Он слышал шепот мотыльков: Уникальный прозаик Дмитрий Бакин известен в мире лучше, чем в России

3 апреля на телевидении «Вечерней Москвы» открылась новая программа: «Еще не вечер». Ее гостями будут люди, чьи имена, поступки и идеи не оставят вас равнодушными. Начало же циклу положила беседа двух журналистов — главного редактора «Вечерней Москвы» Александра Куприянова и знаменитого репортера Геннадия Бочарова. Но говорили они не о журналистике. Незримым героем этой программы стал прозаик Дмитрий Бакин, которого, увы, уже нет с нами.

Для начала — слово Александру Куприянову, на этот раз выступающему в роли интервьюера.

— Не будем скрывать: мы с Геннадием Николаевичем, а для меня просто Геком, знакомы много лет. Бочаров — журналист века, издавший массу книг, одна из которых, «Русская рулетка», о событиях в Афгане, была издана в 28 странах! Но сегодня пойдет разговор не о творчестве Гека, а о его сыне — Дмитрии Геннадьевиче Бочарове, писавшем под псевдонимом Бакин. 13 января этого года Диме исполнилось бы 60 лет. А 7 апреля, девять лет назад, его не стало. Его имя знакомо далеко не всем, но именно прозаик Дмитрий Бакин был внесен во Всемирную антологию прозы, изданную во Франции. Мы были с Димой прекрасно знакомы, поскольку много лет дружили с Геком, но я, конечно, и помыслить не мог, талантом какого масштаба обладает этот скромный, тихий, не любивший оказываться в центре внимания человек.

Широкой публике имя Дмитрия Бакина и сегодня не слишком известно, зато оно знакомо писательскому сообществу и критикам, ведь его сравнивали с Камю, Платоновым и Фолкнером, да и рядом других писателей-индивидуалов, собственно и создавших литературу прошлого века. Поток литературы, который возник за последние десятилетия, часто мутен и неразборчив. Впрочем, и такая литература нужна! Но Бакин был другим писателем... Он, кстати, дал в своей жизни только одно интервью, да и то в письменном виде — просто ответил на присланные вопросы. И на вручение премий он не приходил, избегая публичности.

— В общем, Гек, первый вопрос: почему все было так и в чем Дима видел свое предназначение?

— Почему... Известный критик Наталья Иванова ответила на этот вопрос лучше, чем я, припомнив, как порой ведут себя перед микрофоном молодые писатели: он избегал не только публичности, но и контактов с писательским цехом. У него не было контактов ни с журналистами — ну, кроме меня, отца, ни с писателями, за исключением, правда, Евгения Александровича Евтушенко, который звонил ему из Нью-Йорка, когда в Америке издали один из рассказов Димы в журнале «Время и место», и они беседовали о разном, хотя и говорили, что он не общается вообще ни с кем. Еще они общались с Татьяной Никитичной Толстой. И он лично общался с Габриэлем Гарсиа Маркесом, уже ставшим тогда лауреатом Нобелевской премии.

— Ну это потому, что вы дружили с Маркесом, он к тебе даже домой приезжал!

— Да, они вместе с женой Мерседес были у нас дома в гостях, но эта история обошла весь мир не потому, что он пришел к нам домой, когда посетил Москву, а потому, что правительство выделило ему «Чайку» — по тем временам это было верхом уважения к гостю. Но когда он подъехал к нашему дому, в подъезде вырубились оба лифта.

— А жили вы высоко...

— Да, нам пришлось пешком подняться на 16-й этаж, а Маркес был после операции... Я звонил по всем аварийным инстанциям, орал, но без толку. Это был стыд и позор, но, когда мы поднялись, Мерседес сказала: «Габриэль, за время нашего путешествия мы впервые заработали на ужин физическим трудом».

