Любовь моя, цвет зеленый

А вообще, что ни говори, Муся — счастливая.

Муся — моя дальняя родственница, какая-то там многоюродная сестра, уже и не вспомнить, троюродная? Или еще какая-то. Дальняя, в общем-то. Но — сестра. И возраст у нас с ней почти одинаковый. И детство тоже — почти одинаковое: только я на летние каникулы приезжала в деревеньку к бабушке из Москвы, а она — из Санкт-Петербурга. Тогда — Ленинграда. И я ей всегда завидовала.

Всегда. Даже этому вот, казалось бы, незначительному делению: Москва и Ленинград. У меня — столица, а у Муси — культурная столица! Там, значит, живут люди исключительной культуры… Чем не повод для зависти?

И потом вот: рыжие, кольцами, кудряшки Муськины. Просто какой-то взрыв, фонтан из непокорных волос! Глаза зеленые в желтую крапинку. «Как вода в реке», — чуть улыбалась Муська. И снова в этой полуулыбке и снобизм, и тайное превосходство.

А так-то простая девчонка, хорошая. Лучше всех играла в настольный теннис (у нас под яблонями стоял старый, кривоватый, вспученный от дождей теннисный стол, на котором — обязательно в августе — шли дачные турниры). Так вот, Муся — всегда выигрывала. Хотя вроде как и не азартная была, и к победе не стремилась. Так, подойдет, лениво вроде даже, к теннисному столу. И как начнет вешать «соплю» — подачу, когда шарик приземляется на самый краешек стола и поднять его просто нереально… Пять «соплей» подряд, ну а там и 7:0 уже, сухая. И снова эта Муськина полуулыбочка ироничная. «Следующий!» — говорит. А потом такая: ой, все, хватит, я устала уже играть, пойду лучше порисую.

Бросит ракетку, прямо посередине недоигранного матча и уйдет рисовать травы и цветы.

Всегда их рисовала — быстро, небрежно, а сколько в тех рисунках экспрессии и таланта! Удивительно. И не училась живописи никогда. Просто — талант.

Много в ней, Мусе, талантливого. Наверное, на целый роман растянуть можно. А вообще, про любого человека можно написать роман. Как родился, учился, рос, влюблялся, и это ведь только самое начало романа! Но отчего-то пишут только о самых известных, самых достойных и заслуженных. Про обывателя обычного, традиционного, хорошо если хоть рассказик получится. Хоть маленький, коротенький. Новеллка. Как вот эта — про Муську рыжую мою.

Все забываю сказать, что за кошачья кличка — Муська. Это, конечно, Маша, Мария. Но вот привязалось: Муся, Муська. А я Катя, Котиша. Потом вообще сократили до емкого «Кот». Так и жили: Муська, Кот, просто театр Куклачева какой-то. Но нам нравилось. Была еще малышка Лилька-Лилечка, и синеглазая Юля, главная моя подружка, которую звали Юс. Сестренки. Какие-то там очень дальние, но все — как родные. У бабули моей было много братьев и сестер, она — младшая из семи. Поэтому и мы все — какие-то там внучатые, что ль, сестрички — летом собирались у бабушки в деревенском доме под Тверью. И были самые что ни на есть близкие и роднее некуда.

Муська самая счастливая — это все признавали. И дело даже не в пинг-понговых выигрышах. Именно на Мусю садились в саду бабочки, а возле реки — стрекозы. Стрекозы были одной из страстей Муси. Осторожно, чтобы не помять крылышки, снимала Муся стрекозку двумя пальчиками. Показывала нам ее в солнечном луче: смотрите, нет, вы только смотрите, у нее крылья — как витраж! И действительно — потом, много лет спустя, я разглядывала макрофото крыльев стрекозы и вдруг вспомнила, что когда-то, давным-давно, Муська видела, без всяких там увеличений и спецприборов, что это удивительным образом напоминает созданный художником витраж, будто состоящий из бесчисленных разноцветных кусочков стекла.

