Виталий Коротич: «В моём поколении несколько классиков»

Коротич после перестройки на много лет ускользнул из поля нашего зрения. Он преподавал в Америке, потом вернулся, сейчас делает газету в Киеве. И живет на два дома – на Украине и в России.[b]– Виталий Алексеевич, многие вас считают классиком. А сами?[/b]– Есть люди, которые считают себя моими учениками, есть те, кто ко мне хорошо относится, но для меня живой классик – это что-то среднее между выжатым лимоном и старым маразматиком. Я всю жизнь боялся писателей, которые считают себя классиками. Поэтому я еще собираюсь немножко пожить, а потом, в мое отсутствие, пусть этот вопрос обсудят читатели.[b]– А вообще, как вы к классикам относитесь? Настоящим?[/b]– Классики – удивительная публика. Некоторые появляются и исчезают из моей жизни, а кто-то, например, Гоголь, возвращается ко мне постоянно, я даже удивляюсь, насколько он современнее многих современников. Я недавно еще раз порылся в разных Гоголях – «украинском» Гоголе, «петербургском» Гоголе – и понял, что это совершенно непонятная личность.Классик и поразительное явление! А вот Лев Николаевич – он для меня классик не всегда и не во всем, иногда он зануда и морализатор. То есть, очевидно, у каждого человека есть своя система… классиков. И очень хорошо, что мы не остановились на школьном долбеже, когда нам объясняли, кто классик, а кто, наоборот, что мы поперли куда-то вперед, и у каждого возникла система авторитетов. Скажем, я очень люблю (и горжусь тем, что вытащил и издал его первым) Николая Гумилева. Это мой классик! Позже, когда я какое-то время работал в Бостоне, я вдруг понял, что настоящий классик – Бродский! Вообще в моем поколении определенно есть несколько классиков, но поскольку я с ними пил, гулял и ухаживал за девочками, то они как-то не вписываются в этот ряд. Ну, это так же, как кто-то хлопал по плечу Пушкина, вовсе не думая, что перед ним – классик, не ощущая этого. Это Достоевский восклицал, что Пушкин – это «наше все». При жизни Пушкина так не говорили. Похоже, я несколько затянул ответ, но… примерно так. Короче, я счастлив иметь возможность высчитывать систему классиков и рад, что она у меня есть.[b]– А из молодых, из современных какое-то имя…[/b]– Мне интересен Пелевин. Его читал-перечитывал...Если говорить о ком-то еще… Понимаете, я не люблю тех писателей, в ком есть то, что мой внук называет выпендрежностью. Поэтому мне не нравится, скажем, Сорокин. Я его читаю и вижу, что он выпендривается, и мне неинтересно. Мне не нравятся книги Дарьи Донцовой и иже с ней, потому что это ширпотреб.Это как, пардон, зарядить в старомодную пишущую книжку рулон полотенца и печатать, печатать, при некотором профессионализме не останавливаясь вообще, прерываясь только на сон и туалет. Я люблю читать профессиональную литературу, понимаете? Когда я беру книгу и вижу, что это хорошо сделано, я эту книгу покупаю.[b]– Кстати, а как вообще книга попадает к вам в руки? Вы пользуетесь советами друзей, читаете анонсы…[/b]– Одно направление – это советы друзей. Другое – время от времени мне книги дарят. И я вынужден говорить: это гениально, старик! Это самая пошлая часть моей жизни.[b]– Свое детское желание «кем стать» помните?[/b]– Я оканчивал школу с золотой медалью и думал, что пойду в писатели или журналисты. Но мой отец, он был видным микробиологом, сказал: если у тебя есть божий дар, из тебя получится и писатель, и журналист, но, пожалуйста, иди или в медики, или в инженеры. Это профессии, где все будет решать твое собственное умение. Дальше он мне сказал ужасную фразу: ты даже в тюрьме, если что, будешь врачом. И я стал врачом.Я с отличием окончил мединститут, шесть лет поработал, потом окончил аспирантуру, а потом все-таки бросил все и пошел в писатели.