Главное
Путешествуем ВМесте
Карта событий
Смотреть карту

Автор

Леонид Почивалов
[b]Прага. 1950 год [/b]Еду за границу! Впервые! Мне — двадцать три.Первая заграница в жизни! Перед отъездом прочитал все, что мог найти о Златой Праге. Один из старейших в Европе городов! Каждый камень в нем — сокровище. А ко всему, тут живут чехи, совсем «свои», славяне, вместе с нами сражались против Гитлера, советские танки принесли чехам свободу.Нашу делегацию с аэродрома привезли в самый центр города, в студенческое общежитие. Лето, каникулы, и все здание в нашем распоряжении. Наскоро перекусываем. Скорей бы на улицу! В Прагу! Сегодня день свободный, для обустройства. А завтра — за работу! Сказали, что будет общая экскурсия по городу. Но когда — никто не знает. А мне неохота болтаться по Праге скопом. Вот бы одному! Нельзя. Предупредили — только в группах, не меньше троих. Заграница! Надо постоянно быть бдительными.— Хочешь со мной? — вдруг почему-то выделяет меня среди других Вдовцов.— Но ведь можно только группой… Усмехается: — Со мной можно, как с группой.Борис Вдовцов в делегации особо приметен. Он в ближайшем окружении А. Н. Шелепина. Что-то вроде консультанта. Словом — «приобщенный». Хотя и молод, почти мой одногодок, но весьма важен. Не говорит, а изрекает.Еще бы! До Чехословакии побывал еще в двух странах. Так что — международный опыт! — Нужно мне по некоторым делам в центр… — сообщил, значительно наморщив лоб.Идем по пражским улицам, и я всю дорогу кручу головой. Что это? Градчаны? А где Карлов мост? Хорошо бы взглянуть на собор Святого Витта! Борис усмехается.— Ни к чему! Мы не туристы. Мы работать сюда приехали, а не глазеть на соборы.Вид у Бориса и на прогулке строгий. На худощавом лице брови сдвинуты, губы поджаты. Ступает небрежно, выставив плечи вперед, не выпуская рук из карманов. Глядит перед собой прямо, головой не вертит, как я, ясно: ждет его неведомое мне, важное для большой политики дело, о котором другим не положено знать.Я сейчас чувствую даже уважение к нему.Подходим к большому перекрестку, в центре которого прохаживается высоченного роста полицейский, подтянутый, элегантный, важный, как главнокомандующий.Автомобильного движения на перекрестке почти нет. Редкая машина проскочит. Вспыхивает красный глазок светофора. Пражане, как вкопанные, замирают на краю тротуара. Ждут. В Москве к такому не привыкли — всегда торопимся. Ведь улица-то пустая! Странно! Но коли тут такие порядки — подождем и мы. Однако Борис толкает меня плечом, лениво бросает: — Глупый порядок! Пойдем! Чего там! — и первым ступает на мостовую.Посередине мостовой у осевой линии нас останавливает свисток.Величественно, как классный наставник провинившихся школяров, полицейский пальцем манит к себе. Ну вот, нарвались! Подходим. Постовой лениво козыряет, так и не дотянувшись пятерней до фуражки. Что-то небрежно выговаривает.Невозмутимый, как всегда, Вдовцов не торопясь извлекает из кармана паспорт, протягивает полицейскому. Тот бросает короткий взгляд на красную обложку, на золотой герб на ней, на уверенные золотые буквы «СССР». Приподнимает бровь. «Дякую!» — козыряет при этом уже по всем правилам.Переходим улицу. Борис усмехается: — Понял?.. То-то! Мы с тобой не «всякие прочие шведы». С таким, брат, паспортом дорога везде! Мне не по себе. Кажется, вся улица настороженно, удивленно, разочарованно провожает нас взглядами.— Послушай! — говорю Борису.— Некрасиво все-таки получилось… У них свои порядки… — Старые порядки! Менять пора! Я не выдерживаю: — Ну, знаешь, не нам с тобой менять! Он косит в мою сторону темным в прищуре глазом и уничтожающе бросает: — Да что ты в этом понимаешь! Ха-ха! Сдерживаю шаг.— Дальше с тобой не пойду! — говорю твердо.— Не пойдешь? — на его губах ухмылка. — Ну-ну!.. Учти: одному ходить по загранице запрещено.Если с тобой что-то стрясется — пеняй на себя. Выгораживать не буду! Даже наоборот… И уходит, солидно поскрипывая своими утюгами-штиблетами.Стою в недоумении на перекрестке. Снова нарвался! Что скрывать — удручен. Еще наплетет на меня! Он же «приобщенный»! Но я уверен: прав полностью, если уж говорить о «нормах поведения». Нигде не позволительно быть хамом. Тем более за границей, тем более здесь, в Праге, такой красивой, подтянутой, доброжелательной, своей.В студенческое общежитие идти не хочется — до обеда свободен. Иду куда глаза глядят. Улицы вливаются одна в другую, уводят меня все дальше и дальше в глубину неведомого города, в загадочный мир. Будто попал на огромную выставку старинного зодчества и каждая улица на ней — новый зал экспозиции. До чего же хороша Прага со своими кривыми средневековыми улочками, потемневшими от возраста массивами мощных, как крепости, особняков, нацеленными в небо, словно остро отточенные карандаши, башнями костелов! Еще одна улочка, еще одна площадь… Еще одна… и вдруг в центре на гранитном постаменте — танк! Задрав ствол пушки, он даже в своей теперешней монументальной неподвижности кажется стремительным, разгоряченным битвой, рвущимся вперед, к победе.Наш Т-34! На зеркальную гладь мраморных плит склоняют свои головки алые маки… Именно он первым ворвался тогда в Прагу, чтобы принести ей свободу. Стою перед танком и думаю о тех, кто в нем находился. У них не было паспортов с въездными визами. Они не признавали светофоров на перекрестках. Перед ними на всем долгом пути от стен Москвы горел красный свет, а они на него шли. И именно поэтому на площади в Праге возле стоптанных гусениц танка который год цветут красные маки… Эти странички я взял из своей книги «Мы за границей». Вышла книга в издательстве «Молодая гвардия» в 1967 году. Я не провидец, но, кажется, уже тогда чувствовалось приближение беды… «Старые порядки! Менять пора!».Врезались в память эти ледяные, жесткие, директивные слова «приобщенного». Он-то знал, что к чему! И я не удивился, когда через пяток лет услышал о том, что Вдовцов назначен Чрезвычайным и Полномочным послом СССР в одну из развивающихся стран. У Вдовцова появилась отличная возможность менять там «старые порядки». Менял… Моя книжка, повторяю, вышла в свет в 1967 году… А ровно через год в Прагу снова ворвались наши танки… Но это случилось уже потом. А пока я в Праге, в первой в моей жизни «загранице». И строки эти уже из моего журналистского дневника того времени.Должность у меня в этой поездке вроде бы значимая: я — директор советского раздела Международной студенческой выставки. В Праге проходит Второй Международный конгресс студентов. Наша делегация самая многочисленная.Возглавляет ее сам А. Н. Шелепин, секретарь ЦК ВЛКСМ (будущий шеф КГБ, «Железный Шурик»). Но и тогда он был для нас человеком с самого, самого Олимпа. Именно он, будучи секретарем московского обкома комсомола, в первый год войны посылал в тыл к врагу на великий подвиг и на заклание юную Зою Космодемьянскую. О нем с восхищением писала Маргарита Алигер в своей поэме «Зоя».