Если будет Россия, значит, буду и я

Максим Замшев, критик, шеф-редактор «Литературной газеты»:

Поэты-шестидесятники дали русской поэзии многовекторную свободу. Неправильно было бы увязывать их появление только с политической оттепелью в СССР.

Скорее это была реакция на слишком большую академичность, даже на некоторую зажатость отечественной литературы. И тут появляется целая плеяда молодых людей, которая ищет свои пути, пытаясь, с одной стороны, переработать все лучшее советское наследие, а с другой — вплести в поэтическую ткань нечто индивидуальное.

Евгений Евтушенко придал советско-русскому стиху неслыханную звонкость, работая и на социальный, и на лирический разрыв в рамках силлаботоники (один из способов стихосложения. — «ВМ»). Андрей Вознесенский серьезно раскрепостил метрику, перерабатывая дисгармоничное в гармоничное. Белла Ахмадулина актуализировала эстетику полузапрещенных тогда Цветаевой и Мандельштама. Рождественский сумел из романтики революции создать новый ветер, облагородив до предела современного ему советского человека.

Были еще и другие не менее значительные поэты, но, увы, меньше сейчас вспоминаемые. Это Владимир Цыбин, Владимир Фирсов, Сергей Поликарпов, Юнна Мориц. Пьянящий воздух той поры также входил в их кровь и вел к новым поэтическим высотам. Без них картина поэзии шестидесятых будет неполной.

Булат Окуджава
(из стихотворения
«Десятый наш десантный
батальон»)

Здесь птицы не поют,
деревья не растут,
и только мы плечом к плечу
врастаем в землю тут.
Горит и кружится планета,
над нашей родиною дым,
и, значит, нам нужна одна
победа,
одна на всех — мы за ценой
не постоим.
Нас ждет огонь смертельный,
и все ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь
отдельный
десятый наш десантный
батальон.
1969

Андрей Вознесенский
(из стихотворения
«Уберите Ленина с денег»)

Я не знаю, как это сделать,
Но, товарищи из ЦК,
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!
Понимаю, что деньги — мерка
человеческого труда.
Но, товарищи, сколько мерзкого
прилипает к ним иногда…
Я видал, как подлец
мусолил по Владимиру Ильичу.
Пальцы ползали малосольные
по лицу его, по лицу!
В гастрономовской бакалейной
он ревел, от водки пунцов:
«Дорогуша, подай за Ленина
два поллитра и огурцов».
Ленин — самое чистое деянье,
он не должен быть замутнен.
Уберите Ленина с денег,
он — для сердца и для знамен.
1969

Анатолий Передреев
(из стихотворения
«Люди пьют...»)

Люди пьют.
Самогон и водку,
Спирт, перцовку, портвейн,
коньяк.
Шевеля кадыками,
Как воду,
Пьют — напиться не могут
никак.
Не беду, не тоску разгоняют,
Просто так
Соберутся и пьют,
И не пляшут совсем, не гуляют,
Даже песен уже не поют.
Тихо пьют.
Словно молятся — истово.
Даже жутко —
Посуду не бьют...
Пьют артисты и журналисты,
И последние смертные пьют.
Просто так,
Просто так напиваются,
Ни причин, ни кручин —
никаких.
Просто так,
Просто так собираются
В гастрономах с утра —
«На троих».
Люди пьют...
Все устои рушатся —
Хлещут насмерть,
Не на живот —
Разлагаются все содружества,
Все сотрудничества
И супружества, —
Собутыльничество живет.
1968

Николай Рубцов
(из стихотворения
«Видения на холме»)

Россия, Русь —
Куда я ни взгляну!
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек,
до вечного покоя…

Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои
и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы,
Они несут на флагах черный
крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов в окрестностях
России.
1964

Евгений Евтушенко
(из стихотворения
«Идут белые снеги»)

А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,

дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.

Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.

И надеждою маюсь
(полный тайных тревог),
что хоть малую малость
я России помог.

Пусть она позабудет
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.

Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня,

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
1965

(из стихотворения
«Наследники Сталина»)

Безмолвствовал мрамор.
Безмолвно мерцало стекло.
Безмолвно стоял караул, на ветру
бронзовея.
А гроб чуть дымился. Дыханье
из гроба текло,
когда выносили его из дверей
мавзолея.

Хотел он запомнить
всех тех, кто его выносил —
рязанских и курских
молоденьких новобранцев,
чтоб как-нибудь
после набраться
для вылазки сил,
и встать из земли, и до них,
неразумных, добраться.

Он что-то задумал. Он лишь
отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь к правительству
нашему с просьбою:
удвоить, утроить у этой стены
караул,
чтоб Сталин не встал и со
Сталиным — прошлое.

Мы сеяли честно. Мы честно
варили металл,
и честно шагали мы, строясь
в солдатские цепи.
А он нас боялся. Он, верящий
в цель, не считал,
что средства должны быть
достойны величия цели.