А Дима спускался со мной вниз — встречал Маркеса. У него было перевязано воспаленное ухо, и Маркес, приобняв его, спросил: «Кто из нас из Вьетнама — я или ты?» — он приехал в Москву прямиком оттуда. Когда были переведены «Осень патриарха» и «Сто лет одиночества», Дима был, конечно, потрясен. Но ни о чем таком они не говорили, Дима только вспоминал часто слова Маркеса: «Чем больше меня хвалят в мировой печати, тем больше я убеждаюсь, что никто из них не читал меня». А когда Габриэль с Мерседес уезжали от нас, это после семи часов возлияний, лифт так и не заработал. Мы спустились пешком вниз. Маркес посмотрел на два стоящих лифта, напоминавших два перевернутых гроба, и сказал одно только слово: «Социализм». А перед тем как сесть в машину, он сказал: «Я сожалею лишь об одном, что я не смогу описать главное событие своей жизни — собственную смерть»... Так что вот на такие контакты Дима шел. А писали про него, уже потом, разное, во многих местах написано «водил грузовики»... Откуда это? Он один раз ездил на уборку урожая, где и правда работал на грузовике. А потом он был персональным водителем начальника городской телефонной сети (МГТС) — Виктора Фадеевича Васильева.

— Вот интересно! Когда-то давно мы с Юрием Михайловичем Лепским (ныне — первый заместитель главного редактор «Российской газеты». — «ВМ») делали книгу про Виктора Фадеевича. И я помню, как его сын, Валерий, рассказывал про отца и не раз упоминал некоего Митю, с которым тот советовался по тем или иным вопросам. А Васильев был к тому времени уже профессором... И мы заинтересовались, что же это за Митя такой? А оказалось — это Дима Бакин! И этот профессор, начальник огромного предприятия, с ним советовался!

— Да, все так… А к замкнутости и мироощущению Димы относится и выбор того, о чем он писал и как он писал. О том, что он пишет, не знал никто, кроме меня, — ни бабушка, ни мама не знали. А писал он по воскресеньям — всегда, так-то у него был обычно ненормированный рабочий день. Однажды он дал мне почитать небольшой рассказ «Оружие» — его издали потом не раз в Израиле и других странах. И я дал его почитать Александру Пумпянскому, которого ты прекрасно знаешь, он работал тогда в журнале «Новое время», а главным редактором его был тогда Виталий Игнатенко — позже он стал руководителем пресс-службы президента СССР Михаила Горбачева. И Виталий, и Саша приняли решение, что рассказ нужно немедленно опубликовать.

— А до этого Дима сам не носил никуда написанное, не предлагал никому?

— Никогда, никуда. И это был единственный случай, когда я принял участие в, скажем так, его «продвижении». А еще я тогда работал обозревателем в «Литературной газете», как-то рассказывал о Диме и показал его рассказ «Лагофтальм» коллеге по имени Слава. А она дружила с Татьяной Толстой и показала рассказ ей. Татьяна Никитична его прочитала, позвонила в «Огонек» Виталию Коротичу, и они опубликовали рассказ. Отклик был колоссальный — письма пошли, а знаменитый журнал New Yorker начал выяснять, у кого авторские права, желать приобрести текст.

— Надо объяснить: лагофтальм — это болезнь глаз, при которой веки не закрываются полностью...

— …и человек видит щель, а не мир.

— Да, и этот небольшой по объему рассказ по сути своей, конечно, повесть. С этого-то все и начиналось…

— Да, а еще, говоря о Диминой непубличности, нужно объяснить кое-что и про его псевдоним: почему он не Бочаров? Тут все просто. Я в то время работал в «Комсомолке», тираж ее превышал 18 миллионов в день, печатался я часто, писал о катастрофах, читали это все, так что фамилия «Бочаров» была, как говорится, раскручена. Один негодяй даже этим воспользовался, летал, прикинувшись мной, в Хабаровск бесплатно…

А в Казахстане работал министром специальных строительных и монтажных работ мой друг Евгений Ежиков-Бабаханов, он потом стал заместителем премьер-министра Казахстана. И в ту пору он часто летал из Алма-Аты в Москву — на доклад к союзному министру и, хотя и был депутатом Верховного Совета, останавливался не в гостинице «Россия», а у нас дома. Дима, конечно, его отлично знал, Ежик ему был как дядя. А министром союзным был Бакин. И поскольку Женя, сидя на кухне, всегда говорил: «Я был у Бакина», «Еду к Бакину», «Доложил Бакину» и все такое, и звучало это бесконечное «Бакин, Бакин, Бакин», Дима и взял эту фамилию. В общем, никаких особых секретов.

— Он не считал нужным пиариться?

