Леонид Жуховицкий: «Литература – это наука о счастье»

- Леонид Аронович, 81 год – это конечно мало для такого человека, как вы. Вы – молоды, спортивны, в теннис, в бильярд играете. Как вам кажется – человек должен  ли подводить итоги, или надо жить легко, не считать цифры – просто жить?

- Подводить итоги – занятие бессмысленное. Ведь завтра будет следующий день. и он ничем существенным не отличается от дня рождения – ну, разве только немножко голова болит с утра, потом пройдет, день закончится и надо все равно садиться за работу или чем – нибудь еще заниматься. Но мой возраст – это для любого человека немало. Но. поскольку это всё неизбежно, надо, наверное, думать не о  том, что ты сделал, а о том, что у тебя впереди, даже если впереди не так уж и много. Просто если ты что-то хочешь сделать, написать – лучше не откладывать.

- А что вам еще хочется сделать, сказать, написать? Или это не обязательно книги?

- Хочется сделать достаточно много. Потому что жить от книги до книги в 80 лет нельзя, во всяком случае, не слишком разумно. Я даже не знаю, сколько у меня книг - ну, хорошо, более 40. Хорошо, будет 44 – но что в мире изменится? Я думаю о другом. Какие-то вещи я должен был сделать в жизни. Что-то сделал, что-то не совсем. Вот сейчас  меня, например, изрядно мучает одна мысль: когда я только закончил институт, то вывел для себя такую формулу - литература – это наука о счастье. Я думал, что когда-нибудь я должен написать книгу, условно говоря, «Как быть счастливым». Поскольку я всю жизнь занимаюсь человеческими отношениями и больше всего пишу о любви, а значит, думаю постоянно об этом, и знаю про это много. Иногда мне даже кажется, что больше, чем кто бы то ни было в России. И не потому что я такой умный, а потому что я постоянно этим занимаюсь, я постоянно об этом думаю. Написал я много, и про счастье много, но одной книжки, как учебник, у меня нет. А потом я себя утешил тем, что в общем, наверное, я такую книжку написал. Если бы собрать все, что у меня написано- не романы, не повести- а только в публицистике – о любви, о дружбе, о человеческих отношениях, о счастье, то наверное, это и была бы вот та книжка, о которой я когда-то думал, но которую так и не собрал. А теперь я не знаю – хватит ли у меня на это сил. Эта книжка получилась бы довольно объемной, но это не учебник, это просто множество житейских историй, о которых я писал. Истории о счастливых людях, о несчастных, истории о людях с большими проблемами, истории о том, как люди абсолютно бессмысленно мучают друг друга, истории о том, как ищут там, где найти что-либо невозможно, истории о том, как ломают дом, надеясь на то, что построят новый и он будет лучше, а не только он не будет лучше, а вообще никакого дома не будет – короче говоря, много таких вещей. И материал есть, и он написан, но осталось не так много энергии. И мне страшно к этой работе приступать – собрать из того, что написано одну такую книжку. Тем более, что по нынешним временам, я не знаю, какой издатель станет такую книжку издавать, какой книготорговец продавать и какой читатель станет это читать. Поэтому я только думаю об этом.

- Чему вы посвящали эти последние годы – над чем работали?

