Светлана Лепешкова — все материалы автора

Светлана Лепешкова

Святослав Бэлза: «Искусство помогает омыть душу от пыли повседневности»

На 73-м году жизни в Мюнхене скончался музыковед и телеведущий Святослав Бэлза.

31 мая на сцене «Другого театра» состоялась премьера спектакля «Любовь как милитаризм», поставленного по пьесу Петра Гладилин. Он же стал и режиссером постановки.

Весенний ветер с Вислы

15 мая в Москве открылся 7-й Фестиваль польских фильмов «Висла». Проведение этого фестиваля стало доброй традицией и вносит свой яркий вклад в укрепление польско-российских культурных связей. Накануне открытия «ВМ» встретилась с генеральным продюсером кинофестиваля Петром Скульским.

Ал ди Меола: Я уважаю Агутина, все, что он делает в музыке - настоящее творчество

В Московском Международном Доме Музыки 4 апреля прошел концерт джазового гитариста Ал ди Меолы. Он представил новую программу «Beatles&More» вместе со своим бэндом и струнным квартетом.

Российское кино в зеркале ММКФ. Своих-то мы и не заметили...

Несмотря на критику, развернувшуюся в адрес ММКФ, уверена - российское кино на фестивале не потерялось, а скорее наоборот – привлекло много внимания.

Французское кино начали смотреть, пробежав «по следам незабываемой юности»

До этого режиссер и молодая актриса уже работали вместе в фильме «Монпарнас».

Вверх по параболе

В этом году поэту Андрею Вознесенскому исполнилось бы 80 лет. Уже 3 года, как его нет с нами. Но каждый поэт, благодаря своим трудам, остается в вечности. А еще – благодаря доброй памяти тех, кто был с ним рядом, кому дорого его творчество и его личность.

Леонид Жуховицкий: «Литература – это наука о счастье»

- Леонид Аронович, 81 год – это конечно мало для такого человека, как вы. Вы – молоды, спортивны, в теннис, в бильярд играете. Как вам кажется – человек должен ли подводить итоги, или надо жить легко, не считать цифры – просто жить?

Виктюк покажет любовь Есенина и Дункан

Роман Виктюк поставил новый спектакль — «Сергей и Айседора», посвященный истории любви великого русского поэта Сергея Есенина и танцовщицы Айседоры Дункан. Постановка основана на стихах, биографическом материале и книге Дункан «Моя жизнь». При этом сам Виктюк уверяет, что это не документальная история любви и смерти, а поэтическая фантазия режиссера.

Леонид Агутин: Если близкие в вас нуждаются, это прекрасный стимул радоваться жизни

Певец не часто радует Москву концертами, поэтому обещает выложиться по-полной. Споет все свои хиты и представит песни с нового альбома. «Вечерка» поговорила с певцом перед выступлением.

Александр Маршал: Я не умею опаздывать — армия навсегда выбила из меня разгильдяйство

По возвращении он рассказал читателям «Вечерки», почему не стал громко праздновать день рождения в Москве.

Джазовый портрет в оптимистических тонах

И, как знать, если бы в студенчестве, учась в архитектурном институте, он не обнаружил бы в подвале институтского клуба довоенный саксофон, Алексей Козлов так и продолжал бы играть на фортепиано, и не родился бы в нем талантливый саксофонист.

Облако любви растворило даже «тень»

Режиссер спектакля Елена Болдина–Вахотина создала на сцене удивительный сказочный поэтический и музыкальный мир, пригласив в свою постановку молодых талантливых актеров.

Буза в деревне Перемилово продолжается

Владимир Любаров – из «перпендикулярных» людей. В детстве не любил рисовать – стал художником. В советские годы, когда о существовании дизайна как искусства мало кто подозревал, оформил более ста книг и делал смелый – как по мысли, так и по оформлению – журнал «Химия и жизнь».

«Климханалия»: памяти поэта Владимира Климова

Поэт Владимир Климов был нашим современником, и относился к тому авангардному направлению в поэзии, которое когда-то, в 20-е годы прошлого века, называли футуризмом или сюрреализмом. Он считал себя последователем Велимира Хлебникова и был беспощаден к традиционному слову – в хорошем смысле, и постоянно изобретал новые слова и звуки...

Сегодня Светлане Немоляевой исполняется 75 лет

Она была ему верна с того дня, когда пришла туда после Щепкинского училища. Актриса создала много интересных образов в спектаклях великого режиссера Гончарова, и при всех сложностях жизни актеров, ее судьба в театре состоялась.

Вячеслав Малежик: Роковых «любовей» у меня не было...

В последнее время он все чаще стал писать стихи и рассказы – недавно выпустил первую книгу. Любит сидеть в тишине при свечах – поет для друзей и близких. Он нежно относится к своей семье, по-прежнему много гастролирует по стране, выпускает альбомы, смотрит на жизнь философски, и остается таким же молодым, красивым человеком с хорошим чувством юмора.

Татьяна Тарасова: На работу надо ходить, даже если умираешь

Но ее путь не всегда был усыпан розами. Работать по-настоящему ее научили родители, и прежде всего отец — великий Анатолий Тарасов. А божественный талант она развивала сама, не боясь учиться и искать новое.

Александр Смирнов: Мы с Юко как лед и пламень, но это нам не мешает

Когда-то японская девочка Юко Кавагути написала знаменитому российскому тренеру Тамаре Москвиной письмо с просьбой заниматься у нее. И Тамара Николаевна откликнулась. Юко поменяла двух партнеров, пока Москвина не подобрала ей Александра Смирнова.

Король джаза едет в Россию

Джордж Бенсон – один из самых выдающихся джазовых гитаристов за всю историю джаза. Его называют «некоронованным королем гитары». Бенсон может все, равно как и его гитара. Он играет горячий, умный джаз, являясь и поп-певцом. Другого джазового гитариста, который так успешно делает и поп-музыку, в мире, больше нет. Он обладает широкими и разнообразными музыкальными вкусами, и успешно исполняет джаз, рок, блюз, соул и поп. Бенсон играет в диапазоне от свинга и бопа до джаз-рока, переходя порою в поле ритм- н-блюза и поп-музыки. Бенсон – абсолютно универсальный музыкант, и его невозможно спутать ни с кем другим. Уже в третий раз Джордж Бенсон приезжает в Россию. 14 ноября он выступит на главной сцене – в Государственном Кремлевском Дворце, где сыграет вместе с молодым российским саксофонистом Алексом Новиковым. Джордж Бенсон родился 22 марта 1943 года в американском городе Питтсбурге (штат Пенсильвания). Его музыкальная карьера началась рано, когда он 4-х летним мальчиком выиграл любительский песенный конкурс. Первую гитару ему выстругал отчим. В 8 лет он уже пел и играл на гавайской гитаре прямо на улице. В 10 лет он записал свой первый сингл «She Makes Me Mad », выпущенный лейблом « Х», компании «RCA » . Так получилось, что прежде, чем взять в руки гитару, он уже стал певцом. В 1959 году чернокожий вундеркинд Бенсон образовал свой собственный вокальный ансамбль «Altairs », исполнявший ритм-энд-блюз. Тогда Джорджу впервые пришлось взять в руки гитару, и серьезно заняться ею. В 18 лет он услышал запись легендарного саксофониста Чарли Паркера, после чего в сердце Джорджа родилась страстная любовь к джазу, что и привело его в Нью-Йорк. Там он присоединился к ансамблю органиста Джека МакДаффа и стал играть в стиле соул- и фанк-джаз. В этот период он встречается со многими выдающимися джазовыми музыкантами, среди которых были Джон Колтрейн и Кенни Баррел. Но кумиром Бенсона стал джазовый гитарист Уэс Монтгомери, который перевернул всю жизнь Джорджа. В творчестве Бенсона было несколько периодов. Первый относился к сфере соул- и фанк-джаза. В 1965-66 годах он записывает первые сольные альбомы на фирме Coumbia. В 1967 он записал два альбома с ярко выраженными признаками фанк-музыки. В 1968 на новом альбоме Бенсона можно было услышать не только «хард боп», но и зачатки «фьюжн». Тогда же продюсер умершего уже Монгомери – Грид Тейлор приглашает Бенсона на фирму « A&M», где планирует сделать из Джорджа новую звезду. На фирме были выпущены 3 его пластинки. В то время многие музыканты искали синтез с набиравшей популярность рок-музыкой. Бенсон был не исключением, и выпустил альбом, построенный на аранжировках Дона Себески, записанный с секцией духовых и струнных инструментов. В 1970 году Тейлор организовал лейбл, на котором в период с 71-76 г. Бенсон записал ряд великолепных альбомов. На всех этих пластинках отсутствует вокал Бенсона. Период работы с Тейлором относятся ко второму периоду творчества Бенсона, где он стал ближе к музыке «фьюжн». Затем Бенсон вместе с Тейлором переходят на другую компанию «CTI », работа в которой принесла ему первую большую удачу – присуждение премии «Grammy » в номинации «Лучший джазовый альбом» (« White Rabbit»). Армия поклонников Бенсона стала расти. Но Бенсон был неугомонен и стремился к поиску других форм. В 70-х он заключает контракт с « Warner Bros», и тогда к нему приходит настоящий успех. В 1976 году он выпускает пластинку «Breezin»- это легкий джаз- фанк. В дальнейшем Бенсон часто обращался к новым течениям в музыке, редко оставаясь в рамках одного стилистического направления. Хотя у него была репутация джазового инструменталиста, он часто экспериментировал с электронными инструментами в стилистике соул, фанк и даже рока. Через некоторое время он получил очередную премию «Grammy». Следующие альбомы, записанные в период 77-80 г.г. неизменно входили в десятку лучших в США. В дальнейшем на всех пластинках Бенсона неизменно звучал его вокал. Продюсер Куинси Джонс назвал Бенсона «самым лучшим вокалистом, который также и самый лучший гитарист». Вскоре популярность Бенсона взлетела неимоверно. Он даже выступал в Белом Доме перед президентом Джимми Картером. В то время он получил статус звезды. Ряд последующих альбомов Бенсона рассчитаны все больше на коммерческий успех. В то же время он записывается в составе различных биг-бендов, и заслуживает звание «великолепного джазмена». В 1984 году Бенсон появляется на пластинке Фрэнка Синатры. В 1987 году Джордж работает вместе с гитаристом Эрлом Клафом. Затем Бенсон стал создавать настоящие джазовые работы с биг бендом, записал пластинку джазовых стандартов. Поняв природу своего дарования, Бенсон возвращается к джазовым истокам. С этого момента две любимые музыкальные линии, которым Джордж следовал в разные годы, пошли параллельно. Следующий джазовый альбом он выпустил в 1990году, который был записан с легендарным оркестром Каунта Бейси. Над созданием альбома работали известные продюсеры и звукоинженеры. С 1996 года Джордж сотрудничает со студией, издающей современный smooth-джаз, где вышли три его альбома. Это – fusion высшей пробы, включающий в себя черты разных стилей и направлений современной музыки. О Бенсоне писали, что главная его заслуга в том, что он полностью раскрыл идею fusion, которая пересекается и с элитарной джазовой музыкой , и с поп-музыкой, и с фанком. Нескончаемые поиски себя и своего пути – это и есть кредо Бенсона как музыканта. Но в этих поисках Джордж остается верен себе, не переставая быть великолепным импровизатором, блистательным вокалистом и уникальным инструменталистом. Он поистине универсальный музыкант. Его называют «большим боссом». Он дважды становился обладателем Gremmy. Он выпустил более полусотни дисков, и имеет армию поклонников, в том числе, и в России.Сегодня Джордж Бенсон пишет книги, выпускает учебные видеокассеты, имеет множество последователей. Он более 30 лет живет в счастливом раке с женой, у него 7 сыновей. Он популярен во всем мире, его так любят и хотят слушать, что часто очень богатые люди присылают за ним самолет. Но Джордж считает, что кто бы ни звал его выступать – «если зовут, значит любят». Он востребован, потому что – профессионал, и беззаветно предан джазу. Джордж так говорит о музыке: «Джаз – это музыка гармонии, он объединяет людей. Это – великая музыка, необъятна и всегда свободная». На предстоящем концерте в Москве Джордж Бенсон сыграет с молодым российским саксофонистом Алексом Новиковым. Алекс с отличием окончил Гнесинское училище академию им. Гнесиных. Работал в джазовом оркестре Олега Лундстрема, в оркестре театра «Эрмитаж», участвовал в музыкальных салонах Г. Преображенской, в концертах, конкурсах, фестивалях. В репертуаре Новикова – классический джаз, латино-композиции, техно, джаз-рок, соул, импровизации по мотивам отечественной и мировой музыкальной классики. Для молодого музыканта выступить вместе с легендарным Джорджем Бенсоном – огромная честь и радость. Когда на сцене находятся талантливые люди, которых объединяет любовь к джазу, к великой музыке – это всегда событие и огромный праздник, на котором посчастливится побывать московской публике.