— Нет, он относился к этому враждебно. Именно враждебно.

— Поразительно: мы были хорошо знакомы с Димой и за столом сидели, но никогда не говорили с ним о слове, а если говорили, то только о бытовых каких-то вещах. Никто и подумать не мог, что этот молчаливый симпатичный парень так сосредоточенно работает. Как он писал?

— У нас была трехкомнатная квартира. Он работал в комнате-кабинете, закрыв дверь, там была собрана библиотека — классика, но философская, начиная с греков. Когда он писал, мы не заходили к нему, ни я, ни мать — Татьяна, если оттуда звучал Генри Перселл — это композитор конца XVII века. Музыка у него была очень тяжелая, трудная, но Дима под нее только писал.

— Кстати, а он же не на компьютере писал, да?

— Я сейчас часто повторяю: высокие технологии оскорбляют мой мозг. И сам пишу по-прежнему — только рукой. Точно так же относился к этому и Дима. Он ничем не пользовался. И даже на вопросы в единственном своем интервью он отвечал письменно, от руки. А работал как... Одну фразу переписывал пять-семь раз.

— Это правда, что он в день мог написать лишь абзац?

— Ну, это был максимум — абзац в день. В книге, что сейчас лежит у тебя, есть потрясающие черновики — там видно, как он работал над каждым словом и предложением и сколько там было правки.

— Тут все же нужно сделать необходимые пояснения. Геннадий Николаевич дал мне не книгу, а, скорее, альбом, ну, или тетрадь…

— …собравшую примерно 75 рецензий на работы Димы, причем как западных, так и российских критиков. А еще в этом альбоме собраны фотографии…

— …которых Дима никогда не давал. Помню, что, когда выходила какая-то его книга, он вместо фотографии своей дал рисунок дерева.

— Да, березы… Был непубличен настолько, что на получение «Антибукера» пошла его жена — Рита, увы, ее тоже нет уже с нами. Дима сидел и ждал ее в машине напротив здания... Первая его книга вышла на французском — в издательстве «Галлимар», где издавался Экзюпери. «Фигаро» отдала ему почти полосу, озаглавив статью «Русский Камю». Ее потом изложила наша «Литературка». Вот так все началось…

— Мы как-то говорили с Димой у вас дома о какой-то ерунде, играх и «стрелялках», и вдруг он так серьезно выдал: «Мы не знаем, чем нам все это грозит…» Он многое видел вперед. Перечитывая его, понимаешь это остро... Он был писатель-пророк? Похоже. Но ведь, Гек, честно: он же был просто шофером, водителем, пусть очень профессиональным, но все же! Да, книги, да, библиотека, но… Как такое могло быть?

— У него за плечами были только школа и самообразование. Я сам не понимаю, например, как он мог, скажем, в одном из рассказов написать о человеке, который уже отсекал все, приняв как данность, что «космос признал вторжение человека», а «океан смирился с тем, что человек измерил его глубину»…

— У него же была простейшая, по сути, биография: школа, армия… И все. В советские времена считалось, что писателем должен становиться, скажем, какой-нибудь геолог, рыбак, тигролов… Неужели все достигнутое Димой — результат только работы ума? Невозможно поверить, там ведь такая глубина и философия!

— И при этом — да, только школа, армия, работа...

Как-то договорился, например, что поедет в Джезказган, чтобы поработать там. Потом все сорвалось, но не суть: я лишь к тому, что иногда он куда-то выезжал, но тоже чтобы поработать водителем. Работал еще после школы санитаром в 50-й больнице и в типографии подмосковной, когда уже болел. И все. Но при этом ты вот говоришь — беседовали о разном. А мы с ним говорили только о литературе. Ну а к моей профессии он относился весьма своеобразно.

— Как? Командировки у тебя были колоссальные!

— Да, я летал по всему земному шару: то НьюЙорк, то Кабул, то Аляска, то Гавайи, 67 стран видел... Казалось бы! А Дима говорил: «Великие перелеты ради незначительных целей». Вот его оценка — он это не признавал. Говорил, что придет время и людям придется привязывать свинцовые болванки к ногам, чтобы они не взлетали в своих иллюзиях, не порывали с землей. Он внедрил в мой мечущийся мозг понятие терпимости земли...