Он был дальновиден. В законах
борьбы умудрен,
наследников многих на шаре
земном он оставил.
Мне чудится, будто поставлен
в гробу телефон.
Кому-то опять сообщает свои
указания Сталин.

Куда еще тянется провод
из гроба того?
Нет, Сталин не сдался. Считает
он смерть поправимостью.
Мы вынесли из мавзолея его.
Но как из наследников Сталина
Сталина вынести?
1962

Иосиф Бродский
(из стихотворения
(«Ни страны, ни погоста…»)

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
Между выцветших линий
на асфальт упаду.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
— До свиданья, дружок.
1965

Белла Ахмадулина
(из стихотворения «Победа»)

В день празднества, в час
майского дождя,
в миг соловьиных просьб
и повелений,
когда давно уж выросло дитя,
рожденное порой послевоенной,
когда разросся в небе
фейерверк,
как взрыв сирени бел, лилов
и розов, —
вдруг поглядит в былое человек,
и взгляд его становится
серьезен.
Есть взгляд такой, такая тень
чела —
чем дальше смотришь, тем
зрачок влажнее.
То память о войне, величина
раздумья и догадка — неужели
я видела тот май, что превзошел
иные маи и доныне прочен?
Крик радости в уста,
слезу в зрачок
вписал его неимоверный почерк.
На площади, чья древняя краса
краснеет без изъяна и пробела,
исторгнув думу, прянул в небеса
вздох всей земли и всех
людей — Победа!
1965

Роберт Рождественский
(из поэмы «Реквием»)

Вечная
Слава
Героям!
Вечная слава!
Вечная слава!
Вечная
слава
героям!
Слава героям!
Слава!!
...Но зачем она им,
эта слава,
мертвым?
Для чего она им,
эта слава, —
павшим?
Все живое —
спасшим.
Себя —
не спасшим.
Для чего она им,
э та слава, —
мертвым?..
Если молнии в тучах заплещутся
жарко
и огромное небо
от грома оглохнет,
если крикнут
все люди земного шара, —
ни один из погибших
даже не вздрогнет.
Знаю:
солнце
в пустые глазницы
не брызнет!
Знаю:
песня
тяжелых могил не откроет!
Но от имени
сердца,
от имени
жизни,
повторяю:
Вечная
Слава
Героям!..
И бессмертные гимны,
прощальные гимны
над бессонной планетой
плывут величаво...
Пусть
не все герои, —
те,
кто погибли, —
павшим
Вечная слава!
Вечная
слава!..
Вспомним всех поименно,
горем
вспомним
своим...
Это нужно —
не мертвым!
Это надо —
живым!
Вспомним
гордо и прямо
погибших в борьбе...
Есть
великое право:
забывать о себе!
Есть
высокое право:
пожелать и посметь!..
Стала
Вечною Славой
мгновенная
смерть.
1962

Василий Аксенов (из романа «Остров Крым»)

Есть в Европе легкомысленные демократии с мягким климатом, где интеллигент в течение всей своей жизни порхает от бормашины к рулю «Ситроена», от компьютера к стойке эспрессо, от дирижерского пульта в женский альков и где литература почти так же изысканна, остра и полезна, как серебряное блюдо с устрицами, положенными на коричневую морскую траву, пересыпанную льдом. Россия, с ее шестимесячной зимой, с ее царизмом, марксизмом и сталинизмом, не такова. Нам подавай тяжелую мазохистскую проблему, в которой бы поковыряться бы усталым бы, измученным, не очень чистым, но честным пальцем бы. Нам так нужно, и мы в этом не виноваты. Не виноваты? Ой ли?

А кто выпустил джинна из бутылки, кто оторвался от народа, кто заискивал перед народом, кто жирел на шее народа, кто пустил татар в города, пригласил на княженье варягов, пресмыкался перед Европой, отгораживался от Европы, безумно противоборствовал власти, покорно подчинялся тупым диктатурам? Все это делали мы — русская интеллигенция. Но виноваты ли мы, виноваты ли мы во всем? Не следует ли искать первопричину нашего нынешнего маразма в наклоне земной оси, во взрывах на Солнце, в досадной хилости нашей веточки Гольфстрима?

1979

Андрей Битов (из романа «Пушкинский дом»)

Либеральный безумец! Ты сокрушаешься, что культуру вокруг недостаточно понимают, являясь главным разносчиком непонимания. Непонимание — и есть единственная твоя культурная роль. Целую тебя за это в твой высокий лобик! Господи, слава Богу! Ведь это единственное условие ее существования — быть непонятой. Ты думаешь, цель — признание, а признание — подтверждение того, что тебя поняли?..

Болван. Цель жизни — выполнить назначение. Быть непонятой или понятой не в том смысле, то есть именно быть не признанной — только и убережет культуру от прямого разрушения и убийства. То, что погибло при жизни — погибло навсегда. А храм — стоит!»

1964–1971

Подготовил Борис Войцеховский