Артём Абрамов продолжает дело своего отца

Он начинал осветителем в театре, поработал на многих радиостанциях, телеканалах, куда смело заходил с улицы. А еще Артем Абрамов – писатель. Так сказать, продолжает дело своих отца, известного писателя, и деда – популярного фантаста. Романы отца и сына – Сергея и Артема Абрамовых – это философские исследования о Боге, религии, истории, об известных культурных и исторических личностях. Артем пишет статьи и эссе, сценарии и детские пьесы. А еще он звезда новостей телеканала «Культура». Как братья Гонкуры – Расскажи о своей знаменитой семье, о своем детстве. – Я родился в далеком 76-м году. Папа – писатель, мама – театральный режиссер. У нее свой театр – Театр Терезы Дуровой. Я там начинал как осветитель, а теперь пишу туда детские пьесы. Ничего тяжелого в моем детстве не было, все было весьма патриархально. Батюшка заставлял, руководствуясь принципом «ни дня без строчки», писать чего-нибудь. – И так ты стал писателем? – Книга «Место покоя Моего» – мой первый литературный опус. До этого не было никаких поползновений, кроме школьных сочинений и тех упражнений, которыми заставлял заниматься отец. Эта книга – большой масштабный труд, и ему требовался помощник. Плюс к этому была идея возродить старый добрый бренд – Александр и Сергей Абрамовы (т.е. мой дед и мой отец). Теперь бренд выглядит также «А. и С. Абрамовы», и отец пошел на то, чтобы в угоду сохранения бренда инициал младшего был первым. Под этим брендом мы сделали пять книг за три года. Потом меня работа закрутила, и на писательство для души не осталось времени. – Интересно, а как вы пишете вместе? – У Ильфа и Петрова на этот счет есть ответ: как братья Гонкуры – один пишет, другой бегает по издательствам. На самом деле так вышло, что я фактически вырос на его книгах, наверное, как-то впитал с молоком матери литературу отца. Я при этом себя не ломаю. У меня есть задача – написать книгу вместе с отцом. Если мне захочется написать что-то свое, то я напишу это так, как мне хочется. Все равно потом все мои тексты Сергей Александрович правит стилистически. Вот таким образом написалось пять книг. Писательская тема на время закрыта. Сейчас пишу сценарии, детские пьесы, причем отдельно от отца, он не занимается литературой – пописывает стихи для семейного употребления. На МУЗ-ТВ о творчестве речи не было – До телеканала «Культура» ты работал на «бескультурном» МУЗТВ? Эка тебя бросает. – Это большой кусок моей жизни. Пришлось перекрасить волосы, изменить имидж. Однако на МУЗ-ТВ я умудрился не сильно запачкаться, потому что там удивительным образом мне выпал рок-н-ролльный сегмент всей этой музтэвэшной истории. Мы там показывали, практически без купюр, рок-концерты, приглашали известных, маститых людей. Передача называлась «Живаго». Изумительное было время, но передача просуществовала ровно год, от апреля до апреля. Просто сменилось руководство. Вообще телевидение состоит из двух очень неравных частей. Одна часть занимается коммерческой продукцией, а вторая – неравная часть – это канал «Культура». Соотношение примерно 98 к 2. «МУЗ-ТВ» – это часть большого куска. И оно было просто бизнес-проектом, который люди создали, развили, продали. Не более. И ни о каком творчестве там речи не шло. МУЗ-ТВ было продано вместе со мной: новые хозяева учинили новый формат, и там просто для меня не оставалось места. «Живаго» закрыли. И для меня закрылась тема МУЗ-ТВ и музыкального телевидения, и я наконец-то смог отрастить свой нормальный цвет волос. – Но для себя там что-то полезное почерпнул? – У меня на МУЗ-ТВ была такая роль – «умный ведущий». Была узкая специфическая прослойка моих зрителей. У нас проходило голосование зрителей, считали рейтинг ведущих, но никто на это внимания не обращал, потому чтовсе понимали, кто чего стоит. Поэтому звездных амбиций «ах, за меня не проголосовали!», конечно, ни у кого не было. Все нормальные, все профессионалы, понимают, в каком мире живут. И я благодарен судьбе, что не стал стопроцентно узнаваемым человеком. Иногда было очень смешно: «А вот вы мне тоже дайте автограф, только я не помню, как вас зовут. Напишите, заодно и узнаю». Тема закрылась. Здравствуйте, вы мой идол – И как тебе «Культура»? – «Культура» – очень патриархальный канал. По телевизионным меркам, я не скажу, что у нас ничего не происходит, но у нас далеко не сумасшедшая жизнь, даже в самом сумасшедшем месте – службе информации. По сравнению с тем, что творилось в «Вестях», где люди бегают в пене, это – рай. Но я считаю, что это гигиена души – отсутствие криминальных новостей. И я сделал выбор в пользу «Культуры». Этот выбор никто не понял на «России». «Ты на «Культуру»? Да ты что, там никакого роста!» Хотя на моих глазах люди растут, они за полгода из корреспондентов превращаются в руководителей, а из небольших руководителей превращаются в больших руководителей. Но для меня – какой может быть рост? Все, ты уже работаешь в 19.30. Может, только в 23.30. Но это не круче, это другая программа. У Владислава Флярковского чуть больше аналитики, его личного, это как бы его именной выпуск. Ведет его только он. – А в твоем выпуске может быть что-то твое личное? – Я только читаю новости. Мне большего не надо, и мне не хочется мешать людям, которые умеют это делать лучше меня. Что касается чтения новостей, то я преклоняюсь перед Игорем Леонидовичем Кирилловым. Это мой гуру. У меня был в жизни момент, когда я мог пожать ему руку. Подойти и сказать «Здравствуйте, я тоже телеведущий, я хотел пожать вам руку, потому что вы мой идол». Но странным образом я стеснялся это сделать. Значит, он на самом деле идол. Я видел его один раз в телецентре и один раз на почте на Садовом кольце. Он работает-то уже мало, но его практически не видно. Я стою в сберкассе и вижу, что какая-то девушка поедает меня глазами. Слава богу, наш зритель таков, что не бросается за автографами. Через два человека от нее и от меня стоит Игорь Кириллов. Она его тоже видит, но не узнает. Я думаю: «Боже мой, на кого ты смотришь? Вон куда надо смотреть». Жену нашел в Интернете – Куда ты, деятель «Культуры», ходишь в свободное время? – На самом деле я мало куда хожу, и в этом смысле я, наверное, не очень интересный собеседник. Мало где бываю, за исключением каких-то выставок, которые цепляют внимание. Симфоническая музыка– не мое, камерная – тоже. Я не театрал, несмотря на то что из театральной семьи. Не скажу, что мне не нравится искусство театра, но не сложилось – не театрал, и все тут. – Знаю, твоя жена до сих пор, скажем так, играет в куклы. – Они выставляются в галереях. Это авторские куклы-люди. Она делает портретные куклы. Существуют специальные кукольные материалы, она шьет им одежду, а я ей помогаю делать кукольную мебель – всякие шкафчики, скамеечки. Мы делаем маленьких людей в маленьком мире. Она работала как художник, в театре и занималась оформлением. Но в один прекрасный момент у нее чтото повернулось внутри, и она сказала: я больше не художник. И где-то год искала себя. А нашла в кукольном производстве. – А как вы нашли друг друга? – Мы абсолютные продукты эпохи – познакомились в Интернете. Все сложилось после виртуальной переписки, когда мы видели друг друга только на фотографиях. Встретились и поняли, что нам интересно друг с другом. Она – художник, я – писатель. Причем она работала в издательстве АСТ, а я издавался в этом издательстве. – А детишки у вас есть? – У меня сын. Ему два с половиной года. Маленький, но уже начинает становиться большим. Его зовут Данилка. Приходится его бабушке отдавать, чтобы у мамы руки освободились. Смешно – освободить руки от живого маленького человека, чтобы сделать маленького искусственного. В этом есть парадокс какой-то, но тем не менее это так. Досье ВМ: Артем АБРАМОВ родился в Москве в 1976 году в семье писателя Сергея Абрамова и театрального режиссера Терезы Дуровой. Окончил журфак МГУ. Работал на радио, на телеканале «МУЗ-ТВ», на утреннем канале «Доброе утро, Россия!» Ведущий новостей на телеканале «Культура». Член Союза писателей. Женат. Имеет сына.

«Я зла не помню!»