[b]– Свою первую публикацию помните?[/b]– Мне очень повезло. Борис Слуцкий отнес мои стихи Назыму Хикмету. И в «Литературной газете» вышла большая подборка моих стихов, а Назым Хикмет написал статью. Это был шестьдесят первый год. Тогда же Наум Коржавин начал меня переводить и много перевел. Потом случилась беда: Хикмет умер, Коржавин уехал, и все мои переводы на русский язык стало нельзя печатать.[b]– Виталий Алексеевич, есть ли у вас хобби?[/b]– У меня нет всеохватывающего хобби. Я боюсь таких хобби, потому что когда начинаешь коллекционировать что-то по-настоящему, появляется какой-то злой азарт, а его я боюсь. У меня есть коллекция живописи, но это картины, которые мне дарили. Это картины моих друзей. Были у меня и случайные коллекции.Когда-то, еще в шестидесятые годы, я собирал поддужные колокольчики. У меня их сейчас штук шестьдесят. Я их на даче повесил. Еще я собирал, но потом понял, что это тщеславие, стихи, которые мне посвящали Рождественский, Евтушенко…[b]– Можно книгу издавать[/b]…– Можно, но это тщеславная книга будет... А я люблю упражнения в профессионализме! Люблю делать то, что мне нравится. Я встаю рано утром. Я в основном живу за городом, поэтому иду на станцию и покупаю газеты. Это четыре километра туда и четыре обратно. И это для меня сплошное удовольствие! Потом я эти газеты читаю. Потом что-то делаю, роюсь в Интернете, что-то еще… Жизнь заполняется делами, которые мне приятны. Вплоть до того, что вечером я наливаю себе рюмку, отрезаю кусок сыра, съедаю, выпиваю – и жизнь моя прекрасна. Ну, что еще нужно? В своей жизни я старался не подличать, не оскорблять никого, тем более не позволять, чтобы оскорбляли меня. Я никогда не любил быть тусовщиком, не любил быть в компаниях и домой никогда не приглашал больше четырех-пяти человек за раз. Я люблю уединение, и если тебя при этом не грызет совесть, то и хорошо. Можно что-то написать, можно что-то сделать, а можно смотреть в окошко и радоваться.[b]Виталий КОРОТИЧ[i]Уходящая натура, или 20 лет спустя[/i]Из будущей книги[/b]Вспоминая о времени, удаленном от нас двумя десятилетиями, думаю о целой системе изменившихся отношений и оценок, к которой мы быстро привыкли, поскольку люди легко привыкают, если жизнь меняется к лучшему.К чему-то мы так и не приспособились – тоже неудивительно. Недавно журналу «Огонек» исполнилось 110 лет.Двадцать лет назад я редактировал «Огонек», который был тогда самым популярным в стране. Уже нет ни той страны, ни того журнала, но вспоминается многое.Подряд, вспышками. Я приведу вам пару историй из моих редакторских времен. Было это давно, и я очень рад, что мы сейчас живем по-другому: пусть не так хорошо, как хотелось бы, но по-моему, все-таки лучше, чем жили.Ранней весной 1988 года от имени «Огонька» мы решили провести огромный концерт рок-музыки в крытом «Олимпийском» стадионе в Москве. Весь сбор от концерта должен был пойти в фонд борьбы с наркоманией, очень быстро расползающейся по теряющей ориентиры стране. Мы связались с посредническими организациями, зарезервировали стадион между Олимпийским проспектом и проспектом Мира вместе с прилегающими площадями и наметили на конец марта двухдневный, а вернее, двухсуточный концерт. В пресс-центре Министерства иностранных дел я объявил о нашем замысле и подготовке к его осуществлению. На вопрос из зала, почему советский официоз так боится рок-музыки, я ответил, что не знаю. Единственный известный мне неприятный случай произошел некогда в библейском городе Иерихон, где от трубных звуков рухнули стены. Надеюсь, что кремлевским стенам ничто подобное не грозит.