Как-то хлынул сильный теплый ливень, и мы смотрели в окно, как идет, не торопясь, наша Муся в длинной юбке, и над ней дождя нет. Он весь, этот вот летний дождь, хлещет на противоположной стороне улицы и Муську не касается. Везение?

А как-то еще привезли к нам в районный магазинчик чудо чудное — бананы. Мы стояли в длинной очереди, и я, пессимистка, была уверена, что обезьяньих плодов нам не достанется. А Муська была уверена: мы будем крайними, кому бананы продадут! Муська никогда не разрешала говорить слово «последние». Поэтому — крайние! Ими мы и оказались действительно, правда, бананы те были изумрудно-зелеными, твердыми, по вкусу похожими на мыло…

Счастливая, думала я, засыпая. Какая же Муська — счастливая.

Тогда показывали фильм с Боярским «Три мушкетера». И мы, девочки, тоже решили быть мушкетерами. Я выторговала себе умного Атоса, Юс, с ее голубыми глазами и золотыми кудрями, называлась Арамисом, маленькую бесправную Лильку, щекастенькую, назначили Портосом — ох, как она плакала от такой несправедливости! Ну а Д’Артаньяном, конечно, была Муська.

Один за всех — и все за одного!

Счастье, счастье. У того летнего счастья, оказывается, был свой цвет — зеленый. Как много в те годы было в нашей жизни зеленого цвета! Яркая трава и листья, бирюзовые крылья стрекоз, салатово-ослепительные на просвет листья клена над качелями, темно-болотные водоросли, как в фильмах Тарковского. Даже вот — бананы, и те зеленые. Зеленые мятные леденцы в прозрачных обертках. Зеленые узкие Муськины глаза.

В нее влюблялись все мальчишки. Утром обязательно на скамеечке перед домом лежал букет фиолетовых лесных колокольчиков, или стакан земляники, или мокрые еще желтые кувшинки с толстыми стеблями.

— Муська! — сердито говорила бабушка. — Опять кавалеры одолевают. Все цветы в округе подрали.

— О! — глаза Муси вспыхивали зелеными искорками. — Ромашки! Надо нарисовать.

Как-то на крыльце обнаружился листок, придавленный камешком, — чтобы ветер не унес. Стихотворение начиналось словами: «Любовь моя, цвет зеленый…» — и внизу подпись: Лорка.

— Лорка? — удивленно вскинула белые бровки Лилечка. — Это какая Лорка, Синицына, что ли? Она что, стихи пишет?

И мы хохочем. Лорка Синицына — это вечно недовольная краснолицая продавщица сельпо. А про испанского поэта Лилечка, в силу возраста, еще не знает.

Был среди Муськиных поклонников высокий худой москвич Вадик и деревенский хулиган Серега, косая сажень в плечах. И даже взрослый уже и казавшийся нам ужасно старым и нелепым очкастый студент Митя, которого Юлин остроумный папа-эстет звал «Митина любовь» — привет Бунину.

Папа-эстет, дядя Валера, был прекрасным, но невостребованным художником; он располагал свой мольберт под яблонями и рисовал с упоением и сад, и стремительный сбег холма вниз к маленькой речке, и сосны вдали… Мы, три грации, валялись на ковриках под яблонями — наши худые тела должны были, в идеале, стать шоколадными, будто отдыхали мы не в деревеньке под Тверью, а где-нибудь на Южном берегу Крыма. А маленькая Лилька носилась между нами и брызгала в нас водой из лейки.

— Портос! — в бессильной ярости кричали мы.

— Вот вам — Портос! — мстительно кричала Лилька и поливала нас ледяной колодезной водой.

И был в Муську влюблен один самый тихий, самый скромный мальчик, Алеша. Он был таким неинтересным, что даже прозвища не заслужил. Просто Алеша. Но самые красивые букеты были — от Алеши. Только он мог придумать — нарвать земляники, прямо со стебельками и листьями, и в них добавить маленьких цветочков незабудок и связать все букетиком. Только он мог отыскать душистые лесные фиалки… И стихотворение Лорки переписал, конечно, именно он. Но Муська даже не смотрела на Алешу.