[b]Сегодня она смотрит на москвичей не только с экрана телевизора, но и с множества рекламных щитов и листовок, приглашающих на ее юбилей в новый Ледовый дворец на Ходынке. Она улыбается, и она счастлива. Сегодня ей исполнилось 60 лет – это так мало! А вот сделала Татьяна Анатольевна Тарасова в своей жизни очень много.[/b]Она воспитала почти два десятка олимпийских чемпионов, имена которых навсегда в истории мирового фигурного катания. Она когда-то создала в Советском Союзе первый Ледовый театр «Все звезды», в котором действительно все артисты были звездами.Они много выступали по миру, а потом западные импресарио по одному раскупили ее артистов. Но зато теперь все стали создавать шоу и ледовые театры. Она первая придумала новое направление в танцах на льду, когда произвольная программа ее любимых и первых звездных учеников Ирины Моисеевой и Андрея Миненкова, строилась на едином музыкальном произведении и выглядела как спектакль. А ведь это были соревнования, и поэтому ее не поняли. Но через пару сезонов это стали делать все. Она первая поставила «Кармен» как произвольный танец для своих Наташи Бестемьяновой и Андрея Букина.А теперь в каждом сезоне несколько пар обязательно катают «Кармен», но танца ярче, чем у Наташи и Андрея в постановке Тарасовой, больше не было. Ей часто приходилось совершать парадоксальные поступки, идти на безумные предприятия, в успех которых с трудом верилось.А потом оказывалось, что она поступила правильно, и она выигрывала не только в переносном, но и в самом прямом смысле. Когда к ней пришли уже именитые Ирина Роднина и Александр Зайцев, то Тарасова боялась, что не справится с ними – чему их учитьто, они все умеют и так. А вот нашла чему учить – лирике, пластичности, музыкальности, и они еще дважды с ней становились олимпийскими чемпионами.Она никогда не ошибалась в людях, фигуристах, делая на кого-то ставку. Она не ошиблась, угадав в застенчивой рыжей девочке Наташе Бестемьяновой и грустном мальчике Андрюше Букине самую страстную танцевальную пару ХХ века. Она довела их до олимпийского золота, каждый год ставя настоящие ледовые шедевры, которые навсегда остались в памяти зрителей. И тем парадоксальнее выглядело то, что именно к ней пришли тренироваться их главные соперники – Марина Климова и Сережа Пономаренко, которых никто из тренеров не хотел брать. Тарасова и им принесла олимпийское золото. Потом она сделала олимпийцами Оксану Грищук и Евгения Платова, хотя у нее и были проблемы с этой парой из-за сложного характера партнерши.Вскоре Татьяна Анатольевна увлеклась одиночниками, и олимпийским чемпионом стал Илья Кулик, который стоил ей большой крови, но и большого счастья. А когда к ней пришел от другого тренера Леша Ягудин, эта «летающая табуретка», как его называли, и она взяла его, то ее посчитали сумасшедшей. Но они с Лешей доказали всему миру, что можно сделать, если много работать – можно из технаря превратиться не просто в лирика на льду, а стать настоящим артистом, стать олимпийским чемпионом...Когда чемпионами стала итальянская танцевальная пара Барбара Фузар-Полли–Маурицио Маргальо и японка Шизука Аракава, которых тоже подготовила Тарасова, многие злопыхатели ворчали: Тарасова и со своими же конкурирует, и на западных хлебах живет. Хотя и хлебов-то особых не было, да и тренировала она иностранцев только оттого, что в России для нее работы не было. Ее ругали, а она только улыбалась и продолжала трудиться.Пусть в Америке, если на родине ей не было места, не было льда. Многие даже не догадывались, что она-то, в общем, и не уезжала отсюда, тренировала там, жила здесь, где остались мама и сестра. Да в сущности, ее жизнь всегда была разбросана по городам и странам, где соревнования – там и жизнь. Она в этом смысле – гражданин мира. Ведь истинный талант всегда бездомен и всегда принадлежит миру. Слава богу, сегодня Тарасова снова в Москве, где она является главным тренером-консультантом нашей сборной фигуристов.А минувшей осенью все наблюдали ее настоящий триумф: каждую субботу она появлялась на экране Первого канала в роли главного судьи шоу «Звезды на льду». Сколько споров и разговоров вызывали в народе ее высказывания и комментарии по поводу пар, состоящих из фигуристов и актерских, музыкальных звезд! Но все отмечали, что Тарасова искренняя и справедливая: если уж ругает, то от души и за дело, а если хвалит, то любовь и восторг буквально льются из ее души рекой. Многие годы зрители видели Тарасову стоящей у бортика катка, молчаливо и напряженно наблюдающей за выступлением учеников. После «Звезд на льду» зрители увидели великого тренера красноречивым, ярким, эмоциональным; они увидели умнейшего комментатора, судью, умеющего дать не только цифровую, но и словесную оценку каждому танцу.Зрители всегда любили Тарасову и восхищались ее учениками. И это та самая главная любовь, которой она всегда дорожила. А то, что были у нее порой недоброжелатели, завистники, люди, которые ей откровенно делали зло, так она давно всех простила. «Я зла не помню. Как жить-то во зле? Это грех», – говорит Татьяна Анатольевна.Она любит всех. На всех хватает ее огромного сердца. Мало кто знает, как она всю жизнь всем помогала. Она помогает не только ученикам – бывшим и настоящим, она помогает их родителям и их детям, их родственникам, помогает ученикам своего мужа – пианиста Владимира Крайнева, помогает родным, знакомым и не очень, она всех лечит, когда те болеют, она вечно куда-то кого-то пристраивает, решает чужие проблемы. Она просто без этого не может. Такая уж она от природы. Такой ее воспитали родители – папа, великий хоккейный тренер Анатолий Владимирович Тарасов, и мама, Нина Григорьевна, которой сейчас 88 лет, но она даст фору молодым – всегда подтянутая, с маникюром, всегда в хорошем настроении и в гуще событий и дел.Надо ли удивляться – в кого Татьяна Анатольевна такая отзывчивая и деятельная! Но, пожалуй, главное, чему научили ее родители и что она передает своим ученикам, это – умение и желание трудиться.Еще совсем маленьких Таню и ее сестру Галю Анатолий Владимирович поставил на коньки, и по утрам, даже в мороз, выгонял во двор делать зарядку, а сам с балкона наблюдал – не отлынивают ли они? С детства Таня сама ездила с Сокола на СЮП на тренировки, где узнала и первые успехи, и первые обиды. В 18 лет в паре с Георгием Проскуриным она стала победительницей Универсиады, замаячили впереди международные победы…Но тяжелая травма заставила Татьяну уйти из большого спорта. Она мечтала поступить в ГИТИСна балетмейстерское отделение, но строгий отец сказал: «Артисток в семье не было и не будет», посоветовав стать тренером. Так, в19 лет решилась судьба будущей наставницы фигуристов – Татьяны Анатольевны Тарасовой.И уже ее первые ученики, которых любовно называли «тарасятами», не подвели: в 1975 году Ирина Моисеева и Андрей Миненков стали чемпионами мира.А Тарасовой в ту пору было всего 28 лет. Отец долго всерьез не воспринимал ее победы и по-настоящему похвалил далеко не за первое золото. Он был сдержан, строг, а однажды ушел с тренировки дочери рассерженный и потом долго с ней не разговаривал. А она всего-навсего была на льду с учениками без коньков! Это он научил ее работать до изнеможения. Он говорил: «На работу надо ходить, даже если умираешь, потому что работа – это главное, ради чего надо жить, и тебя ждут люди, которые тебе верят…»Таня так всегда и делала, и делает до сих пор. С головной болью, в полуобморочном состоянии, но едет на каток. Иначе нельзя, ее ждут ученики. Глядя на нее, удивляешься: как она все успевает? День ее расписан по минутам. То она на катке, то в спорткомитете, то на телевидении, то у костюмера, при этом успевает и в парикмахерскую, и по другим делам… Если она сказала: «Звони мне в пол-одиннадцатого», то надо звонить в пол-одиннадцатого, а опоздала на минуту, сама виновата – ее уже нет.Вся жизнь Тарасовой – в движении: в самолетах, в машине, в Москве или Ганновере, где живет ее муж, в Нью-Йорке, в Токио, еще каком-то городе, на сборах, на соревнованиях, на тренировках – за Тарасовой не угнаться. И пусть так будет, если ей это необходимо. Хотя сегодня она говорит: «Я устала, я хочу отдохнуть, хочу побыть с мамой и сестрой в Москве, хочу, чтобы они все были здоровы. Хочу чаще видеться с Володей. Хочу покоя, хочу побыть с семьей». Пусть будет так, как она хочет.Но, зная характер Тарасовой, можно предположить, что она все равно не усидит дома, помчится кого-то тренировать, участвовать в новом проекте или еще что-нибудь себе придумает. Она всю жизнь верна фигурному катанию и просто без него не сможет. Это ее первая и пожизненная любовь. Она говорит об этом так: «Я счастлива, что моя жизнь сложилась именно так. Я горжусь своими учениками, что я дала им путевку в жизнь, что они всего добились, абсолютно все; никто не потерялся, не сгинул, у всех есть не только заслуги, но и профессия. Ведь это счастье – давать людям профессию…»