Главная цель студенческого конгресса — объединение миролюбивых сил в борьбе против зловещих замыслов американского империализма, который намерен разрушить мир на планете, растоптать страны, решившие по примеру СССР построить у себя справедливый мир социализма, и, конечно же, ее — Чехословакию, конечно же — Злату Прагу. Но во главе лагеря мира и социализма — Советский Союз, во главе сам Сталин. Значит, мир будет спасен! Коли мы «во главе», то в нашей делегации все «соответственно».И, конечно же, советский раздел международной студенческой выставки — самый солидный, занимает самый главный зал в здании бывшей городской ратуши, которая в центре города. Здание старинное, уникальное по архитектуре, именно такие и создают неповторимый облик Праги.По плану, утвержденному еще в Москве, в центре советского раздела требуется водрузить четырехметровую скульптуру Сталина, а под сводами зала — гигантский, в три метра высоты, герб Советского Союза. Понятно, скульптура вождя всех народов и герб — главные экспонаты выставки.Скульптура тяжеленная, из камня, из Москвы привезли на специальной платформе. Отвечавший за размещение экспонатов чешский архитектор, человек пожилой, разводил руками, мол, нельзя тут, в этом зале, ставить скульптуру, пол не выдержит, беда случится. Наверное, старик прав, ему виднее, он архитектор. Но как без него, без Сталина! Ведь еще в Москве сказали: «Надо!». Огромные деньги потратили на доставку.Я был в полной растерянности.Что делать? Отважился пойти к «самому». Слушая мои объяснения, Шелепин глядел на меня, прищурив глаза, внимательно, даже вроде бы с любопытством. Резюмировал: «Вы, видно, плоховато соображаете. И как это вас пустили за границу! Не поставить скульптуру товарища Сталина! Так этот ваш архитектор — натуральная контра! А вы… — махнул рукой: — Идите!».Я вернулся в ратушу. Навстречу шел этот самый «пан архитект», взглянул вопросительно. Я развел руками. Чех в ответ отрицательно покачал головой: нет, лично он этого делать не будет! А кто? А тут еще новая проблема: водружение герба! Зал высоченный, этажа в четыре. Укрепить герб под потолком возможно лишь одним способом — с улицы через большущий, из мозаики разноцветных стекол, витраж пропустить внутрь веревку и на ней подтянуть под потолок.Вызвали пожарную машину — она вытянула длинную раздвижную лестницу прямо к витражу.Принесли моток крепкой веревки.А кто полезет? Пожарные наотрез отказываются: не их это дело! Добровольцев из обслуживающих выставку рабочих тоже не нашлось… Понятно: не по душе им эта затея! Но ведь «Надо!». Значит, полезу сам! В детстве же лазил в Москве по крышам! Пожарный начальник протягивает мне листок. Моя переводчица Наташа, пражанка, получешка, ее мать из давней русской эмиграции, прочитав листок, округляет глаза: «Вы должны подтвердить, что лезете по доброй воле, и пожарные за вашу жизнь не отвечают». Ах вот как! Пожалуйста. Решительно расписываюсь. Чувствую себя героем. Раз надо, так надо! Родина требует. Взял моток веревки, молоток засунул за ремень на поясе — в витраже придется разбивать одно из стекол, чтобы просунуть веревку.Хватаюсь за металлические перекладины лестницы, делаю первый шаг с решительностью храбреца, готового на безрассудный подвиг во имя великой цели. Знай наших! Рядом с машиной Наташа, в ее глазах слезы — боится за меня. А это, наоборот, придает мне гонору. Забираюсь все выше и выше по сужающейся лестнице. Площадь подо мной с красной пожарной машиной, с огромной толпой зевак, задравших головы вверх, с синей кофточкой Наташи проваливается куда-то в бездну.Наконец добираюсь до вершины, которая кажется выше Эвереста. Пальцы судорожно сжимают перекладину. Оказывается, лестница на весу, карниза витража не касается да еще покачивается.Значит, придется сделать еще один шаг, уже над пропастью, чтобы упереться ногой в карниз. Неловкое движение и… Вытаскиваю молоток, делаю тот самый шаг — теперь я вроде бы воздушный акробат под куполом цирка. Упираюсь рукой в металлическую раму витража, поднимаю глаза вверх: чудо-то какое! В глазах рябит.Будто огромный павлин распустил передо мной свой хвост. Странно, стекла блестят как новенькие — чистые, ясные… Дожди их заботливо перемывают. Вот это овальное стеклышко в углу карниза мне и нужно разбить. Оно густо-синее.Как Наташина кофточка внизу в толпе. С одного раза и не одолеешь — толстое, литое, старинное! Как сама Прага… В руке молоток — взмах, и синее озерцо передо мной будет вдребезги. Внизу толпа, сотни людей, еще больше, чем когда лез. За вскинутыми подбородками не вижу, но чувствую их глаза, они, как иглы, — прямо мне в грудь. И там в толпе — синяя кофточка Наташи. А за стенами площади другие стены, над ними — крутые черепичные крыши, там, за крышами, в голубоватой дымке, — очертания старинного замка на горе. И вдруг мне кажется: смолкает городской шум, смолкает Прага. В руке — молоток. Всего один взмах. Нет! Не могу! Не могу! И… разжимаю пальцы. Молоток летит вниз, звякает по брусчатке мостовой возле стены ратуши, в зоне, откуда полицейские давно отогнали зевак — на всякий случай — вдруг сорвусь и кого-нибудь придавлю. Туда же, в эту зону, бросаю уже не нужный моток веревки. Спускаюсь.Внизу возле пожарной машины кто-то что-то мне говорит, и Наташа тоже говорит, даже тихонечко улыбается. А я ухожу прямиком по улице к студенческому общежитию.Общежитие пусто. Куда деваться? Полная опустошенность! Не вписываюсь я в мою «первую заграницу». Что-то не понимаю, должно быть… Хорошо Вдовцову: ему все ясно, даже его остроносым со скрипом штиблетам абсолютно ясно, куда идти.Конгресс начинается через три дня, и делегации, в том числе и наша, сегодня на каких-то встречах в городе — укрепляют международную дружбу. А мне что делать? В вестибюле большой ламповый приемник. Присел, стал крутить ручку… И надо же — Москва! Да еще и футбол! Играют «Динамо» и ЦДКА. Матч принципиальный! И вдруг неожиданная радость, даже счастье! Армейцы выигрывают! А я не первый год преданно — за них! Хотя бы сейчас что-то посветлело в моем настроении.В пять в столовую прибывает наша делегация — на чай. Во главе стола сам шеф. Как всегда суров, неулыбчив, сосредоточен.Голову склонил, глаз погружен в чашку с черным ароматным чаем.Что-то меня ждет… Тем более рядом с шефом — Вдовцов.Чтобы подавить в себе растущую тревогу, завожу разговор с соседями по столу. Мол, новостьто какая! Сам по радио слышал: «Динамо» запухло!».И вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. Шелепин! Через весь зал смотрит на меня, привычно прищурившись, словно вглядывается в самую мою суть.— И какой счет? — Три ноль. В пользу армейцев.Представляете, Александр Николаевич, два гола уже под конец игры. Один за другим… Шелепин ставит чашку на блюдце, медленно поднимается из-за стола, не взглянув ни на кого, направляется к двери. Все напряженно смотрят ему вслед.Вечером после ужина ко мне подходит Никитин, помощник главы делегации, человек, всегда чем-то озабоченный.— Значит, так, дорогой! Зайди ко мне! Получишь билет.— Билет?! Куда? На конгресс? — На поезд. В Москву. Завтра в пятнадцать ноль-ноль! Я опешил: — В Москву? Но ведь конгресс еще не начался. Потом по выставке дела… Он перебил: — Ничего! Домой! Домой! Домой! А конгресс мы уж проведем как-нибудь без тебя.