Кремлевские стены определенно выдержали бы. Не выдержали кремлевские догмы. А ведь все шло к тому, что подбор ансамблей будет очень престижен. Обещали даже Майкла Джексона, который по пути в Италию брался на денек-другой притормозить в Москве. Шли переговоры с Полом Маккартни. А Ненси Рейган, первая леди США, которая в Америке опекала борьбу с наркоманией, соглашалась поприветствовать нас. Слава богу, многие организационные заботы удалось переложить на Министерство культуры и Госконцерт – эти организации подписывали все положенные контракты: дело двинулось. Вскоре почти все было готово.В феврале позвонил Александр Яковлев: «Вы что, полюбили рок-музыку?» «У меня от тяжелого металлического рока зубы болят, – ответил я. – Но не хочу быть плохим ресторанным поваром, который кормит всех исключительно тем, что любит есть сам».«Концерт этот – дело хорошее, – сказал Александр Николаевич. – Мы с вами можем на него и не пойти, а кто любит – пусть слушает на здоровье.Но вы должны гарантировать порядок. Если рок-молодцы разнесут стадион – спросят с «Огонька» и вас». Я пообещал: «Не разнесут!» За две недели до намеченного концерта мне позвонил Юрий Воронов, хороший человек, временно попавший на должность заведующего отделом культуры ЦК. Он был перепуган до смерти, даже зубы щелкали.– С кем вы согласовали рок-концерт? – прошептал он.– С женой и редакцией. А что, правительство вникает в рок-музыку?– Ужас! – сказал Воронов и икнул. – Концерта не будет!Ужас начался чуть позже. С венгерской границы в редакцию звонили водители грузовиков с аппаратурой, проехавших полмира, чтобы прибыть на московский концерт в срок.Их не пропускали. События шли совершенно бредовые. Министерство культуры платило огромные неустойки. Планета слетела с катушек, и никто не объяснял, почему.Через несколько месяцев тогдашний министр культуры Захаров сказал мне, всплеснув руками: «Ну и натерпелись мы страху! Лигачев прознал про концерт и устроил страшный скандал. Он заявил, что бороться рок-музыкой против наркотиков – это все равно, что при помощи проституции бороться против венерических болезней. Нас чуть не разогнали за попытку пропустить западную рок-музыку в центр Москвы. Вам ничего не было?»Мне ничего не было. Мне было противно.В середине восьмидесятых я был в Стокгольме и жил в тамошнем Гранд-отеле. Одновременно со мной в шведскую столицу приехали и поселились в той же гостинице американские звезды самого большого калибра, в какой телескоп их ни разглядывай: Фрэнк Синатра, Лайза Минелли и Сэмми Дэвис.Звездная троица дала несколько аншлаговых представлений и вела себя вне сцены как обычно. Синатра был в меру величественен и почти не выходил из номера.Минелли привычно поскандалила – на этот раз по поводу плохого отношения к своей болонке. Маленький чернокожий юморист Дэвис радовал всех неутомимой энергией и незаезженными шутками.Однажды во время ресторанного завтрака ко мне подошел американский администратор славной троицы и предложил учинить такое же представление в Ленинграде, благо от него до Стокгольма рукой подать. Я согласился, что замысел замечательный, но таким актерам нужны многотысячные залы, а значит – хорошая раскрутка.«Раскручивать Синатру?» – удивился администратор. Я пожал плечами и сказал, что Синатру – живого, киношного и какого угодно у нас знают понаслышке, да и то далеко не везде. Фильм с Лайзой Минелли «Кабаре» видел весь мир, но не мы. Такое кино у нас показывают партийным начальникам на закрытых просмотрах и – время от времени – киношным профессионалам.Мы ведь столько лет были отрезаны от человечества, что не видели даже лучших фильмов Чаплина, а песни Биттлз ловили сквозь рев глушилок. Современная живопись до сих пор под запретом.Администратору не верилось. Вам сегодня, наверное, тоже не верится?