Денег не ищу. Они приходят сами

[b]Имя Егора Кончаловского получило широкую известность после выхода его первой картины «Затворник». Затем появился нашумевший «Антикиллер», который нашел продолжение в «Антикиллере-2», потом был «Побег». На днях в прокат вышел новый фильм «Консервы», над которым режиссер напряженно работал целый год.[/b][b]– Расскажите об истории создания фильма. Как появилась идея снять такое кино?[/b]– История производства фильма довольно странная. После фильма «Антикиллер-2» ко мне обратились абсолютно неизвестные продюсеры, которые предложили: «А давай снимем фильм-действие». Я сказал: «Давай. А какой?» «А какой хочешь». Я пришел к сценаристу Юрию Перову – он очень хороший писатель – и предложил ему написать сценарий фильма-экшен. Так это, собственно, и началось. Изначальная идея, фабула принадлежала Юрию Перову. Потом она стала обрастать различными силовыми полями.[b]– Вам была предоставлена полная свобода творчества?[/b]– Я, к сожалению, не умею иначе, вот в чем данность. Ведь хороший сценарий – это удивительная редкость, как хороший жемчуг или бриллиант, их очень мало. И если к хорошему сценарию приклеивается неплохой режиссер, то может получиться шедевр. Хороших сценариев нет, а работать надо, снимать надо, иначе ничего не получится. И поэтому ты часто запускаешь процесс со сценарием, который не до конца довернут. И это становится в какой-то момент стилем работы. Ты понимаешь: вот это – сценарий, а вот это – реальность. Поэтому очень большое количество вещей меняется в процессе. Это при том, что в фильме играют очень хорошие артисты – Марат Башаров, Леша Серебряков, Сергей Шакуров, Люба Толкалина, Сергей Векслер, Володя Епифанцев и другие. Естественно, каждый персонаж привносит свою лепту, проект лепится, как если из проволоки сделать трансформера – можно так повернуть, а можно иначе.[b]– Кино – это всегда придуманный мир. Где вам уютнее – в выдуманном мире или в обычном?[/b]– Все зависит от целей, от того, чего хочется. Условно говоря, если хочешь стать очень богатым человеком, то кино незачем заниматься, потому что слишком большие риски.[b]– На съемочной площадке вы монстр?[/b]– Нет. Абсолютно. Но могу быть монстром, когда меня зашкаливает.[b]– А чего вам сейчас от жизни хочется?[/b]– В общем-то, меня устраивает моя жизнь по большому счету, за исключением того, что я хотел бы полностью бросить курить. Но это трудно. Мне бы хотелось, чтобы какие-то вещи эмоциональные и духовные превалировали над материальными. Поэтому очень важно снять хорошую картину. Я ненавижу заниматься тем, чем вряд ли кому-то нравится заниматься, – поиском денег. Я на свои проекты никогда денег не ищу. Деньги сами приходят. Я занимаюсь коммерческим кино.[b]– Вы снова сняли боевик?[/b]– Да, по жанру это боевик. Я бы мог снимать и другие вещи, и они есть в планах, но каким-то образом так сложилось, что я ассоциируюсь с жанром «экшен». Фильмом «Побег» я очень доволен. И доволен работой с «Централпартнершип», так как они, зная, что сценарий еще не доработан, подписались под все, что я делаю, с моими диалогами, фабулой, сюжетом, но переделанным в такую форму, о которой они не слышали. Для меня сложилась такая формула работы, которая в российском формате может быть определена как коммерческое кино, снятое в исключительно артхаузной манере. То есть продюсеры не вмешиваются в процесс. Это не просто хорошо – это уникально. Но этого не будет очень скоро. Иногда я понимаю, что уходит время, уходит этот сезон. Есть люди, которым неважно, что время уйдет. Мне – важно. Я хочу это время использовать. И хочу снимать то, что хочу снимать. Это позиция. Я предпочитаю работу неработе. А ждать своего часа и проекта можно бесконечно.[b]– А почему было не взяться за мелодраму, комедию?[/b]– Нельзя было. Существует рынок. Это заблуждение, что перед тобой лежит множество проектов – Варлам Шаламов, Солженицын, Тургенев, Чехов. Это очень ответственно. Мне предлагали снимать «Есенина» – я отказался.Вы посмотрите – там масса исторических персонажей – Троцкий, Зиновьев, императрица, там поднимаются проблемы на историческом уровне. Это все надо знать, любить, уметь, гореть этим и т. д. А взять и снять «Антикиллера» – это совсем другое дело, это проще.Жизнь в жестких условиях гораздо интереснее показывать, чем жизнь в производственном романе. Вообще кино действия снимать легко. Легче, чем бытовое. В «экшене» дали топором по голове – и это вызывает всплеск химических реакций в организме. Но я люблю это снимать. Это в чем-то детскость. Мне уже немало лет, а я иногда ощущаю себя подростком.[b]– Для российского человека всегда было важно понятие героя. А кто, на ваш взгляд, сегодняшний герой?[/b]– Мне кажется, что героическое время, по большому счету, прошло. А существование некоего стереотипа героя возможно при внятной комбинации морально- этических ценностей. В Американском кино герой, как правило, всех победив, уезжает на мотоцикле, сзади к нему садится красивая блондинка, и они мчатся в некое прекрасное будущее. А вот что из себя это прекрасное будущее представляет? Это самое интересное. То же самое и с советским кинематографом.[b]– Да, в той же любимой всеми «Иронии судьбы» мы переживаем за героев в процессе и радуемся, словно дети, что все кончается хорошо, как в сказке. Людям дали надежду. А что потом? Как сложится в реальности эта сказка, не разбегутся ли герои? Ведь после праздников наступают будни.[/b]– Ой, я терпеть не могу «Иронию судьбы». Это ерунда. Не в плане работы режиссера, а в плане пропаганды такого героя. Впоследствии Рязанов эксплуатирует этого героя в «Служебном романе». Но мне «Жестокий романс» ближе, чем «Служебный роман».[b]– А почему? Вы не верите в счастливую жизнь? Считаете, что идеального счастливого будущего не будет никогда?[/b]– Счастливого будущего не будет. Почему? А потому, что мы изуродуем землю, то пространство, в котором мы живем, быстрее, чем мы успеем построить звездолет. Я думаю, нет, я абсолютно убежден, что мы еще будем свидетелями глобальной катастрофы.[b]– Откуда это у вас? Вы что, фаталист? Пессимист? Это предчувствие?[/b]– Ну, вы посмотрите, как стало тяжело дышать в Москве, как мы стоим в пробках по 4 часа. На Западе – еще хуже. У нас хотя бы пространство еще есть. У нас есть что портить. В Голландии нечего портить.Что будет происходить дальше, мало кто знает. Уже начались войны за энергию. Я убежден, что мы скоро придем к катастрофе. Думаю, что наше поколение ее успеет застать. Нет, это будет наступать постепенно, не так, что раз – и конец света. Настанет постепенное удорожание, отключение. Я сейчас заканчиваю строить дом, и вынужден поставить туда свою мини-электростанцию, потому что есть перебои с топливом.[b]– Давайте вернемся к вашим фильмам. Вы любите своих героев?[/b]– Да.[b]– И даже отрицательных?[/b]– Я вообще люблю отрицательных героев. Людей нет белых и черных, все перемешано. Мне это интересно. Мои герои – как правило, самые отрицательные персонажи – они вызывают мое личное сочувствие. Их рвут страсти. И мне это гораздо интереснее.[b]– А насколько вы проживаете жизнь своих героев?[/b]– Насколько могу. Именно в этом интерес в конечном итоге и заключается. Гораздо интереснее выстроить характер сложный, в котором нет однобокого позитива, в котором плюсы и минусы могут рассматриваться по-разному, с разных сторон. И в этом главное отличие тех коммерческих фильмов, которые я снимаю.[b]– А можно предположить, что когда-нибудь вы снимете что-то совсем иное, как ваш отец, какого-нибудь «Дядю Ваню»?[/b]– Нет. Не думаю.[b]– Почему?[/b]– Потому что я снимаю кино, чтобы его увидело максимальное количество людей. Я очень люблю телесериалы. Удивительный формат! Гораздо более интересный, чем кино.[b]– Вы учились в Англии искусствоведению. А пришли в итоге к рекламе, потом к кино. Почему?[/b]– Реклама – это бизнес. Мне деньги были нужны. Мне негде было жить.[b]– Гуманитарное образование помогло в профессии?[/b]– Очень сильно. Но косвенно. Не напрямую. Но я занимаюсь визуальными субстанциями. А это все же связано с искусством живописи.[b]– Вы бываете не уверены в себе? Рефлексируете?[/b]– Да, конечно. Нет, не рефлексирую, но бывает и неуверенность, и страх. Когда идут съемки, я сплю по 5 часов. Мне этого времени хватает, чтобы выспаться.[b]– Вам важно, что думают люди о вашем кино, или вам все равно?[/b]– Для того чтобы иметь возможность делать то, что ты хочешь, необходимо быть успешным. Если ты что-то делаешь «никак», то ты все теряешь.[b]– Искусство, на ваш взгляд, субъективно? Мне нравится – я прав. Вам не нравится – вы правы.[/b]– Субъективно вообще все. Объективности не существует. За исключением основополагающих норм – не убий, не укради и т. д.[b]– Когда-то Чехов говорил, что в искусстве всему есть место, не надо толкаться. Что вы думаете об этом?[/b]– В искусстве есть место всему. К сожалению, Чехов говорил, наверное, с позиций литературы. Кино – такой вид искусства, который привлекает большие деньги, большие армии людей, это индустрия, и неотъемлемая черта этого процесса – реализация.

«Спорт не стал продажным – он просто поменял ориентацию»