Когда на другой день я выходил из общежития с чемоданом в руке, мне встретился Вдовцов.Улыбнулся: — В отечество? Ну, ну! — он вроде бы сочувственно повздыхал, легко посмеялся. — Ты, конечно, даешь. Шутник! Из герба Советского Союза молот выронил на мостовую. И со скульптурой тоже — не того! А вчера за чаем такое учудил! Неужто не знаешь, что шеф за «Динамо» всю жизнь болеет. А ты на весь зал: «Запухло!». Такие вещи о начальстве надобно знать… Бывай! На вокзале меня провожала грустная Наташа. Когда поезд тронулся, я стоял у приоткрытой двери тамбура и смотрел на уходящую от меня Прагу, на перрон, на котором долго виделась синяя кофточка Наташи.[b]1960 — 1998 годы [/b]Их встречать мы отправились вдвоем — Ян Петранек, корреспондент ЧТК в Дели, и я. Встретили где-то в самом центре раджастанской пустыни. Они добрались на своих «Татрах» напрямую из Пакистана в Индию. И вот перед нами те, кто отважился бросить вызов неведомым пространствам планеты. Один блондин, другой брюнет, рослые, крепкие, улыбающиеся, такие знакомые по фотографиям в газетах, всемирно известные. Пересекли Европу, оба американских континента, Африку, теперь под колесами их «Татр» Азия… Еще не один год пути! Зной в пустыне невыносимый — на наружных термометрах, установленных на «Татрах», в тени — плюс 44! — Вот как горячо мы вас встречаем! — смеялся Петранек.Они не ожидали встречи.— Надо же! В самом центре чужой пустыни вдруг совсем «свои» — чех и русский! Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд свободно говорили по-русски.— Ну что там в Москве? Рассказывай! Ехали по пескам индийской пустыни и говорили о Москве, о Праге.Подружились сразу же. Потом вместе с ними на «Татрах» проехали по дорогам Индии, по индонезийскому острову Ява. Я уже завершил свою собкоровскую миссию в Индии и вернулся в Москву, когда они прибыли из Японии во Владивосток. Прислали мне телеграмму: «Мы почти дома! Едем!».Выехал к ним навстречу во Владимир и оттуда на таких знакомых мне «Татрах» — в Москву.За рулем сидел Ганзелка, и всю дорогу мы говорили, говорили. Не об их необыкновенных приключениях — «Прочитаешь потом в нашей книге». Речь шла о политике.— Мы объездили множество стран. Потому можем сравнить и делать выводы, — объяснил Ганзелка. — Видели особенности политики СССР в мире. Увы, далеко не всегда она разумна. Вы бы завоевали куда больше друзей, будь политика эта более гибкой, не опиралась бы прежде всего на силу, команду, на поиски неприятеля… Вот бы обо всем этом рассказать Хрущеву! И попросил: не смогу ли я в Москве организовать им встречу с Хрущевым. Они ему и расскажут. На нашу общую пользу.В Москве я сразу же позвонил Алексею Аджубею, которого хорошо знал. Тот заколебался: не такто просто! О подобных встречах договариваются заранее. К тому же Никита Сергеевич сейчас вне Москвы. И все-таки Аджубей обещал попробовать. Согласился: встреча такая могла бы быть полезной! А через несколько дней я подъехал к гостинице, чтобы отвезти Иржи и Мирослава к себе домой на ужин, и сообщил им потрясающую новость, которая только что поступила в «Правду», где я тогда работал: Хрущев снят! Вместо него, судя по всему, — Брежнев.И в моем доме до глубокой ночи опять разговор, опять все о том же — о политике. «Ну скажи, скажи, что ты думаешь о Брежневе?». Что думаю? В мае пятьдесят шестого «Комсомольская правда» послала меня в командировку в КНДР — писать об этой стране, которая тоже решила построить социализм. И вдруг в Пхеньян прибывает с визитом Л. И. Брежнев, тогда еще просто секретарь ЦК. И сразу же все советские журналисты, которые были в наличии в Пхеньяне, оказались мобилизованными — сопровождать высокого гостя в поездке по Северной Корее.С нами, журналистами, Леонид Ильич был доброжелателен. Во время поездки по стране в правительственном поезде временами запросто заглядывал в наш вагон, даже сыграл с нами партишку в «подкидного». Он уже тогда отлично понимал: именно журналисты могут создать ему подходящий имидж. Но запомнился мне Брежнев другим. В Пхеньяне на вокзале его провожал сам Ким Ир Сен.Прощаясь, Брежнев обнял корейского вождя и громко, с явным расчетом на стоящих поблизости нас, журналистов, заявил: «Пускай империалисты не надеются, что сумеют сбить страны нашего социалистического лагеря с их правильного пути. Советский Союз немедленно пресечет любую такую попытку».И поднял над головой руку со сжатым кулаком, вроде бы комуто угрожая.Это было в мае пятьдесят шестого. А в ноябре мостовые Будапешта окропились кровью восставших. В город вошли наши танки. Кулак будущего генсека, оказывается, был не для показухи.А что будет теперь? Мои чешские друзья искали в Москве встреч с теми, кто имел собственное мнение. Что думает интеллигенция о перевороте в Кремле? Что Советский Союз и другие страны соцлагеря могут ожидать завтра? Я знакомил чехов с писателями, журналистами. Особенно откровенный разговор у них был с Евгением Евтушенко. Тот решительно заявил: «Не нравится мне все это! Как бы снова не запахло сталинизмом!». Привез я гостей в Подмосковье, в поселок Николина гора, на дачу к Петру Леонидовичу Капице. Знал его хорошо — дружил с его сыновьями. Запомнились слова великого ученого, будущего нобелевского лауреата, который и в политике искал логические основы. Он сказал: «К сожалению, все мы зависим не от логики, не от здравого разума, а от настроений кремлевских вождей».Когда провожал своих друзей в завершающий этап их великого путешествия по миру, теперь уже в милую Прагу, Ганзелка мне сообщил, что попытаются вскоре прилететь снова в Москву, хотя бы на один день. Будут добиваться встречи уже с Брежневым и то, что не смогли сообщить Хрущеву, скажут новому генсеку.Они добились задуманного, выполнили свой «братский долг».Генсек их принял в Кремле. При встрече каждого обнял, всякие слова добрые произносил — о дружбе, братстве, солидарности, чаем хорошим угощал. Однако о том, что главное вынесли друзья-чехословаки из своего путешествия, слушал в пол-уха. «Знаю, знаю! Мне докладывают. Делаем выводы, принимаем меры…».Меры были приняты. В ночь с 20 на 21 августа 1968 года границу Чехословакии пересекли танки стран Варшавского договора и вошли в Прагу: навести там «порядок», вернуть страну на «правильный путь».Дни эти запомнились на всю жизнь. Первой ранним утром позвонила мне моя приятельница Карла Вурдак, собкор восточногерманской газеты «Нойес Дойчланд». Тогда, тридцать лет назад, Карла, как и ее муж Вилли, корреспондент АДН в Москве, была праведной коммунисткой, во все, во все верила! И вдруг! Мы встретились с ней на Пушкинской площади. Ее глаза были полны слез: «Почему? Почему? Они ведь только хотели жизнь сделать лучше, а на них — танки! Позор-то какой! Значит, мы с тобой тоже вместе с танками? Тогда зачем мы?».Мимо проходила пожилая женщина, увидала залитое слезами лицо Карлы, осторожно поинтересовалась: «Беда, что ли, какая у вас?». Карла ответила: «Не только у нас, у всех сегодня — беда!».