— То есть внешняя канва жизни никоим образом не связана с его творчеством? Но глубочайшие мысли, заложенные в его произведениях, герои… Кстати, вспомнил, героем одного из его рассказов был его дед...

— Да, дед по линии мамы, Яков Яковлевич — у него были колоссальные патлы и борода седая, прожил он 91 год. Диме, когда мы его привозили, он говорил: «Будешь президентом!» Он был лесником и землемером. Был замечательный эпизод в его биографии. В его деревне, где стоял перед лесом 81 дом, райком партии объявил борьбу с самогоноварением. Приехал секретарь райкома к нему домой: «Яков Яковлевич, ты честный человек, составь, мол, списки, у кого на улице самогонные аппараты». Он потом у меня спрашивает: «Шо мине робыть? У мине — два!» У деда было ружье, так что рассказ Дима «списал» с него, настоящего.

— Глубина впечатления, мыслей Димы, Дмитрия Геннадьевича, поражает. А у него были какие-то предпочтения, увлечения в жизни, чем он, может быть, подпитывался?

— Он любил машины, любил писать. Саньку и Дашку любил — детей. Санька — машинист электровоза, мальчишкой еще бегал на железную дорогу возле нашей дачи и влюбился в нее. Его только недавно вытащили силком из кабины и посадили в кабинет, а он рвется обратно. А Даша окончила школу с золотой медалью и учится в Бауманке.

— А у Димы были друзья?

— Школьные были друзья — какие-то полубандиты, двоечники. Ребята были бедные. Дима говорил, что гордился, что у нас долгое время не было дачи! В 10-м классе они с другом поехали куда-то в Текстильщики, вернулся он весь в крови: ему пробили голову, а второму парню повредили ухо. А так у него был знакомый парень-водитель один, к которому он тянулся, да еще друзья мои — например, тот же Ежик, Ежиков-Бабаханов, или физик Галым Абильсиитов — единственный из известных мне физиков, который был лично знаком с Нильсом Бором. С покойным Юрием Дмитриевичем Поройковым, заместителем главного редактора «Литературной газеты», еще он был близок. Юрий Дмитриевич был не только журналистом, но и ученым, философом, очень любил Димино творчество и помогал после его смерти создать его архив...

— А Дима обсуждал какие-то темы? Которые планировал или написал...

— Нет, только один раз в жизни, когда он написал рассказ «Нельзя остаться» (его опубликовал потом «Новый мир», это последний Димин рассказ), он прочитал его нам вслух — матери, ее родной сестре и мне. Он весь свой отпуск потратил на написание этого рассказа. Мать плакала, я понимал, что это сильная вещь... Но я не могу характеризовать его работы. У меня от них ощущение чистой глубины и тяжести.

— Он ждал похвалы?

— Нет. Тогда — прочел, встал и ушел. Кстати, ты в своей книге прекрасной «Гамбургский симпатяга» приписал мне слова, которые на самом деле Дима матери говорил: «Солнышко ты мое беспросветное!» Или он просто мог сказать: «Какая ты красивая!» Особый мир, особое видение. Мы как-то шли с ним поздним вечером, и он говорит: у тебя очки сверкают от любого источника света. А ребенком еще рассказывал, как мотыльки разговаривают друг с другом — он как бы это слышал, и меня это поразило. И на мое 40-летие он написал стихотворение об этом, и все были поражены — как такое возможно написать? Но лично меня больше всего поражает, как он в 45 лет мог написать о человеке, которому 89? Мне сейчас — 88, осенью будет 89. Как он мог в 45 передать мои ощущения сегодняшние, то, что я испытываю в свои полные 88? Откуда он мог знать, как в этом возрасте воспринимаются холод озера или деревья?

— Мы не литературные критики и не литературоведы, не можем на своем обывательском уровне оценить величие и масштаб Димы Бакина как литератора. Ты вообще его отец! Но, конечно, очевидно, что он был Прозаиком с большой буквы.

Он понимал, что выпадает из общего потока, этот «обыкновенный человек»?