[b]Ее заслуги в спорте огромны. Трехкратная олимпийская чемпионка, фигуристка на все времена. Она занесена в книгу рекордов Гиннесса. Мир вставал, когда она летала по льду, от ее «Калинки» ревели стадионы и мурашки бежали по коже. Ирина Роднина сменила двух партнеров, двух тренеров, двух мужей, но осталась верна себе. Она родила двоих детей, причем после рождения первого через пару месяцев вышла на лед и в очередной раз стала олимпийской чемпионкой. Она была родоначальницей нового стиля в парном катании – стремительного и летящего, открыв новую эру в фигур ном катании.[/b]Ирина жила в Америке, но вернулась в Россию. Она выглядит как бизнес-вумен, но не боится быть слабой женщиной, думающей о личном счастье. Мир помнит ее слезу на последней Олимпиаде – она была горда собой и очень счастлива. Ей много приходилось трудиться, многим жертвовать ради фигурного катания. Талант, трудолюбие, хорошие тренеры, великолепные родители сделали ее непобедимой – она не проиграла ни разу.[b]– Насколько ты ощущаешь свою значимость?[/b]– Когда человек начинает это чувствовать, наступает самосозерцание. У меня нет такого чувства. Да, я знаю, что сделала многое, что я уважаема, и продолжаю работать в меру своих способностей и сил. Но тешить себя мыслью, что я какой-то большой человек – нет у меня такого.[b]– В твоей жизни было очень много побед. А меняется ли с каждой победой отношение к себе, к жизни, к самой победе?[/b]– Конечно, потому что с каждым годом победа доставалась все сложнее и сложнее. Выиграть тяжело, но куда сложнее отстоять это звание. Во-первых, накапливается груз ответственности, требования к себе становятся выше. На тебя смотрят как на лидера. И если ты из года в год повторяешься, обязательно проиграешь. Это же не как в легкой атлетике, где показал лучшие секунды и выиграл. В фигурном катании есть разные технические и творческие направления, программы, соответствующая музыка, костюмы, и во всем этом ты должен быть сильнее.[b]– Ира, тебя, маленькую, родители привели на каток, чтобы поправить твое здоровье. Можно было в те дни предположить, чем все обернется?[/b]– Тогда никто ничего не предполагал: не было никаких спортивных школ, не было телевидения, и что такое фигурное катание – никто толком не знал.[b]– А когда пришло осознание того, что у тебя что-то получится в этой профессии?[/b]– Во-первых, мы тогда не относились к этому, как к профессии. Тогда не было спорта как профессии, и не только у нас. Еще 25 лет назад большинство федераций были любительскими. Только три федерации в мире признавали себя профессионалами. Но это не имело никакого отношения к Советскому Союзу. И именно из-за этого сейчас раздаются ностальгические вопли о том, что спорт стал продажным. А он просто поменял свою ориентацию, если можно так сказать. И в этом очень большая заслуга Хуана Антонио Самаранча, который много лет был президентом Международного Олимпийского комитета. Что же касается «профессионального осознания»… Во-первых, я никогда не хотела заниматься этим. Только после своего второго чемпионата мира я что-то поняла и стала строить дальнейшие планы. А на первом чемпионате мира в Колорадо-Спрингс, когда мы выиграли у Белоусовой и Протопопова, я как бы победила и – все.[b]– А твой тренер Станислав Жук передал тебе какие-то свои качества? Все говорили, что он был тираном.[/b]– Он не тиран, он просто очень часто вел себя как грубый и невоспитанный человек. Это и настраивало против него многих его учеников. Пока они были маленькими, они терпели. А когда они взрослели, да еще и готовились к большим результатам, у них появлялось чувство собственного достоинства. И мы уходили от него. Не потому, что нам не нравилось у Жука работать – как раз тренироваться было очень интересно! Но его хамство, которое унижало человека, приводило к тому, что большинство учеников от него отворачивались.[b]– А когда вы попали к Татьяне Тарасовой, то вздохнули свободно?[/b]– Там приходилось работать еще больше, потому что Жук, хоть был и груб, но своих учеников оберегал. Я уже была 6-кратной чемпионкой мира, пробыла столько лет в сборной, но очень многих подводных течений не знала. Жук всегда заставлял нас концентрироваться на работе. А всякие интриги проходили мимо, мы их не видели, и слава богу. Придя к Тарасовой, я окунулась во все это с головой. Татьяна Анатольевна была не таким мощным человеком, как Жук. А потому, чтобы разобраться во всех интригах, которые нас окружали и которые она не могла пробить своим авторитетом, она подключала авторитет своих учеников. Поэтому не могу сказать, что у Тарасовой наступила более спокойная жизнь. Практически каждый, кто пробыл у Жука не год, не два, научился работать.Он нас научил реально оценивать свои возможности, правильно строить планы физических нагрузок. У Тарасовой было свободнее, была творческая атмосфера, дружеское общение, в чем-то даже сверхдружеское, иногда панибратское, что не всегда шло на пользу.[b]– И все-таки стиль вашего катания с Зайцевым в это время стал мягче, лиричнее, одухотвореннее – это все отмечали…[/b]– Мы в основном из-за этого и перешли к Тарасовой. Хотя в первый сезон у нее мы вообще ничего не меняли – надо было срочно готовиться к чемпионату мира и Европы. На второй сезон Тарасова стала с нами экспериментировать, но осторожно. После прихода к Татьяне Анатольевне у нас появилась возможность работать самостоятельно. Очень много музыки к программам мы отбирали сами. Мы уже имели право голоса. Я даже думаю, что в этом плане Тарасовой было с нами тяжело, потому что нас можно было убедить в чем-то, но надавить, переломить было нельзя...[b]– Непобедимые до того Белоусова и Протопопов оказались отодвинутыми с первого места вами в паре с Лешей Улановым. Какие мысли были после этого?[/b]– Никаких мыслей. Нас даже никто не поздравил.[b]– Почему?[/b]– Ждали, какой будет реакция Москвы. Только когда на следующий день пришли поздравительные телеграммы из столицы, нас стали поздравлять. Что же касается «отодвинутых с пьедестала»… Я не могу сказать, что у нас с Белоусовой-Протопоповым был какой-то антагонизм. Что бы ни говорили про Жука, но он нас всегда на примере этого дуэта учил. В стране было достаточное количество пар, которые катались в том же стиле, что и они. Жук нам сразу сказал, что этим путем мы не пойдем, потому что всегда будем проигрывать. И, по большому счету, выиграл-то Жук, а не мы. А мы просто откатали программу. А Жук к этому сознательно готовился. У него не получилось этого с парой, с Александром Гореликом и Татьяной Жук, его сестрой. И он явно хотел взять реванш у Протопопова. Это были в большей степени какие-то их внутренние разборки, а мы были только инструментом этих разборок.[b]– После расставания с Алексеем Улановым Жук тут же нашел тебе нового партнера – Сашу Зайцева, который был обычным перворазрядником. Не было опасений, что он подведет тебя?[/b]– Мы первый раз проехались с ним, и выяснилось, что он намного сильнее Уланова.[b]– В паре с Зайцевым ты была лидером. Это следствие твоего характера или случайность?[/b]– Это не случайность. Есть качества, которые выявляются только в работе, в соревнованиях. Скажу честно: я с удовольствием отдала бы лидерство Зайцеву, но, видимо, у него не было к этому особого стремления. Нервы помотать – это он умел. А вот закусив удила брать на себя ответственность, этого он не мог.[b]– С Зайцевым у вас была любовь, семья… Это помогало или мешало спорту? И почему после рождения Сан Саныча нужно было вставать на коньки и мчаться еще на одну Олимпиаду?[/b]– Просто я человек команды. Получилось так, что Сергей Павлович Павлов, который руководил тогда спортом в нашей стране, сказал мне. «Ну что, Ира, собирайся, надо ехать в тюрьму». Я сначала не поняла: «В какую тюрьму?» А он говорит: «Ну, как? В Лейк-Плэсиде-то жить будете в тюрьме». Когда в меня верят, я могу сделать очень многое. Но когда во мне сомневаются, я еще больше могу сделать.[b]– Весь мир помнит знаменитый кадр – твоя слеза на пьедестале после этой Олимпиады. Что было – радость, гордость, сожаление, что это никогда уже не повторится?[/b]– Во-первых, было безумно радостно. А может, это было подведение итогов. Я прекрасно понимала, что сделала то, чего уже никто никогда не сделает. И как мне это досталось – знаю только я. Никто, даже партнеры мои не смогли бы сказать, сколько у меня на это ушло сил. А еще была гордость – мне так было за себя приятно![b]– А потом началась другая жизнь: работа в ЦК ВЛКСМ, поездки по стране… Было какое-то ощущение пустоты?[/b]– Нет. У меня было желание выйти из этого «фигурного круга», начать делать другое дело. И еще: я всегда с трудом воспринимала нашу «фигурную» публику. Не нравилась мне эта тусовка, не нравилось их отношение друг к другу. Я никогда никому не завидовала![b]– А разве там есть зависть? По-моему, там все дружат, любят друг друга…[/b]– Я тебя умоляю! Конечно, есть зависть. Я знаю цену всему этому тренерскому составу. Я слишком долго их всех знала. Я знаю, что бывают моменты, когда они могут тебя элементарно предать. Заложить. Растереть. В очередной раз вставая на пьедестал, я себе говорила: еще год отвоевала! Именно отвоевала![b]– Что в твоем характере заставило, уйдя из спорта, быть не просто женой и мамой, а что-то делать для страны, для людей?[/b]– Видимо, я человек очень активный по жизни. Быть мамой и хорошей женой, уметь сохранять дом – огромное искусство. Многие мужчины смогли состояться только потому, что женщины создавали им тыл. Быть «просто женой» – колоссальная работа. Надо хотеть этого. Видимо, у меня характер не такой. Я в этом смысле на маму похожа – она у меня буквально горела на работе. Она была медсестрой и прошла всю войну. Поколение наших родителей – железное, ими гвозди можно забивать.[b]– А твой второй муж тоже настаивал, чтобы ты дома сидела?[/b]– Он-то как раз очень хотел, чтобы я была просто женой. Всем рассказывал, что у него все дома хорошо, что ему очень нравится жена, но одно маленькое «но»: очень уж известная. Это его сильно напрягало. Пока я сидела дома, его моя известность не так волновала. Но скучно мне сидеть дома![b]– А современные мужчины нацелены только на одно – бизнес, бизнес и еще раз бизнес. А жена – на 125-м месте![/b]– Я бы так не сказала. Я знаю многих людей, для которых жена очень многое значит. Просто сейчас жизнь диктует такие условия. Но я против того, что для многих женщин мужчина – это лишь банковский счет. Но так же ужасно, когда мужчина смотрит на свою жену так: купил, одел, свозил; держит ее в золотой клетке. Не выйдет ничего хорошего из этого.[b]– Ира, как ты думаешь, мужчина должен зарабатывать больше жены?[/b]– Наверное, в каждой ситуации бывает по-разному. Кого-то устраивает, что жена много зарабатывает, а мужчина больше занимается детьми, домом…[b]– Такая ситуация у замечательной актрисы Маши Ароновой – она много играет в театре и кино, а ее чудесный муж Женя сидит с детьми. И никто не комплексует.[/b]– То же самое и у Оксаны Пушкиной. И я считаю, чисто по-женски, что она бы своего сына без такого мужа просто не подняла. Потому что для мальчика важно именно мужское воспитание. Из-за того, что наши мужчины часто самоустраняются от этого, они же потом сами и теряют много.[b]– Давай поговорим о сегодняшней твоей жизни. Чем ты занимаешься?[/b]– Мое место работы – это Всероссийское добровольное общество «Спортивная Россия». Наша задача – это массовый спорт, массовые детские соревнования. Это организация общественная, поэтому бюджета нет. И средства мы находим сами. Те люди, которые нам дают деньги, понимают, что это не совсем благотворительность, а скорее социальные проекты. Мы восстановили соревнования в общеобразовательных школах. Проводим соревнования юных шахматистов, турниры по мини-футболу, баскетболу и волейболу. Главное – втянуть ребят в активные занятия спортом. Наша цель – не готовить олимпийских чемпионов, а отвлечь ребят от улицы и глупостей.[b]–А откуда у тебя организаторские качества?[/b]– Не знаю. Может, потому, что я поработала в ЦК комсомола. Как бы там ни было, но это очень хорошая школа организаторов.[b]– Ты ведь и член Общественной палаты…[/b]– Да, и там много вопросов по формированию здорового образа жизни. Работы много, и она интересная.[b]– А заработанное имя в работе помогает?[/b]– Помогает. Есть люди, у которых знаний значительно больше, чем у меня. Но их идеи и мысли приходится до «нужных людей» доносить мне.[b]– Чего хотелось бы от жизни сегодня?[/b]– Чтоб дети были здоровы. Чтобы им было интересно в этой жизни, чтобы у них были хорошие друзья, хорошая семья, чтобы была профессия.[b]– А в чем же счастье?[/b]– Счастье – просто жить.

«В каждом мужчине сидит ребенок»

