Мы приучены к тому, что жадным быть плохо, поэтому «скупой платит дважды» и «жадность фраера сгубила». Жадные, получается, сами себе вредят. А щедрые по этой логике счастливы? Да полноте.

И вообще — что такое жадность? Это когда ты не хочешь отдавать другому то, что по праву принадлежит тебе. И слышишь в свой адрес: скряга, жмот, скупердяй, сквалыга, куркуль! Но поди различи, где скупость, а где бережливость.

Господин А трясется над каждой копейкой, а у него просто нищефобия — смертельно боится бедности. Господин Б отказывает в пожертвованиях, а у него убеждение, что благотворительные фонды тырят деньги. Вы готовы осудить этих господ? Рассуждать на подобные темы можно до бесконечности, чем и занимается человечество с неослабевающей увлеченностью. Каждый, кого ни попроси, расскажет вам множество смешных, печальных или поучительных историй про жадность. Вот и я предлагаю вам несколько сюжетов, записанных на жестком диске памяти.

Сценка тридцатилетней давности. Редакция. Меня, молодого газетчика, вызывает главный редактор. В его кабинете сидит знаменитый на весь Союз вкупе с братскими соцстранами артист оригинального жанра. Иначе говоря — фокусник.

Шеф ставит задачу. Уважаемый гость — будем называть его Факир, — движимый благородными устремлениями, решил сделать взнос в Фонд мира. Газета обнародует эту новость, ее нужно сопроводить интервью с благотворителем.

О творческом пути, о народном признании, о подготовке талантливой смены. Ну, насчет смены сомнений нет — всем известно, с каким хрустом он сжирает молодых иллюзионистов.

Гость благодарит главного редактора и на выходе как бы вскользь замечает, что в Отделе культуры его инициативу поддержали. Где находится этот отдел, пояснять не надо, — естественно, на Старой площади. Шеф, мгновенно поняв, за какое место прихватил его Факир, темнеет лицом.

Далее я битый час записываю монолог. В конце задаю простой вопрос: о какой, собственно, сумме идет речь?

— Разве это имеет значение? — натянуто удивляется Факир, и я понимаю, что будет фокус.

— Цифра нужна обязательно, — веско объявляю в ответ. — Абсолютная точность — принцип нашей газеты.

Факир молчит, калькулирует. Наконец оглашает вердикт:

— Пятьдесят рублей.

Аттракцион неслыханной щедрости. Эта сумма меньше той, что он получает всего за один свой номер. Номер же исполняется ежедневно, а во время гастрольного чеса — по пять раз на дню. Поэтому Факир — один из богатейших людей Москвы.

Мы церемонно прощаемся, и я лечу к главному редактору с воплем: «Полтинник! Пятьдесят рублей! В Фонд мира!» Опытный шеф все схватывает мгновенно. Берет трубку телефона с государственным гербом, и сквозь мембрану я слышу голос из Отдела культуры: «Сколько? Пятьдесят? Да он сдурел! Пошли его... сам знаешь куда!» Главный редактор кладет трубку, достает бутылку армянского коньяка и две рюмочки. «С заданием справился, поздравляю!» — весело тостует он, и я предчувствую премию.

Скорее всего, пятьдесят рублей...

Но вернемся в день нынешний. Пью кофе в старом венском кафе. Входят мужчина с женщиной, лет им под тридцать, держатся за ручки, явно супруги или любовники. Садятся за столик, заказывают чай и утыкаются в смартфоны. Официант приносит заказ, оба делают по глотку и снова погружаются в сеть.

Я давно допил кофе, но чуйка подсказывает: не уходи, будет интересно. За полчаса чаепития парочка не сказала ни слова. Наконец, мужчина просит счет, и официант спрашивает его: «Getrennt oder zusammen?» Традиционный вопрос для заведений общепита в германоязычных странах: раздельно или вместе? Иными словами, платит кто-то один или каждый за себя? Вытягиваю шею, напрягаю слух. И слышу: «Getrennt» — раздельно. Красавец!