В редакции «Правды» для меня началось самое решающее. Девушка из досье международного отдела, почему-то с опаской оглянувшись на дверь, положила мне на стол листок бумаги и прошептала: «Прочитайте и немедленно верните!». Это был листок так называемого радиоперехвата. Существовала такая полусекретная служба: информировать «приобщенных» и «допущенных» о том, что вещают о нас «вражьи голоса».Я прочитал и остолбенел: из придавленной гусеницами советских танков Праги ко всем нам, а ко мне лично, по-русски, по радио Праги обращался Иржи Ганзелка.Врезалась в сознание фраза: «Неужели вы, наши советские друзья, неужели вы, академик Капица, неужели ты, Женя Евтушенко, неужели ты, Леня Почивалов, верите, что мы предатели?».Я входил в группу специальных корреспондентов при главном редакторе «Правды». Нас, спецкоров, по очереди приглашали в кабинет к М. В. Зимянину. «Мы хотели бы вас срочно командировать в Прагу… Понимаете, надо!». Казалось, главный редактор не приказывал, а просил. Геннадий Лисичкин, Юрий Карякин, Юрий Черниченко… Не согласился никто. Я тоже.Надо же! Времена-то какие наступили! Нашли в себе силы отказаться! Значит, что-то меняется в нас самих. Не только в Будапеште, Праге, но и в Москве. В редакцию пришло сообщение: собкор «Известий» Борис Орлов самовольно улетел из Праги в Москву: отказался восславлять советское вторжение. Потом поступила уже совсем невероятная новость: на Красной площади у Лобного места семеро отважных людей, мужчин и женщин, подняли над головой плакаты протеста: «Руки прочь от Праги!».Их, разумеется, сразу же схватили стражи порядка, увезли в кутузках за решетку. Мы с удивлением и восхищением повторяли их фамилии: Горбаневская, Богораз, Делоне… Ничего подобного никогда на Красной площади не бывало… А мы? Подумаешь, не решиться разбить стекло в витраже в центре Праги или отказаться в эту Прагу ехать, чтобы не лгать! Вовсе не подвиг! Что-то надо делать. Прав Евтушенко, наследники Сталина по-прежнему командуют нами.Что-то надо делать… Собрались на окраине Москвы в пустующей квартире моей матери: Лен Карпинский, Егор Яковлев, Георгий Куницин — все трое члены редколлегии «Правды», Тимур Гайдар — зав. военным отделом редакции, драматург Михаил Шатров… Самый решительный Лен Карпинский предложил с верхнего яруса торгового зала ЦУМа швырнуть вниз, в толпу, пачку листовок… А у меня была идея: сделать заявление в иностранной печати.Были другие робкие предложения… Вот так поволновались, пошумели и разъехались в полном ощущении своего бессилия. И все-таки кары не избежали. Вскоре одного за другим нас стали убирать из «Правды». В ее правду мы уже не вписывались.А тогда из дома матери я помчался в кассу Аэрофлота, взял билет в Крым, потом — в редакцию: подал заявление об отпуске.Мне казалось, что там, в Крыму, в знакомом Коктебеле, в писательском Доме творчества, отгорожусь от едкого сознания нашего бессилия, перед тупостью и амбициями кремлевских властителей. Но получилось все наоборот.Евгений Евтушенко, Василий Аксенов, Анатолий Приставкин… И, конечно, в кружок и размышлять: что делать? Извечный вопрос русской интеллигенции. Но кто-то из собравшихся знал, что именно делать: с полыхающими глазами, с жестко перекошенным ртом перешагивает порог комнаты, где мы все собрались, Евтушенко: — Послушайте! Вот только что, только что… Проводит рукой по собранному в глубоких морщинах лбу и тихо-тихо, будто в заклинании: …Танки идут по Праге В кровавый закат рассвета, Танки идут по Правде, Которая — не газета! Когда прочитал все, что было на этом листке, положил на стол другой: — Телеграмма протеста! В правительство. Могу подписать один я, чтобы вам всем не рисковать.Но если хотите… Хорошо, но как телеграмму отправить? На почте наверняка не примут — натуральная антисоветчина! Взглянули на меня. «Ты ведь из «Правды». Покажи на почте удостоверение. Мол, надо! И все тут!».Чуть позже, также по-своему, к этой акции протеста присоединился и Андрей Вознесенский.Стихотворение для камуфляжа он назвал «Очень старая песня», но нам, слушавшим его, было ясно — опять же о Праге: Пой, Георгий, прошлое горит.На иконах — конская моча.В янычары отдали мальца Он вернется — родину спалит.И из этой песни, старой и такой сегодняшней, запомнилось особенно: …Не свои ль сжигаем алтари? Где чужие — можем различать.Только вот не знаем, где свои… Когда из Крыма вернулся в Москву, то в своем почтовом ящике обнаружил письмо. Из Праги! От Наташи. Она писала: «Я слушала, как грохотали на улице танки. Они проходили и мимо той самой ратуши, на которую ты забирался по пожарной лестнице. Моя мама стояла у окна и все повторяла: «Нет! Нет, это не наши танки!».Ведь правда, Леня, не наши?».В мае нынешнего года я был в командировке в Потсдаме. Конечно же, позвонил в Берлин Карле.Последний раз мы встречались давно, в тот год, когда было провозглашено объединение Германии. Тогда еще был жив Вилли.Улицы Берлина заполняли ликующие толпы. Люди шли к Бранденбургским воротам на митинг. И в этом людском потоке мы были тоже — Карла, Вилли и я. А потом сидели в каком-то уличном кафе, пили шампанское — за новую Германию. И нам казалось, что у всех нас начинается новая молодая, счастливая жизнь, утренние рассветы в ней уже никогда не будут кровавыми.Вот и сейчас отыскали в Берлине то самое кафе и, кажется, тот самый столик, где сидели втроем.Вот здесь сидел Вилли с бокалом шампанского и говорил: «Как хорошо, что мы есть друг у друга».— А ведь тогда, в августе шестьдесят восьмого, Вилли тоже отказался ехать в Прагу, — сказала Карла. — И у него были на работе, в АДН, великие неприятности.— А помнишь Москву, Пушкинскую площадь? Неужели прошло уже тридцать лет? — Увы, прошло. И где-то в них, в этих летах, — мы… Вышли из кафе, направились к вокзалу: мне пора в Потсдам. На одной из улиц Карла сдержала шаг, постучала каблуком туфли по асфальту: — Именно тут проходила Берлинская стена! Трудно поверить, что именно тут. Правда? — Ее уже давно нет, вроде бы и не было… Она задумчиво улыбнулась: — Значит, за те годы мы все-таки что-то сделали… [i]Недавно мне выпала честь: в своих стареньких «Жигулях» я вез по Москве Ларису Иосифовну Богораз. Вез на совещание. Создавался подготовительный комитет по проведению в Москве встречи творческой интеллигенции, связанной с этим горьким тридцатилетием. Встретимся, подумаем все вместе: все ли сделали за эти 30 лет, чтобы не слышать грохота танков, и что делать дальше. Акция эта состоится как раз там, на Пушкинской площади, и тоже 20 августа.Меня попросили подвезти на наше совещание Ларису Иосифовну. О прошлом в пути не говорили, все давно известно, больше толковали о Москве, о том, как она меняется, где в лучшую сторону, где в худшую.На Садовом кольце перед тем самым тоннелем, где в тот грозный для страны день погибли трое молодых москвичей, пытаясь преградить путь танкам путчистов, сзади к моей машине пристроился сверкающий лаком новенький солидный «Мерседес». Настойчиво сигналил и гудком, и фарами, требуя уступить дорогу. Наверняка новый русский, бизнес торопится делать.— Да пропустите вы его! — сказала моя спутница. — Ведь у него одна дорога. А у нас с вами другая. У каждого — своя… [/i]