— Понимаешь, я видел, что он пытался скрывать свое удовлетворение тем, что его переводят и издают, например, в Мадриде. Через пять дней после его ухода поступила книга из Токио… Вот книга из Берлина, из Парижа… Внешне он был спокоен, тем не менее я видел и понимал, что ему это нравится… Недавно в «Лимбус Пресс» вышла книга «Гонимые жизнью», публикацию которой оплатил промышленник Александр Леонидович Елисеев. А «Страну происхождения» поставили в камерном театре «Среда 21» (продюсер Алексей Малобродский, режиссер Светлана Землякова, директор театра — Татьяна Лукьянова). И поставили классно!

— Скажи, а дети-внуки понимают, что отец и дед был великим писателем? Вы говорите об этом?

— Думаю, они не совсем понимают… Но сказано ведь в Библии: нет пророка в своем Отечестве…

— Мне кажется, мы только со временем что-то сможем объяснить и понять. Дима так рано ушел, огромное горе... Но я предполагаю, что за всем этим стоит некий смысл, разгадать который чрезвычайно сложно, если вообще возможно. Мир становится все рациональнее, а писатель Бакин исповедовал другие ценности. Они поймут.

— Дима писал, что селевой поток идет, а люди, попавшие в него, стремятся к совершенству. Хотя лично я считаю, что мир погибнет не от взрыва, а от всхлипа.

— Размышляя о Диме и его уникальном творчестве, я подумал, что Бакин — это еще и «бакен». Тот самый бакен на большой реке, на котором зажигался фонарик, и он показывал, куда идти судну. Мы говорим часто о неизбежном самоочищении мира, пусть будет так. Но мир легко забывает своих ярких сыновей — Шукшина, Астафьева, Нагибина. Они тоже были «бакенами». И мы хотим эти бакены возвращать. Скажи, у тебя как у отца есть пожелания к памяти о сыне? О чем ты мечтаешь — о памятнике, собрании сочинений?

— Я хотел бы, чтобы жило то, что он оставил. Добавить он ничего не может — ни буквы, ни звука, ни слова. Ничего неизданного не осталось. В книге «Про падение пропадом» были напечатаны его письма, и в конце собраны его фразы. Он умел сказать точно... Я как-то рассуждал вслух: мол, чтобы встречаться с великими, значимыми людьми, самому нужно быть великим. А Дима просто проходил мимо и услышал эту мою фразу. И говорит: «Ничего подобного. Можно быть просто красивой женщиной». А как-то я восхитился радугой, говорю: «Какая красота, не создать такое». А он ответил: «Можно создать любую красоту, если не думаешь...»

P.S. Видеоверсию беседы можно посмотреть на сайте и в соцсетях «Вечерней Москвы»: VK, OK, RuTube и YouTube.

ЦИТАТЫ

• Течение реки настолько же успокаивает, насколько пугает течение времени.
• И вот наступит век, в котором не будет большего греха, чем честность.
• Все решается само собой, и чем больше об этом говорить, тем дольше это останется неразрешимым.
• Великая война была самым грандиозным событием в его жизни: перед ней меркло все — и рожденная дочь, и не рожденные дочерью внуки, и космос, принявший вторжение человека, и океан, смирившийся с тем, что была измерена его глубина.
• Я не желаю видеть знакомые лица, потому что из этих лиц соткана картина моих былых заблуждений.

ДОСЬЕ

Дмитрий Геннадьевич Бакин (Бочаров) — родился 13 января 1964 года в Чистякове Донецкой области, скончался 7 апреля 2015 года в Москве. Российский писатель.

В его первый сборник «Цепь» вошли рассказы «Листья», «Цепь» и «Страна происхождения». Во второй («Страна происхождения») — рассказы «Листья», «Землемер», «Оружие», «Страна происхождения», «Корень и цель», «Про падение пропадом», «Лагофтальм». Дмитрий Бакин не успел закончить работу над повестью «Френсис Крейг, или Флирт с виселицей» и роман «От смерти к рождению».

Был отмечен премиями журнала «Огонек» за рассказ «Лагофтальм», премией журнала «Знамя» за рассказ «Стражник лжи», в 1995 году получил премию «Антибукер» в номинации «Лучшая проза года» за сборник «Страна происхождения», а в 2017-м, посмертно, — Бунинскую премию за сборник «Про падение пропадом» с формулировкой «За яркий творческий вклад в русскую литературу».