Девушка вынимает два евро и мелочь, кавалер кладет на стол ровно столько же и говорит официанту: «Stimmt so» — сдачи не надо. Щедрость не оценена, официант не благодарит. Обнявшись, парочка уходит.

А я силой воображения вижу, как они спускаются в метро, каждый покупает себе билет, возле дома заходят в магазин, мужчина оплачивает бутылку пива, а женщина — штрудель… Любовь, однако.

Говорите мне что угодно о европейской традиции, о менталитете, о равенстве полов и феминистской этике, — в ответ скажу одно: не ищите тут ничего, кроме жадности. И от мужчины, делящего пополам с дамой сердца счет за чай, меня тошнит ровно так же, как от девушки, жалующейся подруге, что после первых трех свиданий ей еще не подарили кольцо в три карата...

А теперь снова открутим время назад, в конец восьмидесятых годов, когда я близко общался с эстрадными актерами. Никаким шоу-бизнесом еще не пахло, и будь ты звездой поднебесной или же артистом третьей категории — все одно должен состоять на службе в каком-нибудь Росконцерте или Рязанской филармонии. Чтобы иметь достаточное число выступлений и соответственно прилично зарабатывать, артиста должны заказывать (конечно, не в сегодняшнем криминальном понимании). Приходит, например, в Горконцерт представитель завода «Подшипник» и говорит: у нас юбилей, отмечаем в доме культуры, хотим заказать хороших артистов. Не вопрос, отвечают визитеру, идите в отдел редактуры. А редактор — это как раз тот, кто составляет программу концерта.

Дайте Лещенко, просит заказчик. С дорогой душой, отвечает редактор, только Лев Валерьянович на гастролях.

Но я вам дам взамен прекрасного молодого певца, лауреата и дипломанта. Ну, хорошо, а Толкунову можно? Увы, грустит редактор, Валечка в этот день занята, концерт в Кремле. Но у меня есть роскошная артистка, романсы поет так, что зал рыдает.

В ту пору продюсеров не было, так что именно редактор являлся главным инженером фабрики звезд. И одним из самых крутых редакторов Горконцерта считалась Генриетта Самсоновна. Это была немолодая и некрасивая женщина с большим горбом. Она могла втюхать заказчику кого угодно, но этот кто угодно понимал: тридцать процентов от разовой концертной ставки должны быть переданы Гээс, как за глаза звали горбунью. Не заплатил — в следующий раз можешь бесплатно выступать перед медведем в зоопарке.

Об истинных доходах редакторов можно было только догадываться, но все сходились на том, что у Генриетты Самсоновны «две комнаты денег». При том, что ни в комнату, ни в ее квартиру никто ни разу не входил. Она была чрезвычайно скрытной и жадной, одевалась в старье, и взять у нее в долг было нереально. Но Гээс не обижали — зачем, если природа уже ее обидела. Ни мужчин, ни детей, и в зеркало глянуть страшно.

Однажды Генриетта Самсоновна не вышла на работу. Прошло три дня, телефон не отвечал, коллеги забеспокоились, поехали вместе с милицией домой, вскрыли дверь. Гээс лежала в постели, смерть пришла во сне. В квартире все казалось обычным, пока не заглянули в платяной шкаф. Там висело два десятка меховых шуб: норковые, лисьи, соболиные, бобровые, шиншилловые, каракулевые, песцовые... Даже одна-единственная такая шуба в те времена превращала советскую женщину в гранд-даму.

Вот только никто никогда не видел Генриетту Самсоновну в мехах. Для чего же тогда весь этот пушной салон? Это ведь не склад барахла имени Плюшкина, а целое состояние. Запас на черный день? Но в этом случае копят не шубы. Откуда же такая ненасытная жадность? И я представил, как горбунья возвращается вечером домой, наряжается поочередно в свои шубы, глядится в зеркало, и в эти мгновения к ней приходит все то, чего лишила ее злая судьба. Вот только про жадность ли эта история? Не уверен.

ЧИТАЙТЕ ВТОРУЮ ЧАСТЬ ИСТОРИИ ЗДЕСЬ