Александр Панкратов-Черный: Меня считают комедийным артистом, а в жизни я грустный человек

Александр Панкратов-Черный в сознании зрителя — все равно что его банджист Степан Грушко из ленты «Мы из джаза», или страстно желающий научиться бить чечетку Аркадий Грачев из «Зимнего вечера в Гаграх», или вырвавшийся из-под контроля жены повеса Геннадий из фильма «Где находится нофелет?». Настолько гармоничен артист в своих образах, вызывающих улыбку. Но все-таки роль есть роль. А что же вне ее? Ну во-первых, страстная детская мечта стать цирковым клоуном...

— Александр Васильевич, почему клоуном? С младых, что называется, ногтей были весельчаком? Поэтому?

— Получилось так. Я до 9 лет не выезжал никуда из Конева, деревни своей на Алтае, где жил пацаном в детстве. Единственная была у меня любовь — кино. К нам раз в два месяца привозили кинопередвижку — дизельная такая установка на тракторных санях. Впервые увидел на экране самолеты, машины, поезда. О больших домах дедушка с бабушкой рассказывали — они, до того как их в 1927 году выслали в Алтайский край, жили в Санкт-Петербурге. А так, ну что я знал? Коровы, кони. И ничего не видел.

Но когда мне было 9 лет, мы решили продать корову. Мама надумала поехать к своей тете в Кемеровскую область, и нужны были деньги: работали-то в колхозах не за деньги, а за трудодни. В деревне — 4 класса образования, а мама хотела, чтобы мы с сестрой учились дальше. В общем, поехали мы в Камень-на-Оби, родину, между прочим, Ивана Пырьева (советский кинорежиссер — прим. «ВМ»). Там когда-то еще изба была, где он родился, но сейчас все порушили.

И вот я впервые попал в этот городок, где на гастролях в то время был передвижной цирк шапито. И мама, удачно продав корову, купила мне мороженое за 9 копеек — впервые тогда попробовал мороженое — и сводила в цирк.

— Догадываюсь, что в этом шапито и родилась мечта стать клоуном.

— Ну да. Представление я смотрел, раскрыв рот. Но больше всего мне понравились клоуны. Они работали потрясающе. У них была пародия — жонглирование факелами. Я был потрясен. Ну, думаю, вырасту — стану клоуном. Буду жонглировать факелами. И когда мы вернулись домой, я взял пруты какие-то, намотал на один конец тряпку, макнул в керосин, поджог и пошел в сарай с сеном жонглировать. В общем, сено сгорело. И дедушка мой Яков Трофимыч, потомственный казак, служивший в охране царя Николая II, объяснил мне вожжами, что такое цирк в деревне. И я о цирке забыл надолго. И только будучи уже студентом театрального училища в Нижнем Новгороде (сейчас это училище носит имя Евгения Евстигнеева, а я там председатель попечительского совета), я вышел на манеж. Тогда в нижегородский цирк на гастроли приехали Маргарита Назарова, гениальная дрессировщица, и семья Дуровых. И мы, студенты театрального училища, выходили в начале представления на манеж и читали отрывки из рассказов Максима Горького (представление совпало с его юбилеем).

Вот так я познал цирк, подружился с цирковыми и по сей день дружу. Дружил с Юрием Никулиным. Так что у меня с цирком очень большая дружба. Но детская мечта оборвалась, спасибо деду.

— Отчего-то у меня создается ощущение, что вы хулиганом были. Дедушка не зря, наверное, ухо востро держал?

— Хулиганил, но на стороне. Выходили один край деревни на другой с мальчишками, дрались, боролись. Но я знал: если чего-то набедокурил в деревне, дед дома уже ждет или с вожжами, или с ремнем, или с уздечкой. Поэтому я соорудил в кроне тополя, что рос возле нашей избы, маленькую скамеечку, чтобы прятаться там. Тихонько прибегал, залезал на тополь и сидел там наверху. А когда дед засыпал, Аннушка, бабушка моя, выходила и махала мне, мол, иди спать. И я забирался к ней на печку. Под подушкой всегда находил конфетки. На тополе я, кстати, еще писал стихи. Дед не одобрял «стихоплетство».

— Как же появилась у маленького Саши страсть к стихам?

— Все началось с того, что Ванька Сидоров, наш деревенский сочинитель злых частушек, придумал про меня частушку. И на грудке, это возвышенность такая, где собралась молодежь, он возьми да и прочитай ее. Говорит: «Шурке Панкратову посвящается». Ну и высмеял меня очень. Я дубинку схватил, погнался за ним. Он убежал, подлец. И я, обиженный, пришел домой и написал про него стихотворение.

А поэзию я знал, читал. У нас была библиотека в деревне разношерстная — все ссыльные свои книги туда отдавали. Я лет в 10–11 уже Мопассана читал. И вот сочинил я частушку на него матерную. Весь фольклор деревенский собрал. И на следующий вечер на грудке прочитал. Тогда он уже меня гонял с дубиной.