— Муська-то наша влюбилась, — задумчиво сказала как-то наша мудрая бабушка.

Как — влюбилась, с чего это — влюбилась? Всполошились мы.

Муська была самая старшая — ей было тогда семнадцать. Пятнадцать мне, тринадцать Юльке. Мелкота, Портос Лилька, только отметила первый юбилей: десять лет.

И лето наступило новое, но вроде бы такое же, как и прежде. Синее небо с белоснежными облаками над поселковой церковью, желтые крылышки бабочек-лимонниц, кипенно-белый цвет садов, изумрудная трава.

— А вы на Мусю посмотрите-ка, — сказала бабушка, ничего не поясняя.

Мы посмотрели, да вроде все то же самое! Только волосы свои, рыжие кудряшки, она покрасила вдруг в черный цвет и как-то умудрилась распрямить. Будто это и не наша уже Муська, рыжая бестия, но ведь и черный ей удивительным образом шел. Зеленые глаза стали еще удивительнее, какими-то русалочьими, что ли. Худой, совсем ребеночек по виду, Алеша целыми днями сидел на скамейке перед нашим домом. Цыплячья шея жалко торчала из широкого ворота клетчатой рубахи, и так горестно звучал вопрос, обращенный ко всем и ни к кому:

— А Маша выйдет?

— Какая еще Маша? — иронично вопрошали мы. — Здесь Маши-то никакой и нету.

А он просто стеснялся назвать ее, любовь свою, кошачьей кличкой Муська.

А потом, в июле, Муська вдруг уехала в свой город на Неве. Культурную столицу — кажется, тогда он уже стал именоваться Санкт-Петербургом.

А мы и не заметили; просто лидером пинг-понга в то лето стала Юлечка, и нам уже оставляли на крыльце букеты из колокольчиков и кувшинок. Лилька сердилась: опять вам все, а мне — ничего!

— Портос, — смеялись мы, — придет и твой черед!

— Какой я вам Портос, — рыдала Лилька. — Вы толще меня!

Давайте перемотаем пленку побыстрее — я же не могу пересказывать все, что с нами было. Тем более — жанр газетного рассказа не предполагает длинных повествований.

Ну вот вам в двух словах. Умерла бабушка. Юля живет за границей, во Франции, и она по-прежнему самый лучший мой друг.

— Ты не поверишь, Кот, у нас тут те же цветы, что и в нашей деревне. Такие же колокольчики, белый клевер и папоротник, — говорит Юля. — Только все очень малюсенькое, миниатюрное. И даже бабочки — такие же…

Маленькая Лилька-Портос стала самой что ни на есть бизнес-леди, у нее под железобетонной пятой сеть магазинов.

А с Муськой я недавно виделась, проездом. Два дня провела в ее доме под Питером. Она другая совсем стала, Муся, и даже, пожалуй, ей больше сейчас подходит имя Маша. Или даже — Мари!

Именно так называет ее муж. А кто у нас муж? Догадливый читатель сразу ответит: ну конечно, Алеша.

А я расскажу еще одну, совсем коротенькую историю про Мусю-Мари и Алешу.

Муська всегда лишнего не болтала. И вот когда бабуля поставила ей диагноз — дескать, Муся влюбилась, мы никаких подробностей от сестры не знали. Знали только, что потом вышла она замуж за Алешу (вот удивительно!). Маленького Алешу, худого, умненького, неинтересного… Наша нереальная фея Муська!

И живут они с Алешей душа в душу всю жизнь. Правда, детей у них нет. Но — друг для друга живут. Домик у них где-то возле Царского Села. Там сейчас сирень, пионы набухают. Муся степенная, полненькая, юбка в пол, поседевшие волосы в гульку собраны на затылке. Глаза те же, зеленые, колдовские. Дома стоит мольберт, на нем незаконченная картина, конечно, пейзаж. Муж, Алеша, приносит вазочку с мороженым: Машенька, хочешь десерт?

