить хочется.Наши дети вполне вероятно, а наши внуки наверняка придут к тому, от чего нас отлучили 80 лет тому назад: к десяти Заповедям. Не укради, не убий, не возжелай жены ближнего своего… На них основана современная цивилизация. Та самая, у которой вполне светлое настоящее.Может быть, мы доживем и до того светлого часа, когда в нашем сознании укоренится, что «несть ни эллина, ни иудея». И русским не придется бежать из Душанбе, прекратится постыдная свара из-за Крыма, и кровавые призраки перестанут по ночам тревожить тех, кто пережил Сумгаит и Баку… Господи, как это в сущности хорошо: жить в мире с самим собою и не искать врагов ни в Вашингтоне, ни в Тель-Авиве! Мы обретаем Россию и вместе с нею — себя. А это куда важнее, чем мельтешение на экране очередных оракулов, сулящих внеочередные блага. И шушеры, восседающей в «Мерседесах» и «Вольво». «Да, жалок тот, в ком совесть не чиста», — сказал когда-то классик. Классики не ошибаются. Вот почему мне вовсе не кажется туманным и неопределенным преддверие XXI века, нашего третьего тысячелетия.И если прислушаться, можно услышать известные слова: «Будем счастливы!» Будем, обязательно будем.