[b]Их любил и ими восхищался весь Советский Союз. Они были всенародными героями, их победы, танцы, музыку, костюмы, жизнь знали и обсуждали все. Вместе с ними переживали, радовались, плакали, когда они, счастливые, стояли на пьедестале. Фигурное катание тогда было культовым видом спорта, их называли волшебниками голубого льда, а все дети страны хотели быть на них похожими. Столько любви не доставалось, пожалуй, никому. А когда они танцевали «Кумпарситу», стадионы взрывались овациями. Людмила Пахомова и Александр Горшков были первыми олимпийскими чемпионами, а некоторые танцы, придуманные ими, стали обязательными для фигуристов – теперь это классика.[/b]В 1986 году от нас ушла Мила Пахомова, ушла очень рано, из-за тяжелой болезни, и все это тяжело переживали. Но у Александра Горшкова осталась их дочка Юля, а у всех нас осталась добрая память о танцах этой великой пары.Сегодня Александр Георгиевич Горшков работает в Олимпийском комитете, у него много административных и организационных дел. Но он остался верен фигурному катанию и много делает для его дальнейшего развития на посту председателя Технического комитета Международного союза конькобежцев и вице президента Федераций фигурного катания на коньках России и г. Москвы.Нынешний год для Пахомовой и Горшкова – юбилейный. Недавно Александру исполнилось 60. А 31 декабря Миле тоже было бы 60 лет. Но, к сожалению, эти праздники мы отмечаем без нее. Мила Пахомова навсегда осталась молодой, красивой и непобежденной.[b]– Александр, недавно вы отметили 60-летний юбилей. Вам радостно, что все еще впереди, или грустно, что больше половины пути пройдено?[/b]– Вы знаете, и то, и другое. Во-первых, никто не знает, сколько пройдено – полпути, или пять шестых, или больше – никто не знает, сколько нам всем отпущено. Просто, оглядываясь назад, начинаешь думать: а что же ты из себя представляешь? Просто понимаешь, что каким ты был в душе, таким и остался. Все твои желания, твое отношение к жизни – все это такое же, как и в 30 лет. Взросление у всех происходит по-разному.[b]– В вас много осталось от ребенка?[/b]– В каждом мужчине сидит ребенок. Не так давно я заходил в магазин за продуктами по дороге домой и вдруг увидел, что там к Новому году выставили потрясающую железную дорогу. И я, как идиот, стоял 15 минут – смотрел, откуда вылезет поезд, куда он залезет, куда переведут стрелки.Теперь о юбилее. Мне пришло в голову вот что. В цифре 60 присутствует цифра 6. И, как оказалось, с этой цифрой у меня многое связано, да и у нашей с Милой пары в том числе. Во-первых, у нас обоих год рождения 1946. Потом в 66 году мы начали с Милой кататься вместе. Далее – мы 6 раз становились чемпионами Европы и 6 раз чемпионами мира. Потом впервые мы стали олимпийскими чемпионами в 76 году. Потом печальная дата – Милы не стало в 86 году. Я уже не буду продолжать, так как этих шестерок и так достаточно.[b]– Ну, хорошо. Вот прошел ваш юбилей. Что вы сейчас чувствуете?[/b]– Юбилей – это дело нелегкое. И потом требуется определенный отдых. Хотя я не сильно был занят организацией празднования. Все прошло очень тепло. Было приятно слышать во всех тостах, какой я, оказывается, хороший. Ведь я себя отношу к числу самоедов, я постоянно недоволен собой, хочется в себе что-то поправить, изменить, улучшить. А когда ты слышишь о себе столько положительных отзывов, то это, конечно, приятно, но чуть-чуть странно. Я даже никогда спокойно не мог на себя смотреть на экране телевизора, мне постоянно кажется, что что-то не так. Видимо, я где-то себя идеализирую...[b]– А вы в спорте чем жертвовали?[/b]– На каждом этапе приходилось чем-то жертвовать, ограничивать себя. Я не могу сказать, что у меня было безмятежное детство. Оно было таким: утром в школу, потом домой, обед, мама за руку тащит на каток. А во дворе дети бегали и играли, и я им безумно завидовал. К 7 часам вечера мы возвращались домой, я ужинал и садился за уроки. Голова падала на стол, но уроки делать было надо. Далее – юношеский период: мои друзья все веселятся в компаниях, у них были девчонки, а у меня этого тоже не было. Я ходил на тренировки, участвовал в соревнованиях. Потом, когда я катался уже с Милой, у нас был дефицит друзей. Иметь друзей – это счастье. Для этого необходимо время, чтобы общаться с ними. А мы вечно были на сборах, тренировках и соревнованиях. Мы настолько привыкли жить в гостиницах, что было странно возвращаться домой. Я до сих пор не люблю гостиниц и ресторанов. Дефицит домашнего уюта остался у нас на всю жизнь.[b]– А сейчас вам разве не хорошо дома?[/b]– Я все еще испытываю дефицит домашней жизни. У меня все то же самое, что и раньше, только каток я сменил на кабинет. К тому же я езжу и летаю не меньше, чем в спорте. Для меня аэропорт «Шереметьево» – как для других в метро спуститься.[b]– Вы всю жизнь тренировались в «Лужниках»?[/b]– Когда мама привела меня в фигурное катание, я 2 года тренировался в «Сокольниках», потом, в 1956-м, построили «Лужники». С тех пор это – мой второй дом. Я больше менял свой домашний адрес, чем адрес места, где тренировался.[b]– И с Милой там же познакомились?[/b]– Когда я решил заниматься танцами на льду, то понял, что буду самостоятельно выбирать партнершу. Сначала, когда я занимался парным катанием, я катался в паре с сестрой моего тренера Ирины Никифоровой. Но мы не сошлись характерами. У меня был друг, который тоже занимался фигурным катанием – Сергей Широков. И ему поступило предложение от известной фигуристки в танцах на льду, которая каталась в паре с Александром Трещевым. Я пришел к ним на тренировку, хотя ничего не понимал в танцах. И мне это понравилось.Попытки эти заметила тренер Никифорова, она решила, что мне нужна партнерша, и сказала, что в ЦСКА есть девочка – Ира Нечкина, которая специально приехала из Ленинграда, и ей ищут партнера. Я прошел просмотр, и мы стали кататься вместе на одном льду с Татьяной Жук и Александром Гореликом, а также Милой Пахомовой, которая каталась с Виктором Рыжкиным. Здесь же каталась, пока одна, и Ира Роднина. Позже мы очень часто шутили с ней, что мы оба тогда относились к числу малоперспективных фигуристов. Виктор Рыжкин и Мила помогали нам – Рыжкин вставал в пару с Ирой Нечкиной, а Мила со мной, и они показывали нам, как надо делать то или иное движение. Затем они все отправились участвовать в чемпионатах Европы и мира, а две Ирины (Роднина и Нечкина) и я остались тренироваться. Когда Мила вернулась в Москву после успешных дебютов на обоих чемпионатах, то стало известно, что она не будет продолжать кататься с Рыжкиным. В это время она залечивала травму ноги и не тренировалась. Мы же с моей партнершей катались на катке «Кристалл» в Лужниках, и Мила по собственной инициативе стала приходить к нам на тренировки и помогать нам. Походила 10 дней и после одной из тренировок она попросила меня проводить ее до метро. По дороге к метро «Спортивная» она сделала мне предложение кататься с ней. Правда, она сказала, что тренера у нас пока не будет, из ЦСКА я ухожу, будем проситься на лед куда пустят – подумай». Я думал до вечера и вечером сказал, что согласен. Всем скоро это стало известно, и надо было как-то это объяснить моей партнерше. Я чувствовал себя предателем. Я не был тогда известным фигуристом, многие на меня обиделись, но пришлось это пережить. Мила лечила ногу, я катался один, и если бы мы сразу стали кататься вместе, было бы легче. Но когда она вылечила ногу, нам пришлось засучить рукава и тренироваться по 12 часов в день. Так состоялось наше знакомство.[b]– Как и когда вы влюбились в Милу? С чего начался ваш роман?[/b]– Ну, во-первых, она была где-то там, недосягаемая. А во-вторых, мы так были загружены работой, что было ни до чего. Во мне превалировало уважение, а главное – чувство ответственности. Оно во мне всегда было гипертрофировано. А тогда оно основывалось на комплексе, что мне это доверие было оказано. Мне хотелось не подвести ее, и опровергнуть все слухи о том, что она поступила опрометчиво и неправильно, взяв новичка. Во мне взыграло самолюбие, мне хотелось изменить это впечатление о себе. Нам было не до амуров – тренировки по 12 часов в сутки. Мне приходилось все учить заново, техника танца была плохая, на одно движение тратилось много усилий. А роман начался спонтанно, в 1967 году, во время чемпионата мира. Уже иначе я посмотрел на нее в Любляне на чемпионате Европы. Около Милы все время был поклонник, англичанин, призер чемпионата мира – была такая пара Садик – Кенерсон. С ним она ходила гулять. И я вдруг понял, что мне это неприятно, меня это стало волновать.А спустя полтора месяца, во время чемпионата мира в Вене, я стал решительнее. Была весна, каток, хоть и искусственный, стоял под открытым небом, все время шел дождик и ветер дул. И как-то все там и произошло.Говорят, женщина ушами любит. Но тут это не было нужно. Подтверждений от меня никто не требовал. Поженились мы только в 1970-м. Но тогда, в 67-м, я подумал: роман – это хорошо, но когда жениться будем? Так вот. Когда речь об этом зашла, Мила четко сказала: «Только тогда поженимся, когда станем чемпионами мира». В 1970 мы стали чемпионами мира, и в том же году весной у нас была свадьба.[b]– Саша, как вы думаете, изначально вы ее выбрали или она вас выбрала?[/b]– Если я скажу, как мне кажется, то я буду выглядеть самонадеянным. А спросить другую сторону уже невозможно.[b]– Вы по натуре принадлежите к типу однолюбов или нет?[/b]– Боюсь, что я не однолюб. Это вопрос сложный. Каждый это воспринимает по-своему. Всякий раз – это что-то другое. Я бы не сравнивал ощущения.[b]– Догадываюсь, как вам было трудно потерять Милу. Трудно было и принять решение жениться второй раз – на замечательной женщине Ирине…[/b]– Было трудно. Но прежде всего не надо никого ни с кем сравнивать. Сравнивать начинаешь, когда есть проблемы. Есть люди, которые в подобных ситуациях перестают вообще смотреть на женщин. Может быть, из-за каких-то своих убеждений. Это сложные вещи. Но главное – должен быть такт. Ира – человек удивительного такта. Прежде всего она меня поддерживала и была хорошим другом. Я ей доверял. Хотя и ей тоже было нелегко. Но я ей благодарен за ее понимание, тонкое чуткое отношение.[b]– Вы могли бы себя назвать счастливым человеком?[/b]– Счастье – это мгновение, состояние. Постоянно счастливым быть нельзя, будешь ощущать себя круглым идиотом. Жизнь гораздо сложнее.[b]– Ну хорошо, удовлетворены ли вы своей судьбой? И могло ли быть по-другому?[/b]– Когда человек пытается изменить что-то, желает себе другой судьбы – значит, он не удовлетворен в чем-то главном. Я всегда пытался совместить и работу, и семью. Ведь семья – это ответственность за близких. Как глава семьи я отвечаю и за их безопасность, и за благосостояние, и за существование. С другой стороны, семья очень влияет на работу. Если все в семье в порядке, это отражается на всем остальном.[b]– Чего вам еще хочется от жизни?[/b]– Хочу, чтобы дети были счастливы и нашли себя. Кроме Юли, у нас еще есть сын Иры от первого брака – Станислав. Дети дружны и близки, они относятся друг к другу нежно и трогательно и заботятся друг о друге, как родные. Я хочу, чтобы у них все было хорошо. Я свое дело сделал. Теперь пусть они сделают свое дело.