Машенька десерт хочет. И белого вина, пожалуй, бокальчик.

Когда Алеша уходит, Муся вдруг заливается слезами и рассказывает мне историю.

Выпал тут на нее из фотоальбома снимок — случайный снимок уличного фотографа. Было когда-то такое явление: на улице фотограф снимал всех прохожих подряд. Выхватывал как-то камерой человека, спешащего по своим делам, делал «щелк» фотоаппаратом. А потом подходил и спрашивал адрес: по нему высылал почтой отпечатанную фотографию, и человек выкупал снимок. Сюрприз — никогда не знаешь, как получишься. Вот и Муську подловили где-то на Невском проспекте, и получила она почтой фотоснимок, и, конечно, была недовольна тем, как вышла в кадре. Фотографию засунула куда-то, чтобы не попадалась на глаза. Но старые снимки умеют ждать своего часа, вот и этот — выпал именно сейчас, и словила, как сейчас модно говорить, наша Муся мощный флешбэк. Там, на этом снимке, идет Муська. Волосы крашеные, черные, прямые — и не узнать даже Муську, какой мы все привыкли ее видеть. Глаза густо обведены тенями, и тени потекли от слез. Она плачет. Худая, несчастная и счастливая — одновременно. Она влюблена, у нее роман. Был. Он — гораздо старше, он женат, и она только сказала ему (ой не буду называть имени), что ждет от него ребенка.

А он… Ну, что он — ничего нового. Отвечает ей, что Муся не нужна. И ребенок ее не нужен. И вообще, любовь любовью, а ответственность и семья — это другое.

— И вот я иду по улице, и плачу в три ручья, и думаю, что жизнь моя закончилась. И где оно, мое везение, про которое мне все вы талдычили. И никакой я не Д’Артаньян. И ребенка того, от большой любви, не случилось. Ой, все. Давай об этом больше не будем. Но потом вдруг приехал ко мне Алеша, и мы поженились, и вот живем, Котяня, уже почти сорок лет живем! Обалдеть. И вдруг это фото выпало из альбома. Зачем я его заказала, это фото? Я и не вспоминала про то горькое лето, и свое поражение, и про того человека не вспоминала. Вообще — ничего старалась из прошлого не вспоминать. Наверное, не такая я уж и везучая…

Ночной поезд из Питера в Москву убаюкал. Стучат колеса, и не поймешь, то ли спишь, то ли вспоминаешь. Но вот привиделось: яблоневый сад, только отцвел. Трава изумрудно-зеленая, какая бывает лишь в самом начале лета. Три худые юные нимфы подставляют солнечным лучам свои уже бронзовые тела. Потом будем говорить, что загорали на берегу Черного моря… Малышка, Лилька-Портос, обливает нас ледяной водой. Мы визжим, а-а-а-а! Один за всех, и все за одного!

— Девчонки! Быстро все по своим местам. Прекратить мельтешение нимф! Пейзаж мне не нарушайте, — строго говорит дядя Валера. Он пишет картину; настоящий художник — с маленькой бородкой, в берете.

Дядя Валера, Юлечкин папа, умер совсем недавно, в мае этого года. И уже не вспомнить, дописал ли он ту картину с яблоневым садом? Мне кажется, я видела ее, ту картину, и помню солнечные блики, и густую сень, и даже отблеск стрекозиных крыльев…

Но черно-белое случайное фото Муськи точно осталось; на нем она непривычная, с черными волосами, с трагическим изломом бровей. Случайное фото, сделанное где-то на Невском проспекте; девушка с потекшей тушью, мокрая и несчастная; фотограф нажал на кнопку и сделал снимок. Только прошел дождь, и впереди — целая жизнь.