[i][b]С фотографии на газетной странице, как из глубин памяти, проступило передо мной это знакомое лицо… [/b]Дом, в котором я живу, находится вблизи Арбата. С детства любил Арбат, такой уютный, приветливый, свой! Сейчас же прогуляться по нему не очень-то и тянет. Не протолкнешься. Для туристов, для приезжих он, конечно, приманка своим броским ярмарочным духом. На каждом шагу тебе подбрасывают крючок с наживкой: ну, клюнь! Вот матрешка русская, вот коньяк французский, пепельница из гжели, книжонка «все о сексе» — ну бери же! Хочешь — за полчаса запечатлеют на ватмане твою физиономию. Гляди: верховая лошадь — изволь, прокатись! Протяни ладонь — цыганка точно предскажет судьбу. Любишь музыку? Пожалуйста, вон у того угла старик с флейтой предлагает тебе грустную мелодию Глюка… Шумит Арбат, живет Арбат, такой свой и такой ныне непривычный.[/i]Все тот же километр его длины, но теперь кажется, что он первый в самом начале дальнего пути в завтра, в еще до конца неведомый нам мир «Купи-продай!».Я не покупаю, не продаю. Иду своей дорогой. Но на стыке Арбата с одним из переулков непременно сдержу шаг, постою минуту. Передо мной старинный жилой дом с высокими окнами, прихотливой лепкой по фасаду. Весь первый этаж занимает богатый магазин сувениров — опять же матрешки, гжель, расшитые национальные платки… Но взгляд тяну не к сверкающим магазинным витринам, а к темным окнам второго этажа. Однажды даже перешагнул порог подъезда, что с переулка, поднялся на второй этаж.Постоял у высокой деревянной двери в коросте потрескавшейся краски, со следами былых табличек с фамилиями тех, кто когда-то за дверью обитал. А вот номер квартиры на двери сохранился: 12. Тот самый! Почти полвека назад студеной полночью дверь эта открылась, и из нее вышла худенькая девушка в сопровождении суровых мужчин и ступила на первую ступеньку лестницы, ведущей вниз, во мрак, в никуда… Вот ведь как бывает порой… Со сколькими чужими судьбами за минувшие годы соприкоснулась твоя собственная судьба, многие судьбы промелькнули мимо, едва замеченные. Но вот эта… А ведь даже не уверен полностью, что именно она, та самая Лена. Память с тех лет сберегла детали: мягкий овал лица, чистый лоб, открытый взгляд светлых глаз, густые каштановые волосы, забранные на затылке в пучок, длинная шея… Как со старинного портрета. Всматриваюсь в крошечную фотографию на газетной полосе… Похожа? Вроде бы… И тоже звали Леной. А вдруг? Сорок четвертый год… Из Свердловска в Москву тащился длинный эшелон теплушек. Враг от столицы отогнан, наверняка окончательно. Эвакуированных на Урал москвичей, женщин и детей, возвращали в их город. С нами в теплушке была Лена. Старше меня — я еще подросток, а она уже девушка. И, конечно же, я по-мальчишески влюбился. Такая красивая, стройная, длинноногая, а ко всему этому — таинственная, печально молчаливая. Возвращалась в Москву одна. Где родители — не говорила. Узнали мы только, что дом ее в самом центре Москвы. И еще то, что бывала много раз в Третьяковке — любит картины. А вот я тогда не был в Третьяковке ни разу.Всю дорогу Лена простояла у полуотодвинутой двери теплушки, опиралась руками на защитную перекладину и часами молча вглядывалась в яркий майский придорожный мир. И о чем-то думала, о своем… На небольшой уральской станции наш шедший на запад эшелон встал бок о бок с другим эшелоном, тоже состоящим из теплушек. Он направился на восток. Вез пленных немцев. На станции эшелоны разделяли всего несколько метров. И мы, эвакуированные, и они, пленные враги, сгрудились у перекладин отодвинутых дверей и молча смотрели друг на друга, глаза в глаза. Запомнились худые, обросшие щетиной лица, тусклые голодные глаза солдат армии, которая принесла нам всем столько беды. Но особенно запомнились глаза молодого светловолосого парня. Он был настолько худ и слаб, что даже не мог подняться с пола, и его угасающее лицо мы разглядели между ногами стоящих у двери его товарищей.И вот тут случилось неожиданное.Такое, что осталось у меня в памяти на всю жизнь. Лена вдруг порывисто вытащила из своей сумки припасенную еще в Свердловске последнюю буханку черного хлеба, разломила, одну половину бросила в сумку, с другой спрыгнула вниз на насыпь, ринулась к противоположному вагону и между ног пленных метнула кусок хлеба в глубь вагона, тому белобрысому.К Лене подбежал солдат из охраны эшелона, низкорослый, в шинели почти до земли, с большой ушастой головой, с длинной, тоже не по росту, винтовкой в руках.— Назад! Назад! — крикнул хлипким голоском. — Нельзя! Буду стре… — Ну и стреляй! Нельзя! А почему нельзя? — возмутилась Лена, отстраняя ствол винтовки. — Человек там умирает. Понимаешь? Спасать надо! Человека! — Не положено… — пробормотал солдатик. Бросил взгляд вдоль эшелона, где вдалеке у паровоза спиной к нам стоял офицер конвоя, махнул рукой: ладно уж.Когда паровоз нашего эшелона дал гудок на отправку, Лена вдруг снова шагнула к двери с оставшейся полбуханкой в руке. Протянула стоявшему недалеко солдатику: — Тебе! Бери! Тот топтался на месте, снова бросил тревожный взгляд вдоль эшелона, опасаясь начальства.— Да не положено… — Положено! Положено! — Лена тянула к нему руку с хлебом: «Бери! Ну!».Он взял. Такой и врезалась в память та сцена: протянутая из двери теплушки рука девушки и ответный короткий оскал зубов в робкой благодарной улыбке на темном голодном солдатском лице. Поезд тронулся, стал набирать скорость, и щуплая фигурка человека с винтовкой становилась все меньше и меньше. А потом мы услышали еще один гудок паровоза. Это отправлялся на восток эшелон с пленными… [b]Несколько лет назад однажды развернул я свежий номер «Вечерней Москвы». [/b]Снова на целую полосу «Расстрельные списки»! Снова с горечью всматривался в крохотные опубликованные в газете фотографии, вчитывался в фамилии и адреса казненных в те страшные годы… И вдруг взгляд задержался на одной фотографии. Чистое, ясное лицо молодой женщины, которая даже перед объективом тюремного фотографа осталась гордой и прекрасной. Под фотокарточкой короткий текст: «Елена Алексеевна Топоркова. 1924 г. рож., урож. Москвы, русская, из дворян, образ. среднее, надомница артели «Заря» промкооперации, прож. Москва, Арбат, дом 27, кв. 12. Арест. 27 апреля 1948 г., расстр. 20 апреля 1950 г. Реабилитирована 27 окт. 1956 г.» …Елена, Лена… Вглядывался в фотокарточку, и мне все больше казалось: это она, наша Лена, та самая, из того эшелона. Неужели она? И по возрасту подходит. Надомница артели «Заря»… Ей было двадцать четыре, когда апрельской ночью забарабанили в ее дверь на втором этаже старого дома. Какую опасность она могла представлять для Отечества? Надомница… Вязала варежки или вышивала русским узором платки. За что ее так? Может, кому-то из страждущих снова протянула кусок хлеба. А ее засекли? Или потому, что из дворян. За три года до своего последнего вздоха диктатор продолжал собирать кровавые урожаи. Отечественная война закончилась, а гражданская, начатая в семнадцатом, продолжалась.