-Две серьезных работы я закончил в этом году. И когда я занимался ими- это было очень счастливое время. Одна работа – это книжка о поэтах - шестидесятниках. Я писал только о тех, кого я близко знал. Критерий был такой – с кем я был на «ты». С кем на «вы» - о них я не писал. Поэтому в книжке нет  каких-то очень крупных поэтов – шестидесятников, скажем, нет Бродского. И я не писал о тех, кто жив – дай бог им жить подольше, они сами о себе напишут. И когда я подсчитал, сколько же у меня поэтов в этой книжке, оказалось, что их 15. И только один из них живой, но его я не мог обойти – это исключение из правил. Это – Женя Евтушенко, он мой очень старый друг, первый шестидесятник, с него началась эта волна – и его обойти было невозможно. Есть еще одно исключение, это человек, с которым я был на «вы» - это Александр Галич. И я о нем знаю то, что не знает никто другой. Потому что из тех, кто был в Новосибирске на знаменитом фестивале бардов, где  состоялся единственный на родине легальный концерт Галича, остался в живых один я. Остались еще какие-то физики, но это люди не слишком пишущие. Пока я писал эту книжку, я жил в атмосфере поразительно прекрасных стихов. В этой книге есть люди очень знаменитые – есть Андрей Вознесенский, есть Роберт Рождественский, есть Бэллочка Ахмадулина, есть Булат Окуджава, есть Володя Высоцкий. Но есть люди с не столь громкими именами, но это потрясающие поэты. Там есть например, Владимир Соколов – это поразительный поэт, поэт первого ряда, и я рад был, что смог написать о нем. Есть поэты, которых многие даже по фамилиям не знают – Владимир Корнилов, который долго не издавался, только во время перестройки его стали печатать, это мой друг и замечательный поэт. Это и Саша Аронов, Вадим Черняк, Сережа Чудаков, Альфред Солянов – это все поэты, которым я попытался продлить их творческую жизнь. Не знаю, что из этого вышло, но писать эту книгу было необычайно приятно – постоянно вспоминал или перечитывал стихи. А какие-то стихи я давал в том виде, в каком они были первоначально – ведь цензура  работала,  и я давал свою редакцию по памяти.
И еще одна работа была очень интересная. Один издатель и мой друг – Марк Дейч, который трагически погиб, утонул,  спасая девочку, предложил мне эту работу. Он героический человек – он всю жизнь кидался в такие дела, в которые другой бы и не сунулся. У нас среди журналистов не было более лютого врага фашистов, чем он. Он писал о нашем отечественном фашизме, и здорово рисковал – я иногда даже удивлялся, что он еще жив. Потому что эта шатия не знает джентльменских правил – как убили Аню Политковскую, как убили ,Юру Щекочихина. И вот именно Марк Дейч попросил меня сделать такую вещь. Его издательство выпускало серию под названием «Муза» - это поэтическая серия, сборники десяти русских лучших поэтов- Пушкин, Лермонтов, Блок, Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева и еще несколько имен этого ряда. И он попросил меня написать предисловия ко всем этим сборникам – очень короткие, 4-5 страничек. Но работа опять была замечательная. Я сразу сказал – я не литературовед, и не биограф, и не стану писать очерки про них. Я решил это сделать в том жанре, как это было у Марины Цветаевой, когда она писала о Пушкине и назвала очерк «Мой Пушкин». Я тоже назвал это «Мой Пушкин», «Мой Лермонтов», «Мой Блок», «Моя  Цветаева» и т.д. Но это работа нелегкая, потому что четко надо было понять – что такое каждый из них для меня. И это надо было сделать очень кратко.  И еще передо мной стояла задача – показать современным молодым читателям – насколько мы фантастически богаты! У нас за спиной гениальная поэзия, но многие это все даже не читали. Я вообще считаю, что если человек в молодости не увлекался стихами, то у него будет что-то вроде авитаминоза на всю жизнь. Когда маленькому  ребенку не додадут витамина А, и на солнце он мало находится, то у него будет рахит- так своими кривыми ножками и будет топать по жизни. Так вот, люди, которые никогда не любили стихи так вот и идут по жизни на этих кривых ножках. И им очень трудно стать счастливыми – гораздо труднее, чем всем прочим. И вот я написал 10  таких эссе, и это была  прекрасная работа. Вот так мне повезло. И юбилейный год я отметил завершением этих  работ.

- Леонид Аронович, а вы сами часто пишите стихи сейчас?

- Нет, давно не пишу. Стихи писал только в молодости, в институт пришел по стихам, потом писал только прозу, пьесы. И однажды вдруг как пробило! Я написал десяток стихотворений. И опять всё! И уже нет такой потребности, только читаю чужие стихи, и иногда пишу к ним предисловия, когда люди просят. Сейчас я понимаю, что книги стихов нужны только их автору и нескольким его близким друзьям.

- А отчего так сейчас – как вы  думаете? Ведь раньше поэты собирали стадионы.

- Ну, во-первых, стадионы собирали не все – таких было максимум 10 человек, кто собирал стадионы. Потом еще ведь не всегда даже очень великий поэт способен собрать стадион. Есенин мог  бы собрать стадион, но я не уверен, что, скажем, Мандельштам собрал бы стадион. И может даже Ахматова не собрала  бы стадион. 

- А может это и не надо – представляете себе – интимные стихи Ахматовой читать на стадионе! Это нонсенс.

