Мы жили взрослыми детьми

[b]«ОТВЕТСТВЕННЫЙ товарищ из наркомата финансов, от которого в известной мере зависел вопрос о моей командировке на ледоколе «Литке», любезно сообщил мне, что надо работать, а не разъезжать на народные деньги на пароходах. Он не менее любезно предложил закрыть «Вечернюю Москву» как газету ненужную, малополезную во всяком случае», – доложил в редакцию Владимир Михайлович Млечин.[/b]Газета поручила своему корреспонденту во что бы то ни стало сесть на борт ледохода, отправленного выручать советских полярников.«На острове Врангеля, – телеграфировал в редакцию Владимир Млечин, – два с лишним года живет колония, 62 советских Робинзона. В прошлом году на остров Врангеля из Владивостока пошел «Ставрополь». И не дошел, встретив неодолимые льды. Так что теперь, когда теплый ветер начнет крушить до того несокрушимые, как алмаз, твердые, голубые ледяные глыбы, каждый день 124 глаза будут сверлить горизонт, ожидая, что вот-вот покажется дымок и придет наше судно, доставит им все необходимое».Высокий чиновник из наркомата ошибся. И «Вечерку» не закрыли, и ее специальный корреспондент выполнил редакционное задание... Вся история нашей семьи связана с «Вечерней Москвой». В феврале 1928 года мой дедушка, Владимир Михайлович Млечин, стал ответственным секретарем «Вечерки».«Днем у нас, в редакции «Вечерней Москвы», – вспоминал В. Млечин, – для обсуждения пьесы собиралась рабочая бригада. В названии «рабочая бригада» была некоторая условность. Значительная ее часть состояла из студентов, в частности ГИТИСа. Впрочем, было и несколько заводских рабочих. Мы приглашали бригаду на общественные просмотры, затем устраивали обсуждение. Особенно когда постановки вызывали споры. Редакция хотела услышать, что народ скажет. А писали в те времена свирепо, чтобы не сказать разухабисто, и некоторые рецензии сейчас показались бы попросту невероятными».26 августа исполняется 110 лет со дня рождения В. М. Млечина. Я искал в его архиве воспоминания, заметки, связанные с историей «Вечерней Москвы». А нашел письма старому другу, объясняющие, почему архив почти пуст: «В Ленинграде довелось мне в течение нескольких дней довольно часто встречаться с одним из основателей Художественного театра Вл. И. Немировичем-Данченко. Мы виделись на репетициях «Прекрасной Елены», постановку которой он завершал, за обедом – обычно в номере Владимира Ивановича в гостинице «Астория», часто и вечерами.Я как-то спросил:– Верно ли, Владимир Иванович, будто Станиславский ушел из кабинета ресторана, где ужинал вдвоем с Айседорой Дункан, когда молодая и красивая танцовщица предложила показать танец обнаженной вакханки?«Это очень интересно, – будто бы сказал Константин Сергеевич, – нужно обязательно позвать жену». Так, во всяком случае, пишет в своих мемуарах сама Дункан.– Что ж, вполне возможно, – как обычно очень протяжно и раздумчиво ответил старый мудрец (и хитрец, как считают другие). – Надобно вам знать, что Константин Сергеевич лет этак с пятнадцати, пожалуй, уже знал, какой стороной выгоднее повернуться к истории.Немирович-Данченко точно раскрыл одно из важнейших свойств истинной одаренности. Очень талантливые люди рано постигают свое предначертание и действуют сообразно этому. С какой тщательностью собирал каждую относящуюся к нему бумажку тот же Станиславский – это видно особенно ясно после публикации грустной и страшной переписки с Немировичем-Данченко.Скажут: «Эк, куда хватил! С кувшинным рылом да в калашный ряд! Толкуешь о гениях, при чем тут ты?» Верно. Но я говорю об известной закономерности, не более того.А у меня нет ни одной записанной строки! Все, что хранилось, было уничтожено моей рукой в 1937 году. Не потому что хранил что-либо «крамольное» – в партийном смысле я был человеком правоверным. Но я знал, что против меня может быть использован любой автограф, любая фотография, даже старое удостоверение. Я видел, как при обыске изымались тома стенограмм партийных съездов. Сгоряча я сжег и вовсе невинные вещи – у страха-то глаза велики. Вторично изрядно уже обедневший архив подвергся разграблению во время войны...А память!.. Память не только «хищный зверь, вцепившийся когтями в разум,» как утверждает гениальный испанец Лопе де Вега или его переводчик Лозинский. Память – вероломная обманщица, лукавая фантазерка. Все известные мне автобиографии напоминают фото, выполненные в ателье. Люди приоделись, побрились, сделали «умное лицо». Знаменитый Напельбаум – был такой волшебник фотографии на Кузнецком – просил клиентов выбрать ракурс и выражение лица, которые им больше нравятся...Что ни говори, изрядно досталось моему поколению. Я был ни лучше, ни хуже своих сверстников. Жил в полную меру сил, дышал, что называется, во всю глубину легких, ввязывался в любую драку – кулачную или, позже, идейную, если считал дело справедливым. Мальчишкой на льду Двины приобщился к древнему искусству кулачного боя. Нравы были суровые, и это закаляло.С младенческих лет эмпирически постиг истину: полез в драку – не жалей хохла.Четырнадцати лет я уехал из дому в Екатеринослав (ныне Днепропетровск), там учился жить самостоятельно, там вступил в революцию, в Гражданскую войну. Хватало всякого.Но не вспомню случаев, когда при грозной опасности склонен был к «паникмахерству», хотя у собственного носа видел мушку махновского нагана, видел направленный на меня ствол бандитской винтовки.Жил бесстрашно, верил в завтрашний день, в грядущий день. Что значили невзгоды перед лицом мировой революции, в атмосфере энтузиазма и непреклонной силы веры? Вот-вот начнется царство социализма на земле.Мы верили, как первые христиане. Конечно, мы не жили, как первые христиане или члены послереволюционных коммун. Понемногу стали обрастать барахлишком, порой бражничали, изрядно грешили против заповеди, касающейся жены ближнего. Но все это было поверхностное, наносное.У Маркса, если не ошибаюсь, есть понятие «смелость невежества». Я бы еще сказал: «смелость невинности». Ребенок без дрожи зайдет в клетку к самому лютому тигру, протянет ручку погладить злую собаку – он не ведает опасности.Так, взрослыми детьми, жили и мы, пока не разразилась катастрофа – раскулачивание, потом большой террор».