Плебей родом, ставший царем плебеев, Сталин особенно не терпел аристократов.Ей было всего двадцать четыре… Жизнь только начиналась. Вышла бы замуж, сделав кого-то счастливым, родила бы красивых детей, растила бы их, красивые платки вышивала, спокойно бы встретила старость… Вот из тех окон на втором этаже поглядывала бы сейчас на свой Арбат, такой теперь бурный, охваченный торговыми страстями, жаждой развлечений. Что ж, справедливо: люди хотят в жизни побольше радостного — женщинам на плечи расшивные платки, мужчинам на руки добротные варежки… И чтоб у каждого был хлеб. И покой! «Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое Отечество, ты и радость моя, и моя печаль!»… Для нее, для Лены, писал это поэт! Откуда ему тогда было знать, что с ней случилось? А может, я все-таки обознался? Ведь столько лет прошло! Но не сомневаюсь: Лена Топоркова тоже кому-то протягивала руку помощи. А ее — к стенке! И никто в тот роковой час не решился ей протянуть руку в ответ. И тоже спасти. Вот если бы был рядом тот щуплый ушастый солдатик с винтовкой с уральского полустанка! Он бы наверняка защитил! Хотя и «не положено».А может, мы, теперешние, протянем к ней руку защиты? Через десятилетия, через ту последнюю в ее жизни черту, через сумрак забвения.Ведь кто-то помнит… Все помнит.[b]Театр имени Вахтангова, что на Арбате, справлял свой юбилей.[/b]По сцене медленно-медленно двигался синий московский троллейбус, совсем как настоящий. А из-за кулис тянулся к нам, сидящим в зале, такой знакомый, такой нужный нам всем голос, просил с надеждой: [i]…Последний троллейбус, мне дверь отвори! Я знаю, как в зябкую полночь Твои пассажиры, матросы твои, Приходят на помощь… [/i]И мы, сидящие в зале, вдруг особенно остро чувствовали в эти минуты неотделимость друг от друга. Как матросы на корабле, попавшем в бурю. В тот вечер там, в театре, я рассказал Булату Шалвовичу о том, что вот здесь, на Его Арбате, когда-то жила Лена Топоркова… Слушая меня, он клонил лобастую голову, глядя немигающими глазами в угол вестибюля. Долго молчал. Потом обронил всего несколько слов: «Если мы когда-нибудь забудем такое, нам уже не нужна память. Как одноклеточным».А вскоре опять случилось быть на Арбате. В компании студентов, приятелей моего внука. Возле дома № 27 мы остановились. «Вот здесь она и жила», — пояснил я. Мои спутники притихли. Смотрели на дом, на окна второго этажа.— А может, об этом как-то рассказать? — произнес кто-то. — Чтоб другие знали… Нельзя же так… Будто ничего и не было… — Ребята, есть идея! — вдруг предложила Карина, студентка Архитектурного института. — Давайте установим на стене мемориальную доску! Мол, жила здесь Лена Топоркова… А ее поставили к стенке. Ни за что! Ведь здесь Арбат. Полно людей. Пускай, проходя мимо, взглянут, остановятся, подумают… Было такое, было!Предложение Карины все поддержали. Конечно же, в наше бездуховное время нужны символы добра и справедливости. И пусть один из них будет именно на Арбате, куда со всех сторон идут люди. Карина уверяла: ее сокурсники из института сделают все, как надо. Конечно же, не за деньги. Просто по совести.Только доверьте! Но тут вдруг озадачились: для мемориальной доски нужен соответствующий материал — мрамор, бронза. А где взять? Денег у студентов для такого нет. Может, кто поддержит? Но кто? И вот в другой раз, снова оказавшись на Арбате, я решил заглянуть в тот сувенирный магазин, что в доме № 27. Богатый магазин, процветающий. Еще бы — на самом Арбате! В директорском кабинете меня слушала молодая любезная женщина. Моими вопросами озадачилась. Не сразу нашла нужные слова. Да, конечно, история грустная… Девушку, конечно, очень, очень жалко. Пострадала, бедняга! Но ведь это было так давно! И они вроде бы здесь к этому отношения не имеют. К тому же в смете на такое соответствующей графы нет. Не положено им такое! У них предприятие торговое. Политикой не занимается. Не нужна им политика! Тем более на стене магазина. «Поверьте мне: каждому свое!» Поверил: «Каждому — свое!».Старая библейская мудрость. Вдруг вспомнилось: много лет назад, вскоре после войны, однажды в Польше я подошел к воротам бывшего гитлеровского концлагеря в Майданеке, где нашли свою гибель тысячи таких, как Лена. На арке ворот бросилась в глаза сохранившаяся со времен оккупации надпись крупными буквами: «Каждому — свое!».[b]В реальность студенческой идеи не очень-то верилось. [/b]Мало ли что навыдумывают молодые! Известно: существует незыблемый бюрократический порядок… Попробуй, одолей! И все-таки не удержался. Шел как-то по Петровке и вдруг свернул к порогу некого престижного здания. И в нем сумел добраться до важного начальника, который отвечает решительно за все в Москве памятники, монументы, даже мемориальные доски. Предчувствие не обмануло меня. Он выслушал меня с изумлением: «Странная идея! Никому неведомая Топоркова… И вдруг мемориал! Почему? Таких, как она, были миллионы. Если ставить всем — стен на домах не хватит. И бронзы тоже».Он прав: таких были миллионы. И среди них совсем рядовая Топоркова. Не депутат, не кандидат, не космонавт, не член ЦК. Почему именно ей? Для такого специальное решение правительства Москвы требуется. Понятно? Так что и не пытайтесь.Не положено! Боже, какое знакомое слово «не положено!» Он был откровенен, этот чиновник. Все расставил по местам.И я, седовласый, вдруг почувствовал себя первоклашкой, который не знает самого элементарного. Ведь у каждого — свое место. «Каждому — свое». Так что надо «соблюдать!» Да, да! Надо соблюдать! Такова жизнь наша. А вскоре все ушло на задний план. Умер Булат Окуджава.Прощались с ним все там же, на его Арбате, в Театре имени Вахтангова.По улице тянулась длинная очередь тех, кто был с Окуджавой в одном троллейбусе, «последнем, случайном». Очередь тянулась по притихшему в этот скорбный час Арбату, мимо витрин, реклам, афиш, мимо дома № 27, что на углу Староконюшенного переулка, того дома, откуда уходила когда-то тоже в последний путь Лена Топоркова. Значит, в этот час прощались и с ней. Хотя прошло полвека. Но ведь и тогда, пятьдесят лет назад, все так же кружили по московским бульварам синие троллейбусы и зябкой ночью были среди них последние, случайные, и подбирали всех потерпевших в ночи крушенье. Лена не успела добежать до остановки того самого, самого последнего. И оттуда ей не успели протянуть руку.[b]Мы обратились в Генеральную прокуратуру с просьбой сообщить подробности по «Делу Е. А. Топорковой». [/b]Просьбу восприняли там с пониманием. Вскоре сообщили: подробностей особых нет, дело рядовое, ничем особо не примечательное. Ведь таких дел были миллионы. Видимо, расстреляли юную москвичку просто так. Под руку попалась. Торопились. Там, в доме на площади имени благородного рыцаря революции Феликса Дзержинского, выполняли очередную разнарядку по убийствам. В нынешнем году Елене Топорковой исполнилось бы семьдесят пять лет.