- Кому-то надо, кому-то не надо. Нет закона одного на всех, потому что поэты все – абсолютно разные. И если, скажем, Вознесенский или Евтушенко были поэтами, которым нужна трибуна, то Володе Соколову трибуна была противопоказана – он для очень неторопливого чтения, перечитывания и т.д. Абсолютно стадионным был Володя Высоцкий – сейчас фантастически популярный поэт и человек. У нас иногда проводят такие странные исследования – кто в 20 веке мог бы стать символом России. 1 место занял Гагарин, 2 – Высоцкий, и 3 – с большим отрывом Георгий Константинович Жуков. Но, тем не менее, я доволен, что Высоцкий занял столь высокое место, потому что он, бесспорно, народный поэт. Он нем разное говорят, его можно и хвалить и ругать, и недостатков у него полно. Но это был человек плоть от плоти и кровь от крови – народа. Он был частичкой народа, и за это его так любят. Есть наверное поэты крупнее, как Пастернак. Пастернак безусловно, сложен, но до него надо докопаться, дойти, его стихи – как великая музыка, которую надо слушать 10- 20 раз, и тогда только до человека доходит, что Бах был гений. И Моцарт лучше наших сегодняшних эстрадных звезд так называемых. Но это надо многократно слушать. Так что это все не трагично – один поэт для стадиона, другой – для небольшого зала. И драма человеческая наступает тогда, когда поэт для маленького зала начинает завидовать тому, кто покоряет стадионы. Каждому – свое, и каждый по – своему нужен. Точно так же, как скажем, среди медиков нужна санитарка, способная перевязать палец, и нужен нейрохирург. Но это разные профессии, и это разные люди.

- Какие главные ошибки совершает пишущий человек, на ваш профессиональный взгляд?

-Тяжелейшая ошибка, когда начинают писать самую острую вещь в хорошие времена. Начинать писать надо в плохие времена. И когда наступит хорошее время, то надо достать готовую вещь, напечатать и она как-то до людей дойдет. А те, кто начинает писать в хорошее время, не успевает закончить – бац, наступает плохое время, тяжелая полоса. И до людей не дойдет. То есть надо жить по своему графику, а не по графику власти, цензуры.

-Помните, как у Кушнера «времена не выбирают, в них живут и умирают». А в какое время вам бы хотелось жить?

- Я по-настоящему могу судить только о временах, в которых я жил. Тот же серебряный век, когда книжки Ахматовой и Цветаевой выходили тиражом 200-300 экземпляров, это легенда – что все их знали и обожали. Не было этого. Это были поэты, которые печатались маленькими  тиражами. Вот взять шестидесятников – они писали для круга своих друзей, хотя им говорили, что надо писать для народа. А это был мой народ – в количестве 20-30 человек. И когда я что-то заканчивал писать, я давал им читать. И то, что они мне говорили- это и была оценка народа. Потому что я не мог рассчитывать, что всё это сразу возьмут и напечатают. Да, было небольшое количество читателей, но зато какие читатели – один другого лучше! Евтушенко, Рождественский, тот же Саша Аронов или Толя Жигулин – это все было замечательные люди. И я думаю, во  время серебряного века поэты тоже писали друг для друга, или для той случайной аудитории, которую им иногда удавалось собрать. Я не знаю, читала ли когда-нибудь Ахматова свои стихи на стадионе. Боюсь, что никогда. И та же Цветаева жила за границей как в изгнании, у нее не было тесного своего круга. Ей просто очень голодно жилось, не говоря уже о другом. Так что все это мифы.

- Леонид Аронович. Вы пишите книги о счастье. А какие миги счастья были у вас?

- Мигов счастья было много. Но это все было связано не с литературой, а с любимыми девушками, когда я был моложе. Вот это все – миги счастья! Конечно, колоссальный миг счастья был, когда после 3-х дней у Белого Дома наконец рухнула диктатура и над ним поднялся российский флаг. Я помню ощущение колоссального счастья! И когда на  следующий день вся Манежная площадь была полна! Это были абсолютно счастливые времена, и такие великолепные люди там были! И вот это был день рождения новой России. Я помню ночь, когда там что-то страшно грохотало, и ребята – афганцы командовали, и как мы сооружали баррикады из каких-то оград, и я понимал, что любой танк пройдет через эту баррикаду и не поперхнется. Но, к счастью, тогда солдаты не стали палить в народ. Это было очень счастливое время. И, кстати, в профессиональном смысле, у меня тогда только за один год вышло 7 книг – все что не печатали раньше. Мало того, меня раньше за границу не пускали. А тут стал ездить и по приглашениям издательств, и театров. Поэтому, я считаю, что в России надо жить долго. Вообще надо жить долго. А в России особенно.

- Вас считают большим специалистом в области человеческих отношений, отношений мужчины и женщины. А как вы бы определили для себя понятие любви?

- Что такое любовь? Наверное, любовь – это когда рядом женщина, с которой не страшно стариться и не страшно болеть. А если и женщине рядом с тобой ничего не страшно, тогда… Тогда ничего не проси у Бога, потому что дать человеку больше не может даже Бог. И если бы из всех земных радостей мне предложили выбрать три, я бы, наверное, выбрал путешествия, литературу и женщин. Если бы две – литературу и женщин. Если бы одну – нет, не литературу…