Вероника Долина: Я – спецназ, даже на даче

[b]Не знаю, право, стоит ли ее представлять? Кто не знает, не помнит ее песен? И что она «нарожала бы детей от всех, кого любила»? Так и сложилось – детей нарожала, и трое из них давно выросли, и есть внуки, а она, Вероника Долина, – все та же девочка с мечтательными грустными глазами...[/b][i]И в ее доме все говорит о том, что здесь живет поэт. И ходит огромный пес, больше похожий на человека, и пахнет пирожками, и кругом книги, книги, книги. Все это создает ее особую атмосферу: творческую, рабочую. Но мы попытались с Вероникой поговорить об отдыхе[/i].[b]– Вы любите отдыхать?[/b]– О нет, что вы. Я не люблю отдыхать. Я люблю только работать. Как в старинной заповеди: отдых – это разве что перемена деятельности. Но если от московского бедлама немножко удается улизнуть, то я долго еще собираю силы для этого самого – улизнуть. Потом готовлюсь к прыжку, потом – прыгаю, и если я – как это получилось в этом сезоне – живу на даче, то чувствую себя триумфатором.[b]– А как насчет заграницы?[/b]– За границей я работаю. Я приезжаю с концертами, и это значит, что как бы ни был изумителен город, какой бы ни был океанический Сан-Франциско или сельскохозяйственный Мельбурн, или прекрасный Париж, или насыщенный Франкфурт – не дай бог, если я приехала в первый раз – я не успею увидеть ничего, кроме главного моста, главного шоссе и того места, где я ночую, потому что все силы сберегаются для целенаправленного концерта. Это никакой не отдых, это спецсуществование. Я такой «спецназовец», потому что я – специального назначения.[b]– Тогда расскажите, где и как вы отдыхаете в России?[/b]– Не то чтобы «где», а скорее «как». К этому надо подготовиться. Дача этому немало служит. Но чтобы дача стала моей резиденцией – местом, где меня могут принять и приласкать, на это ушли многие и многие годы. И только последние два года – когда не стало моего папы – только теперь я уже полновластная, как старуха Изергиль, старейшина этого ордена. А прежде я была девочка, которая ехала на дачу резвиться, быть при родителях, хотя и при собственных детях тоже. Теперь я езжу туда и при собственных детях, и при собственных внуках – вот какой у меня орден. И это совсем другое дело.[b]– И когда открываете дачный сезон?[/b]– В июне всегда стараюсь уехать. Дача в ста километрах от Москвы, я считаю это место такой заговоренной зоной. Оно абсолютно лишено той буржуазности, которая есть в 25 км от Москвы. У нас не Малаховки и не Мамонтовки. После сотого километра открывается совершенно другая зона. Полная неприличная оторванность от Москвы. Что такое Клин, что такое Александров с цветаевским домом и Ивана Грозного Слободой, что такое Дмитров, что такое Рогачевы, Ржевы, город Истра с Новым Иерусалимом? Все это для меня – особые места, и я их люблю и ценю за особую оторванность от Москвы, за особую романтику.Там другие яблоки, другая картошка, другой воздух, другая обстановка… Это совершенно настежь открытые окна, это влажные кусты, которые дышат тебе в лицо…[b]– И пишется там, наверное, по-другому, особенно…[/b]– Я специально готовлю силы для того, чтобы писать. Я готовлю силы и для того, чтобы слушать магнитофон и пластинки. Специально откладываю деньги на покупку книжек. Покупаю все, что я недокупила и недочитала за год и увожу все это туда. Причем опыты с тем, что можно с собой увести в Крым и там прочитать, или, не дай бог, я однажды навестила Турцию: пытаться читать там – это все ерунда. Это невозможно. Мы там только как бесхозные биологические организмы едим или полощемся. Тому, кто горазд читать, слушать или, не дай бог, писать – тому я, конечно, предписываю Подмосковье. Ну, это не откровения, я ничего не придумала, это все старо как мир.[b]– А дети и внуки не отвлекают вас на даче от поэтического труда?[/b]– Я, конечно, командор ордена. Но еще не окончательно. Потому что дети мои подросли. Я беру тех, кто может мне в данном случае составить компанию. На самом деле я глубокий либерал и демократ, и мне не нужно никакое командорство и никакого ордена. У меня совершенно невероятный хаос и полный либерализм. Но хоть маленькое семейное послушание должно лежать в основе. Поэтому кто в этом году слушается, тот со мной и едет. А кто не слушается, тот и не поедет! У меня два взрослых сына, у Антоши мальчику 2,5 года, у Олега девочке 3 месяца. А мой младший сын тоже еще мальчик, ему 9 лет. Так что они понимают, что надо слушаться.[b]– Гостей созываете? «На шашлыки»?[/b]– Нет. Шашлыки, как и баня – я этого не понимаю. Это низкие жанры. А если иметь в виду разговоры с рефлексиями о смысле жизни – бывает. Мало того, что у нас не жарят шашлыки и не любят баню, – у нас еще никто и не курит. Никто[b] – Не может быть?! Все поэты, как правило, курят.[/b]– Ну, мы не те поэты, видимо. И потом, я же еще и пою – ну как мне курить? Я с 19 лет замужем. У меня все – другое. Я очень патриархальна. Я не делаю шашлыки, потому что у меня в доме всегда есть приготовленное горячее блюдо из мяса. И всегда есть суп. Я люблю, чтобы он был, и мне кажется, что супом спасется душа оголодавшего и охолоделого москвича. Я без супа не живу сама и приучила всех своих близких. Могу приготовить все что угодно, и почти каждый день. Во всяком случае котлеты, отбивные, фаршированные перцы, фаршированный кусок мяса – это все есть всегда. И пироги.[b]– Вероника, можно такой «детский» вопрос: вам когда лучше пишется – днем или ночью?[/b]– Когда Бог даст. Главное, вдохнуть с удовольствием и выдохнуть. И все. Можно писать. Чистый лист, карандаш. Вот этот магический момент, я его специально выжидаю, выдежуриваю, у меня такое трепетание внутри, и я подготавливаюсь с вечера, а утром я должна быть в освеженном виде и себя не подвести. Быть в порядке – это обязательно.[b]– В гармонии с собой?[/b]– Это у меня очень редко бывает. Но дача – это для меня особый период. Там я имею возможность вот этот вдох и выдох сделать, а это и есть работа.[b]– У вас там красивое место – лес, речка?[/b]– Я живу там внутри леса. Сосны, смешанный лес, орешник, трава до глаз.[b]– Вероника, а вы вообще ностальгический человек?[/b]– Да, очень. Но я с собой стараюсь справляться. Я очень тоскую по своему родовому гнезду, по дому, где я родилась, где были мои родители – это квартира на Сретенке, ее давно нет. Потом было гнездо на Соколе, где жили мои родители еще недавно, и его тоже нет. Но я справляюсь с собой, я пробираюсь.