— Да уж, насыщенное детство. А вот скажите, вам самому как потомственному казаку не хочется порой шашкой помахать с нагайкой? Образно говоря, конечно.

— Нет, не хочется. Если образно. А так, у меня шашки есть. И бурка есть. И папаха. На даче в Барыбине в бурке сижу всегда зимой. Летний домик у меня застекленный. И когда бушует метель, я сажусь там у большого окна и слушаю вьюгу, ветер, тишину. И сочиняю.

— Ну как-то же казачий характер должен проявляться?

— Мне кажется, Петр Глебов его прекрасно передал в фильме «Тихий Дон» Сергея Герасимова. Вот это характер! Это воля, это терпение мужское, которое мне пригодилось, когда мне как режиссеру не давали снимать кино, запрещали сценарии. Мои стихи не печатали до первых лет перестройки.

А потом я стал печататься и горжусь, что Иосиф Кобзон спел мою «Молитву», положенную на музыку, на открытии храма Христа Спасителя. Это стихотворение вошло в первую мою книгу. А написал я его после Афгана. Мы с Любовью Соколовой, великой женщиной, народной артисткой, очень много ездили в свое время по госпиталям. К ребятам, которые на Афганской войне были, на чеченской. Мы их навещали, поднимали, как говорится, воинский дух. После этого такая боль была в душе. Когда смотришь на мальчика — он без рук, без ног, а ему 19 лет. Меня начальники госпиталей всегда просили: «Если можно, что-нибудь повеселее». А что повеселее скажешь, когда комок в горле? Один мальчик у меня на руках скончался. Ему было 19 лет. Помню, я его за руку держу, говорю что-то, стараюсь, слезы прячу. А потом чувствую — рука холодная. Смотрю, а он умер. Вот после этого возникла «Молитва».

— Нет слов... А сейчас что-то пишете?

— Сейчас готовлю к изданию третью книгу. Надеюсь, выйдет в ноябре. Могу почитать. Хотите?

Если что-то со мной случится,

Вы не думайте, что случайно.

Просто к солнцу умчусь

я птицей

От отчаяния и молчанья.

Вспыхнув, пеплом паду на землю,

на просторы святой России.

На родную мою деревню —

земляки погостить

пригласили.

А деревня моя, деревня —

и березы, и тополя.

Избы старые меж деревьев

и заброшенные поля.

Старики с потускневшим

взором

Улыбаются: что с тобой?

Неужели оставил город?

И за горькой пришел судьбой?

А сегодня я весь потерян,

Рассорился, как горсть гороха.

И не знаю, во что мне верить,

Потому что мне очень плохо.

И душа моя вся измотана.

Ложью всякой истрепана вся.

Показать бы ее, мол, вот она,

Только этого сделать нельзя.

Мокрой тряпкой, в сырой канаве

Дрыхнет старым больным

бомжом,

Раньше певшем о русской славе

И забывшим совсем о том.

Боже, Господи, что случилось!

Если можно, то помоги.

Я надеюсь на божью милость.

В грязь пойду. Ты подай сапоги.

— Грустные стихи...

— Да, грустные. Потому что год назад я посетил свою деревушку. Вся она погибает. Остались одни старики, молодежь разбежалась, работы нет. Избы все старые, покосившиеся. Глава деревни себе отстроил какой-то там домик более-менее приличный, а остальное все погибает.

— Как-то не очень вяжется с вашим образом, если честно. Казалось, что вы оптимист.

— Нет. Все считают меня комедийным артистом, а в жизни я очень грустный человек. Потому что я знаю, как живется моему народу.

— Можете назвать себя верующим человеком?

— Дедушка, бабушка у меня были очень верующими людьми. Да и я тоже верующий. У меня очень много икон в доме. Причем все иконы дареные. Не покупались. У покойного Валеры Золотухина в алтайском селе Быстрый Исток, где он родился, в храме стоит икона святого Пантелеймона Липецкого. Это я подарил. Она с мощами. И когда мы с Мишей Евдокимовым привезли эту икону в храм, случилось чудо. Когда мы приехали, шел страшный ливень. Валера был расстроен, что народ не соберется на открытие храма. Кстати, церковь эта удивительная. Ее построил в свое время дедушка Валеры, а отец, будучи ярым коммунистом, снес ее трактором. А Валера, внук, получается, восстановил. В общем, я открываю багажник, достаю эту икону, откидываю холстину и небо словно тряпкой вытирается. Вдруг тучи ушли и вышло солнце. Батюшка начал креститься, говорит: «Господи, чудо-то какое! Валера, давай в колокола звонить». Послали мальчика-звонаря на колокольню. Он зазвонил, а батюшка опять крестится: «Никогда колокола эти так не звенели». Я говорю: «Валера, а где колокола ты отливал?» Он: «Как где? В Липецке». А у меня икона Пантелеймона Липецкого! То есть икона нашла свой дом.

Валерочку хоронили у этого храма — он так завещал. И мне сказали, что икона тогда замироточила.

Читайте также: Актер Максим Суханов: Воспоминания — это мертвая даль, в которую я погружаться не люблю