[i]Ну вот, дождались бравые десантники. Получили пышный титул «миротворцы», и под их каблуками уже балканская земля. Скрепя сердце, сенаторы дали добро: дороговато, но ведь «Надо!».И президент России своим указом подтвердил: «Надо!».Конечно же, эта очередная балканская заварушка для нынешней, взбудораженной собственными бедами России вовсе не подарок. Но ничего не поделаешь — престиж! В наше время за все надо платить. А за престиж тем более. Обойдется он нам в 70 млн. долларов в год. Вот бы эти миллионы полуголодным пенсионерам! Но… Помните бравую комсомольскую песню: «Если Родина скажет: «Надо!» — мы ответим Родине: «Есть!»? Кстати, песня эта вроде бы появилась по случаю начала очередной великой стройки коммунизма — БАМа. А БАМ, как и коммунизм, оказался ныне невостребованным — ржавеет. Огромные деньги — впустую! Родина тогда в очередной раз промахнулась с директивным цековским «Надо!», оброненным чиновниками со Старой площади, которые уверены, что они и есть Родина.[/i][b]Вот и сейчас снова — «Надо!».[/b]Снова — «Геополитические интересы» России. В чем они? При советской власти — это насаждение прокоммунистических, подвластных директивам Москвы режимов во всем мире. Насаждали силком, нахрапом, часто пулей и прикладом. И все под видом «братской помощи». А что в результате? Для наших доморощенных геополитиков уже который десяток лет — одни минусы. Не насадили, не одолели, не утвердили, не убедили… В числе первых пала «братская» Республика Испания, потом «страны социализма» Восточной Европы вдруг разом и радостно рванулись к Западу. Страны так называемой «социалистической ориентации» в Юго-Восточной Азии, Африке, Латинской Америке тут же и охотно забыли об этой «ориентации» советского образца. Разве что Северная Корея все еще мировой светоч зари коммунизма, но и она с пренебрежением отвернулась от своего недавнего «старшего брата».Все эти провалы наших геополитиков объясняются прежде всего вопиющим незнанием и нежеланием знать подлинную обстановку в этих странах, ориентировались они не на настроения народа, а на амбиции тамошних правителей, чаще всего ставленников Москвы.Вот и в данном случае: уж как мы обхаживали Слободана Милошевича, руку ему трясли при встрече, целовались, обнимались… И все потому, что «геополитические интересы».А в чем они в наше время? До сих пор весьма неопределенны, как и пресловутая «национальная идея». Думается, для нашего отечества куда важнее не то, чтобы на перекрестках закордонных городов виделись наши десантники с автоматами в руках, а то, чтобы на наших перекрестках не виделись обездоленные старухи с протянутой рукой. Престиж создается не автоматом Калашникова, а благополучием людей.Выходит, с благополучием надобно еще и еще подождать. России, как и другим странам, придется еще долго расплачиваться за амбиции Слободана Милошевича, который годами воевал против одного из равноправных по закону народов Югославии — косовских албанцев, коренного населения этого края. На совести этого болезненно самолюбивого человека, объявленного международным трибуналом военным преступником, — тысячи убитых и искалеченных, руины городов и деревень. Видите ли, захотелось мелкопоместному балканскому князьку помериться своей «глобальной» амбицией с действительно глобальной амбицией НАТО. Померился. Проиграл.Но зато повоевал с кем! С НАТО!.. За гонор чужого властителя будем платить и мы. Долларами. Лишь бы не жизнями! …По телевидению показывали наших десантников перед отправкой в Косово. Большинство едет с охотой.Еще бы! И платить будут солидно баксами, и опять же «заграница», людей посмотреть — себя показать: мол, вот какие мы! Мускулами хотят поиграть и рядовые, и генералы. А то после Чечни что-то засиделись. Один из показанных в этой телепрограмме парней в пятнистом камуфляже уверенно сообщил телезрителям: «Эта самая «Освободительная армия Косова» нас, русских, объявила своими врагами. Так что…». Он усмехнулся и выразительно опустил руку на ствол автомата, который был на коленях. Таков настрой нашего миротворца. Зачем отправляться в Косово? Мирить? Или усмирять? По его убеждению, едет к врагам, а раз враги, то «на войне как на войне». На полигоне под Иваново он усердно отрабатывал приемы, которые ему пригодятся в неминуемой схватке. А в общении с людьми? С сербами, албанцами, солдатами НАТО? «Настрой у ребят очень боевой!» — бодро сообщил телекорреспондент. Это хорошо. За себя постоять сумеют. Но ведь эти парни едут миротворцами. И там, в Косове, им надобны прежде всего не лихие приемчики рукопашной схватки, а готовность вовремя кому-то протянуть руку помощи, поддержки, умиротворения. Готовы ли они к этому? Да и знают ли те, кто отправляется за тридевять земель, где оно находится, это самое Косово? Знают ли о его населении, тамошних обычаях, о прошлом этой земли? Рассказывали ли десантникам, что такое ислам — ведь в большинстве косовские албанцы — мусульмане? Сомнительно, что знают. Не принято у нас в армии такое. В Афганистан вторгались и понятия не имели, что это за страна с ее традициями, с ее воинствующим исламом. Да и в Чечню — тоже нахрапом, без разумения. Хотя бы прочитали «Кавказский пленник» Толстого! Мне довелось побывать в разные годы во многих горячих точках планеты, видеть там наших военных.Скольких потерь и неудач мы могли бы избежать, если бы элементарно знали, что значит оказаться в горах Лаоса или джунглях Анголы и как там выжить. [b]Отправляются в эти дни наши парни в самую гущу этнических и религиозных раздоров, похлеще, чем у нас на Кавказе. [/b]За каждым их шагом будут ревниво следить не только на Балканах, но и в их отечестве, а эхо необдуманного выстрела на Дунае отзовется и на Волге.К сожалению, многим из этих парней ясно одно: если придется в Косове повоевать, то, разумеется, с албанцами. Они «не наши», не славяне, не православные, больше того, мусульмане, вроде чеченцев. Подобные настроения порождали среди россиян скороспелые, а порой и намеренно нацеленные заявления некоторых государственных и общественных деятелей, особенно левого толка, прежде всего «ура-патриотов». В нынешней предвыборной кампании коммунисты на всю катушку эксплуатируют старые, давно обветшалые панславянские лозунги, зовут к защите «братьев-сербов».Да и в печати нашей, в том числе той, которая называет себя демократической, особенно в первые недели событий в Косове, проступал заметный крен в сострадании в первую очередь к «единокровным», хотя уже было известно о чудовищных преступлениях палачей Милошевича в отношении к мирному албанскому населению. Об этой необъективности говорил во время недавней нашей встречи председатель совета муфтиев России Равиль Гайнутдин. То же самое с горечью отмечал в беседе со мной посол Республики Албания в РФ Шакир Букай. «Нас, албанцев, порой выставляют в роли разбойников с большой дороги», — говорил он.Конечно же, нелегко будет нашим парням на этой еще не остывшей от войны земле. Порой придется тянуться и к автомату. В так называемой Освободительной армии Косова немало головорезов, они продолжают войну и сейчас, когда здесь объявлен мир, — убивают, грабят, жгут. Даже солдаты НАТО им нипочем. Но как известно, зло порождается злом. Еще недавно наши «братья-сербы» вели себя точно так же. Так что «долг платежом красен». И нашим миротворцам предстоит добиваться того, чтобы ответный этот платеж не был красным от крови.