Кружка

Если бы не карие глаза, которые смотрели на солдата прямо и настороженно.

— Хозяйка, водички бы хлебнуть, — попросил солдат.

Женщина облегченно вздохнула, подошла к ведру с водой и зачерпнула полную алюминиевую кружку. Под ее ногами, выбившись из общего ряда, громко скрипнула половица. От чего-то смутившись, хозяйка не уклюже притоптала ее ногой. На высокой печке зашевелились белобрысые головы трех мальчишек.

Максим напился, отер рукавом пыльное лицо, устало опустился на лавку и закрыл глаза. В памяти медленно всплыло далекое мирное лето, мать, разливающая по тарелкам наваристые щи, отец и братья, весело шутившие за столом. Еще живые...

На измотанного войной солдата тяжелым туманом навалился сон. Но у самой кромки сознания что-то непонятное и тревожное беспокойно жалило. Что-то, что не давало окончательно впасть в забытье. Максим открыл глаза.

На краю стола стояла кружка. Видавшая виды алюминиевая посудина была испещрена многочисленными царапинами, забитыми черной пылью. Края цилиндрической тары обрамлял ободок с ровно загнутыми внутрь краями. Ручка крепилась к корпусу крупными фабричными клепками.

Круглыми и правильными, с фирменным немецким клеймом. Догадка молнией пронзила Максима: а с другой стороны этой чертовой посудины должен быть фашистский орел. Такие он видел у пленных немцев: чтобы не потерять, они привязывали их к кителям. Солдат медленно повернул кружку.

На месте символа темнели неровные вмятины. Женщина, перехватив его взгляд, как-то нелепо съежилась и улыбнулась.

— В огороде нашла, — подбирая слова, оправдывалась она. — Когда фрицы отступали, обронили… Подбородок ее заметно дрожал, в глазах застыл испуг.

Она растерянно теребила подол юбки и переминалась с ноги на ногу. Максим перевел взгляд на дощатый пол. Затем резко вскочил, оттолкнул хозяйку и рванул за край выступающую половицу. Та, натужно взвыв, отлетела вместе с соседней. Из подпола на солдата смотрел бледный, насмерть перепуганный юнец. Он полулежал на соломенной подстилке. Истрепанная форма, большая, не по размеру, грузно обвисла на тощих плечах. Правая нога, от стопы до колена, была обмотана окровавленными тряпками. Рядом сиротливо стояла плошка с нетронутой похлебкой. Веснушчатый мальчишка растерянно шарил пальцами по полу, пытаясь в панике что-то нащупать.

— Не губи его, — прошептала женщина, глядя Максиму в глаза. — Поваром он у них был. Моим ребятам очистки носил, от голодной смерти спас. Не враг он нам… — Как зовут тебя, солдат? — резко спросил Максим.

— Paul Gamper, — ответил немец, протягивая нашаренные в кармане документы.

— Ранило его, — вступилась женщина. — Уйти не смог.

Из документов следовало, что Паулю 17 лет, он — рядовой и на войне полгода.

— Уйти, говоришь, не смог? — зло процедил Максим. — А пришел сюда зачем? В детей наших стрелял за что? Семью мою убил кто? Пожалеть, говоришь? А нас кто жалел?! Голос Максима сорвался на крик. Оторопевшая женщина испуганно смотрела на красноармейца. Ноги ее вдруг подогнулись, и она, как куль, тяжело осела на пол. Рот искривился в страшной гримасе, из глаз полились слезы.

Закрыв голову руками, баба с воем стала раскачиваться из стороны в сторону.

— Да не он это, — причитала женщина. — Ну не он же-е-е-е… Максим зло передернул затвор автомата и направил его на Пауля. Потом стал торопливо запихивать документы немца в свой нагрудный карман. Бумаги никак не хотели туда помещаться. Взгляд немца, выражавший то испуг, то робкую надежду, вдруг стал пустым. Неловко подбирая раненую ногу, он дополз до стены. Опершись, запрокинул голову и закрыл глаза.

На его шее выпирал и маячил вверх-вниз острый кадык. Детское лицо его вдруг посерело и повзрослело. Пауль крепко зажмурился. По щеке покатилась слеза.

Не справившись с документами, Максим яростно швырнул их на стол. Из разлетевшейся веером кипы выпала старая фотография. Молодой мужчина держал на руках маленького мальчика, они задорно смеялись. Лицо малыша украшали знакомые густые веснушки… Увидев фото, Максим вдруг как-то обмяк и опустил автомат. Помолчав, схватил со стола кружку и с силой швырнул ее в Пауля.

— Живи, сучонок, — тихо сказал солдат. — Ради отца! Он оглянулся на троих детей, что притаились на печке, зло сплюнул в сторону обезумевшей от страха бабы и молча вышел.

…Много лет спустя в маленькое украинское село приехала новенькая «Волга» и остановилась у крайнего дома. Из машины тяжело выбрался пожилой человек, не спеша подошел к калитке и позвонил. Дверцу открыл слегка располневший и поседевший Максим.

— Это к вам, из самой Германии, — бойко предупредил парняга-переводчик, что был с пожилым немцем.

— Откуда? — опешил Максим.

Немец аккуратно достал из бокового кармана маленькую фотографию, на которой веснушчатый мальчик смеялся на руках у отца. И протянул алюминиевую кружку. Ту самую. Потом, с трудом сгибая больные ноги, он медленно опустился перед Максимом на колени, крепко прижался лицом к его ногам и поцеловал их.

Максим остолбенел. Горло сдавил тяжелый ком, глаза заволокло плотной пеленой, в висках гулко отдавались удары сердца. Перед глазами вдруг всплыло лицо Пауля, его окровавленная нога и кадык, бегающий вверх-вниз по худой шее. Старик поднялся. По его щекам текли слезы. Он обнял бывшего солдата и по-русски сказал: «Спасибо».

А потом, через переводчика, добавил:

— У нас не было шансов выиграть ту войну. Потому, что не мы, а вы сумели остаться людьми. Даже после всего того, что мы сотворили с вами... Потеряв свою семью, вы пожалели моего юнца-сына, вашего врага. Милосердие — вот в чем ваша главная сила и правда. И оружие, победить которое невозможно.