Я вполне разделяю горечь посла Албании. В разные годы мне довелось не раз побывать в его небольшой, но удивительно живописной стране, населенной мужественным и гордым народом, теми же самыми албанцами, что и в Косове. Впервые ступил на ее берег в 1954 году, в последний раз восемь лет назад. И всегда покидал эту страну с чувством симпатии к ее людям, пережившим в своей истории столько великих бед, несправедливостей и насилия. Во время второй мировой войны албанцы, в том числе и косовские, вместе с сербами оказывали мужественное вооруженное сопротивление оккупантам Муссолини и Гитлера. [b]Существует некая типично балканская особенность с давних времен — амбиции царьков, князьков, вождей, президентов. [/b]Некоторые из них звались «великими», некоторые даже «бессмертными», монументы из бронзы им ставили еще при жизни. Они то в друзьях между собой, то в ссоре. То они верные соратники Кремля, то пылают гневом в неприятии Москвы.В 1954 году в Тиране мне довелось оказаться на некоторое время в обществе Энвера Ходжи, тогдашнего «верного друга» СССР. Уже первые минуты общения с ним свидетельствовали о том, что тебе повезло необыкновенно: рядом с тобой человек великий, настоящий вождь. Говорят, Слободан Милошевич столь же величествен. Так вот, в те годы Ходжа претендовал на командование южно-европейским флангом «Великого лагеря мира и социализма во главе с СССР». Готовясь к войне с американскими агрессорами, по всей Албании строил доты. Строил, разумеется, за наш счет, так же, как создавали Берлинскую стену, военные аэродромы на Кубе… Империалисты на Албанию не напали, с Кремлем Ходжа рассорился — не любил, чтобы им ктото командовал. А нелепые доты так и остались памятниками вздорных идей.В последний раз я был в Тиране в 1991 году. Встречался с ее тогдашним президентом Рамисом Алией. Впервые познакомился с ним еще в 1949 году, когда он приезжал к нам в составе первой албанской молодежной делегации. Темпераментные гости каждодневно участвовали в митингах. Все были озарены прекрасной мечтой — создать на планете мировой антиимпериалистический фронт. Взявшись за руки, наши и албанцы, по-русски пели: «Мы свой, мы новый мир построим…».И вот спустя столько лет Рамис Алия — президент. Пекся уже не о всем мире, а о своей Албании. Рассказывал мне о том, сколько у нее проблем — экономические трудности, нехватка средств, не все спокойно в обществе.А в заключение попросил написать, что Албания очень рассчитывает на сотрудничество с СССР. Улыбнулся: «Но не в строительстве новых дотов».Из Тираны к границе с Югославией я ехал на стареньком «Москвиче», а дальше из Титограда в Белград — поездом. Шел поезд вблизи границы с югославской провинцией Косово. В вагоне моими спутниками были и сербы, и косовские албанцы. Это я узнал уже во время дорожного общения с соседями. Даже внешне ничем друг от друга не отличались. Все радушны, улыбчивы, угощали меня брынзой, апельсинами, орехами. В нашем купе было покойно и уютно, а за окном вагона проплывала удивительно красивая горная страна.В Белграде я встретился с Бориславом Милошевичем, нынешним послом Югославии в России. Он старший брат нынешнего президента Югославии.Знал я его давно, познакомились еще в Москве, где Бора был советником югославского посольства. «Ну, как там у них, в Албании?» — поинтересовался он. Я ответил: надеются на лучшее! Милошевич озадаченно наморщил лоб: «Ох, как тут все непросто! Очень непросто!». Но в подробности вдаваться не стал.Надо же, а в уютном купе поезда, идущего от албанской границы в югославскую столицу, я думал, что все просто и ясно и все, все будет хорошо! В тот же день в советском посольстве в Белграде я встретился со своим коллегой-журналистом, москвичом, работавшим собкором в Югославии.Мы сидели в прохладном холле, пили чай, и я слушал рассказ об обстановке на Балканах и в Югославии. Запомнились его слова: «Самое простое здесь очень любят делать максимально сложным. А наши им в этом пособляют». Когда я стал эти слова записывать в блокнот, попросил не называть его имя. Ведь он не политик — просто журналист. Объездил всю страну, побывал в самых заповедных уголках, многое здесь знал. Был он отважным журналистом. Да, был… Мог ли я тогда предполагать, что этот молодой, полный энергии человек, Виктор Ногин, вместе со своим товарищем, тоже нашим земляком, завершит свой жизненный путь на этой балканской земле, веками омытой кровью убитых, в том числе и русской.Сколько же наших людей окропили своей кровью чужие земли! В Испании мне показали могилу советского летчика, погибшего еще в той, теперь такой далекой войне. В столице КНДР Пхеньяне я видел следы крови в кабине пробитого пулями нашего транспортного самолета — был убит наш пилот. На границе Южного и Северного Вьетнама меня привели к месту, где пал подстреленный снайпером наш военный инструктор. Во взбудораженном междоусобной схваткой Лаосе я пролетал над долиной, где местные племенные вожди заживо сожгли на ритуальном костре летчиков нашего военного транспортного самолета, совершившего в долине вынужденное приземление.Непредвиденный случай уберег меня от посадки в наш самолет в Луанде, столице очередной, охваченной междоусобной войной, страны. Через пару часов после взлета самолет разбился в горах тропического острова Фернандо. Погибли все: и наши летчики, и наши военные инструкторы, и раненные ангольцы, которых вывозили на лечение в Будапешт, и венгерские врачи при них. И все потому, что в Москве очень торопились с помощью «братскому ангольскому народу», некогда было всерьез обеспечить самолетам наиболее безопасный маршрут. В Аккре, столице Республики Гана, мне показали место у ограды президентского дворца, где в 1966 году во время государственного путча группа наших солдат из охраны ценой своих жизней с оружием в руках защищала жизнь «верного друга Советского Союза», первого президента Ганы Кваме Нкрума. Наши остались в земле Китая, Египта, Индонезии, Эфиопии… О павших во время Великой Отечественной вспоминаем постоянно. Почему же о тех, кто пал после той великой на полях сражений уже малых закордонных войн, почти ни слова? А их — тысячи! И помнить о них мы обязаны! Чтобы приказ «Надо!» был предварительно много-много раз обдуман.За судьбами тех павших — «Геополитические интересы» отечества! Как бы сделать так, чтобы эти глобальные интересы неотрывно сочетались с личными интересами каждого нашего гражданина, с его безопасностью и благополучием.…В эти дни самолеты один за другим доставляют наших десантников на Балканы. Под солдатскими ботинками снова чужая земля.Пусть будет благословенна миротворческая доля наших парней, а они сами — целы и невредимы!
Вопрос дня
Кем ты хочешь стать в медиаиндустрии?
Спецпроекты
images count Мосинжпроект- 65 Мосинжпроект- 65
vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.

  • 1) Нажмите на иконку поделиться Поделиться
  • 2) Нажмите “На экран «Домой»”

vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.