Николай Петров: Серебряного века больше не будет

[i]Трудно себе представить, что у этого вальяжного человека, любимый герой которого – Илья Ильич Обломов, огромное количество дел, нагрузок, титулов и регалий. Николай Петров – профессор Московской консерватории, президент Академии российского искусства, Международного благотворительного фонда, художественный руководитель фонда «Новые имена», фестиваля «Кремль музыкальный», лауреат Государственной премии РФ, кавалер орденов за заслуги перед Отечеством 3-й и 4-й степеней, член Совета по культуре при президенте РФ, народный артист СССР.[/i][b]– Николай Арнольдович, выбор профессии пианиста был для вас предопределен?[/b]– У меня вся семья до третьего колена музыканты. Моим первым педагогом была бабушка. По ее дневникам я знаю, что, как только меня привезли в бельевой корзинке из роддома Грауэрмана к нам на дачу в Малаховку, где я провел первые 17 лет своей жизни, она села за рояль, стала исполнять какие-то оперные арии. Когда я начал разговаривать и немножко соображать, я просил: «Баба, играй то, играй это». Я наизусть знал всю русскую оперу. Знал клавиры «Русалки», «Князя Игоря», «Садко», «Руслана и Людмилы». А дневники бабушка вела с юности, когда познакомилась с Василием Родионовичем – моим дедом, певцом, басом Большого театра.[b]– А мама?[/b]– Мама была пианисткой и балериной Большого театра, потом стала сотрудничать с журналом «Крокодил», писала стихи, стала музыкальным драматургом, написала много музыкальных комедий, оперетт. В общем, бегала, чтоб заработать на кусок мяса.Родители разошлись, когда мне было 3 года. Мы жили в хроническом безденежье. Продавали какие-то семейные вещи – хрустальные люстры, книги – для того чтобы просто жить. Школьником я запомнил бесконечные ломбардные квитанции на остатки золотишка, драгоценностей, которые бесконечно перезакладывались. Но наш дом всегда был открытым, в нем бывали крупные деятели культуры – Станиславский, Качалов, весь тогдашний Большой театр и Нежданова, и Обухова, и все старые МХАТовцы, и Прудкин, и Рубен Симонов, и Ойстрах, и Гилельс. И я помню, как обсуждался вопрос – удобно ли поставить красную икру на стол. Было и такое время. Именно тогда появилась реклама: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». Рядом с нами на Остоженке был магазин «Поросенок» (теперь там ресторан «Генацвали»), и в витрине стоял поросенок, а вокруг – банки с крабами-пирамидами.[b]– Сохранились какие-то традиции в вашей семье?[/b]– Тогда все было другое. Люди без телевидения, без попсы, без всей этой мерзости, которую и музыкой-то не назовешь, умели веселиться. Моя мама дружила с юмористами – с Ардовым, Олешей, Эрдманом. Они ставили капустники, веселились, безумно хохотали.[b]– А сегодня как строятся ваши взаимоотношения с людьми? Много ли у вас друзей?[/b]– Нет, очень мало. Мой самый близкий друг – ректор консерватории Тигран Алиханов, мы когда-то учились вместе. А вообще у меня в жизни было два тяжелых момента – почти пять лет моего невыезда и четыре года кровавой судебной тяжбы, когда я вмешался в дело, которое меня не касалось, но я за это получил от своих бывших друзей, однокашников и коллег. Сейчас я очень жестко фильтрую людей – надо промыть сотни килограммов песка, чтобы там осталось несколько золотых крупинок. Я думаю, стола, за которым мы сидим, более чем хватит, чтоб посадить за него всех людей, которым я доверяю. Не так давно меня мерзким образом предал человек, которого я считал своим другом 45 лет.[b]– Так в чем же дело – люди стали более агрессивны, озабочены собственной персоной?[/b]– Сейчас произошло такое невероятное классовое размежевание. Почему? Раньше были те же ворюги – коммунисты. Они брали взятки, ездили на спецмашинах, имели спецпайки, лечились в спецсанаториях, ездили в спецпоездах. Но самое главное –жрали лучше, чем народ. Икру жрали, крабов, деликатесы. Ворюги уровнем ниже тоже жрали икру, но под одеялом у себя в комнате. Народ ненавидел их, но считал, что они власть и, значит, им положено. А теперь все у всех на виду: один жрет лососину, а его сосед гложет собственную галошу. Абрамович покупает себе футбольные клубы и яхты, и это возмутительно. Возмутительно, когда человек не имеет права попасть в это общество, если у него туфли стоят меньше двух тысяч долларов. Отсюда и такая глобальная ненависть к соседу, который имеет возможность жить прилично.[b]– И что же делать?[/b]– Ну, видите ли, Моисей водил евреев 40 лет по пустыне для того, чтобы умерло прошлое поколение. Должны вымереть любители общественного корыта. Те, кто привык ничего не делать и не умеет ничего делать, и учиться не хочет.[b]– Это только у нас так?[/b]– В той же Америке строят дома для негров в черных районах, а негры потом эти дома и разламывают. Везде есть люди, которые привыкли жить за счет общества. Они ходят в какой-нибудь приют, где им дают бесплатный суп. Так и живут. Но от этого они не меньше ненавидят тех, кто ездит в кадиллаках. В Европе этого значительно меньше. В той же Швеции благодаря чудовищным налогам отсутствует гигантский разрыв между очень богатыми и очень бедными. У нас хуже. У нас все общество заражено алкоголизмом, наркоманией, воровством, коррупцией. Дети уходят из дома, бродят миллионы бездомных и брошенных детей, которые являются строительным материалом для криминальных кругов. У нас все значительно острее. И все-таки, я думаю, что лет через 20 это все должно как-то сгладиться.[b]– Николай Арнольдович, что в вашем характере мешает вам жить?[/b]– Мое упрямство. Я человек очень бескомпромиссный, нелегкий в общении. Я легко возбудим, могу и наорать.[b]– А что главное в вас как в артисте, в профессионале?[/b]– Столь же честное, без послаблений отношение к своему делу. Я не делаю разницы, где тебе нужно выступать – в Большом зале консерватории или в Карнеги-Холле, в Воронеже или в Чите.[b]– Что для вас главное на концерте?[/b]– Контакт со своим слушателем. Я его ощущаю очень сильно. Причем это не измеряется ни в каких единицах. Это – метафизическая субстанция. Контакт может возникнуть с первой же твоей ноты. И ты чувствуешь это как опытный игрок в казино. И тогда ты можешь делать с публикой все что угодно.[b]– Ваш любимый зал?[/b]– Большой зал консерватории. Он совершенно особый. И по атмосфере. Конечно, я очень люблю роскошный зал Петербургской филармонии. Что касается Запада, я вспоминаю старый Карнеги-Холл. По акустике он был лучше в сравнении с новым, отремонтированным. Конечно, потрясающий зал «Концертгебау» в Голландии, «Мюзик Ферайн» в Вене. Сейчас можно найти совершенно потрясающие залы где-нибудь в Дании или в Швеции. Я недавно открывал новый зал «Миллениум» в Белграде, построенный фирмой «Цептер». Боже мой, я такой красоты давно не видел! Зал небольшой, на 800 мест. Но какой красивый – мрамор, сталь! Похож на изделия этой фирмы. Рояль «Стейнвей» такой, что можно закачаться. Или в какой-нибудь маленькой японской провинции – вдруг зал на 4 тысячи мест… А недавно я вернулся из Баку. Там отреставрировали старую филармонию, и это такая роскошь! Зал на 700 мест, ротонда, галереи, вид из окна – поразительная красота! Когда люди прикладывают силы, умения, талант – все получается. В свое время я увидел в кабинете одного коммунистического мерзавца плакат: «Кто хочет – найдет способ. Кто не хочет – найдет причину». Очень умно сказано.[b]– Николай Арнольдович, а какая она, ваша публика? Есть ли на карте точки, где бывает абсолютный контакт с залом?[/b]– Это может быть где угодно. Я вспоминаю, как в 70-е я приехал в Екатеринбург с концертами в области. И судьба занесла меня в некий город Серов. Я ехал ночью на каком-то чудовищном поезде, который тащился со скоростью 8 километров в час по гнилым шпалам. Нас привезли в гостиницу, в номер «люкс»: там стояло 8 коек и умывальник. На концерт ехали на какой-то жуткой машине, входим в здание вроде старинной усадьбы. Там рояль, смотрю – «Бехштейн»! Хороший, настроенный. Собирается публика. И вдруг… Я глазам своим не поверил! Идут люди, и держат в руках партитуры! Сидят интеллигентные люди и слушают с нотами! И оказалось потом, что это тот город, куда ссылали интеллигенцию.[b]– Как вам кажется, классическая музыка – все-таки не массовое искусство?[/b]– Сейчас идет глобальное наступление этого мерзкого, гнусного шоу-бизнеса на серьезную культуру. Несколько раз мне сказали, что эти безграмотные безмозглые личности собираются закрывать радио «Орфей». Это радио – единственная отдушина для многих культурных людей. У нас сотни каналов, из которых изрыгается мерзость и пошлятина. Так им мало того, что у них есть все! Им надо еще и «Орфей» отнять! Этот единственный дохленький канал, который во многих местах России и не слышно вовсе! Как вы думаете, все это способствует популярности настоящей музыки? Есть еще канал «Классика». Так там идет два раза в день Адажио из «Лебединого озера», а всеостальное время – та же попсятина. Но все-таки, все-таки филармонические залы – полные, театры – полные, выставки – полные![b]– То есть настоящую культуру задушить нельзя?[/b]– Можно. И, к сожалению, опасность весьма реальна. Но лично я в качестве идиота – горьковского Данко – побывал не раз и получил по полной программе предательство от своих коллег и друзей. Хватит, пусть теперь другие этим занимаются.[b]– Есть в конце концов телеканал «Культура», и вы наверняка его смотрите?[/b]– А вы знаете, что этот канал полстраны не видит вообще? Его даже в Екатеринбурге нет, только на кабельном.[b]– Николай Арнольдович, но телевизор вы вообще смотрите? И что вам интересно?[/b]– Смотрю, и довольно много. Я с удовольствием смотрю и новости, и публицистические передачи. И сериалы. Хороший сериал «Умножающий печаль» Вайнера. Очень крепкий – «Охота на изюбря».[b]– Часто ли вы ходите на концерты коллег или в театры?[/b]– Нет, очень редко. Виной тому – эта дача. На дорогу в Москву надо положить три часа.[b]– Да, у вас очень красивый, уютный дом…[/b]– Этот дом для меня – абсолютно все. Когда-то он спас меня от эмиграции. Тогда, в 70-е, у меня было отчаянное положение, мне перекрыли все каналы, я был полностью невыездным. Мы сидели и думали что делать. Надо уезжать… Но когда я подумал, что на этом месте, в этом доме, который я сам кровью и потом создавал, будет жить какая-нибудь партийная сволочь – я не мог этого перенести.[b]– И все же многие уезжали...[/b]– Если бы я уехал, то никогда бы не вернулся. Но я там просто не могу жить. Там уклад абсолютно искусственный.[b]– Как вам кажется, почему в России не скучно?[/b]– Да потому, что наш бардак нам мил! Все-таки у нас есть простота отношений – зайти к кому-то на огонек, поплакаться в жилетку. На Западе, если вы начнете общаться как здесь – плакаться кому-то, рассказывать о своих проблемах, – с вами просто перестанут общаться, вычеркнут вас из списка друзей. Там нужно все время скалить зубы, говорить, что у тебя все о’кей, хотя у тебя все валится.Что касается эмиграции, то надо поставить четкий водораздел между понятиями эмиграции и миграции. К примеру, Толя Гладилин: у него был путь – или в лагерь, или вон. Тот же Буковский, тот же Солженицын – это все эмигранты. А есть – мигранты. Сегодня он живет и работает в Московской филармонии, а завтра как перелетная птица играет в филармонии Балтимора или в Хельсинки, или в Токио. И таких – огромное количество. Но дело в том, что когда открылась щелочка, потом окошечко, потом фрамуга, потом дверь, потом ворота, а затем вообще эта стена развалилась, то хлынули туда далеко не самые лучшие, однако они там очень хорошо устроились. Раз уж они смогли надрать Советскую власть, то тем более сумели надрать западного гуманиста, который не требует бумажки, а верит всем на слово. Другое дело, если вас поймают на вранье, вам не позавидуешь.Но, в принципе, у них бумажек нет. Я помню, как-то спросил у одного американца: «Как вы жуликов-то ловите, если у вас паспортов нет?» Знаете, что он ответил? «Вы смотрите в бумажки, а мы смотрим людям в глаза». Вот и все. Так вот эти все мигранты, которые создали себе легенды, что они были здесь непризнанными гениями, возвращаются обратно и еще учат меня, как мне себя в моем доме вести! Поэтому я все четко разделяю. Я с глубоким пиететом отношусь к тем людям, которые выстрадали свое право вернуться обратно в Россию.Я знаю, что на меня обиделся Слава Ростропович. Однажды он дал интервью, где его спросили, что он думает об эмиграции, и он сказал, что это замечательно, что люди, которые уезжают отсюда, остаются россиянами, прославляют Россию. И я выступил с ответной репликой в одном интервью, что при всем уважении к Мстиславу Леопольдовичу, я категорически не согласен с его оценкой этого явления. Я считаю катастрофой для России, что люди не могут у себя на родине быть востребованными, чувствуют свою полную никчемность и уезжают. Надо брать с собой жену, ребенка, тещу, бабушку, няню, воспитательницу и собаку. И тогда он уже для всей Росси потерян. Если у него что-то там получится и он вернется, то он приедет в Москву или Питер, потому что это нужно и важно. И еще он приедет в тот город, где он родился, чтоб показать всем, как он хорошо устроился. Но он уже никогда не поедет ни в Екатеринбург, ни в Воронеж, ни в Саратов, ни в Самару. Ему это не нужно. Деньги там небольшие. И в этом смысле все такие люди потеряны для России.[b]– Как вы думаете, а при нынешней ситуации возможна ли новая волна эмиграции?[/b]– Я боюсь на свете одной вещи – Советской власти. Если бы мне было сейчас 20 лет и у меня бы что-то не получилось, то я бы не мог говорить, что это из-за того, что меня невзлюбил какой-то продажный чиновник из Госконцерта. Сейчас я могу их всех отправить в пешее эротическое путешествие. И если что-то не получилось, значит, я в этом виноват, значит, я чего-то не додумал, не смог.[b]– Николай Арнольдович. Конечно, понятно, что вы – приверженец классики. А какую-то другую музыку вы слушаете для себя?[/b]– Моя давняя любовь – это джаз. Когда-то давно у меня был старый телевизор с линзой, и в него был вмонтирован очень хороший ламповый радиоприемник. Уже тогда я начал слушать все эти Би-би-си и все эти «вражеские» радиостанции. Как-то я крутил его и нашел передачу «Джазовая волна». Она шла с 11 до 12 ночи. И это время стало священным для меня. Ко мне нельзя было подходить в это время, я кусался, потому что я слушал джаз. Меня даже из школы выгоняли за это. А когда я стал выездным, привозил огромное количество джазовых пластинок.Еще я очень терпимо отношусь к року. Даже кое-что люблю, некоторые западные коллективы. Из наших мне очень нравится Макаревич, у него очень талантливые стихи и музыка. И Гребенщиков нравится, и у Кинчева есть хорошие песни. Сегодняшнее поколение молодых рок-музыкантов – у них все другое, другие кумиры. Моя дочь, например, не любит «Битлз». А мы на них выросли, это прекрасная музыка.[b]– Кстати, не слушаете по «Эхо Москвы» программы Володи Ильинского о «Битлз»?[/b]– К сожалению, нет, потому что глубокой ночью я сплю. И это одна из причин, почему я не тусовщик. Я и сова, и жаворонок одновременно – люблю не поздно лечь, и не рано встать ([i]смеется[/i]).[b]– А как у вас дальше день строится?[/b]– Концертный день четко разлинован. Завтрак, занятия, репетиция, очень легкий и ранний обед без излишеств, затем глубокий сон – часа три, потом концерт.[b]– Перед концертом нет мандража? Знаю, что некоторые артисты так волнуются, что их буквально выталкивают на сцену.[/b]– Нет, у меня крепкая нервная система. Хотя многие даже великие музыканты – назову хотя бы Игумнова – безумно волновались. Или мой незабвенный покойный учитель Яков Израилевич Зак: он за две недели до концерта ходил весь зеленого цвета, нервничал жутко. У меня этого нет.Что касается других, неконцертных дней, они у меня абсолютно свободны. Больше трех часов в день я никогда не занимался. Мой любимый Яков Израилевич говорил, что за роялем можно сутки просидеть без толку, а можно два часа позаниматься с пользой даже без рояля.[b]– Николай Арнольдович, а чем еще вы заполняете свободное время? Хотелось бы поговорить о литературе.[/b]– Я много всего прочитал за свою жизнь. Сейчас, к сожалению, стало труднее читать, появилось пятнышко в левом глазу, и я им практически не вижу, мешает что-то. Мне телевизор заменил книги, хотя это не равнозначно. Во всяком случае, всех новомодных Мураками и Коэльо я не прочел, к сожалению. Пару лет назад я был членом жюри «Антибукера» и должен был прочесть примерно 30 книг. Я был потрясен тем, какое количество мусора у нас издается.Что касается всех этих новомодных детективов – это отличное снотворное. Сел в поезд, взял в руки Незнанского, купленного в ларьке, прочел 4–5 страничек – и спишь себе, как младенец.[b]– А с поэзией отношения складываются?[/b]– Честно скажу, тяжелые отношения. Конечно, я ее знаю достаточно прилично. Но поскольку я обладаю способностью читать по диагонали и все очень быстро запоминать, то поэзию читаю таким же образом. Я не могу читать стихи медленно, наслаждаясь каждой строчкой. Поэтому, например, такую поэзию, как у Андрея Вознесенского, мне читать трудно, я ее не воспринимаю.Кроме того, когда люди ходят на творческие вечера современных поэтов и устраивают овации, я не верю. Это касается и современной музыки, к которой у меня очень предубежденное отношение.Современная музыка на 95 процентов лишена эмоций, там форма главенствует над содержанием. Чтобы прослушать интересное современное сочинение, мне, человеку с высшим музыкальным образованием, очень часто одного раза не хватает. Конечно, очень легко вскочить и кричать «Браво!», делая вид, что все понимаешь, но думаю, что это не совсем правда. Что касается поэзии, то я люблю ее не читать, а слушать. Изумительно читают стихи Юрский, Козаков, Фазиль Искандер. Он, кстати, и сам пишет замечательные стихи.[b]– Дочка пошла по вашим стопам? Она музыкант?[/b]– Женечка окончила Мерзляковское музыкальное училище. У нее есть диплом МГУ. Еще она окончила бизнес-курсы при МГИМО, знает английский, блестяще владеет компьютером, пишет стихи и музыку, сотрудничает с группой «Премьер-министр». Я очень рад, что Женя не пошла по нашей очень неверной и скользкой стезе, куда коррупция проникла и в конкурсы, и в приемные экзамены, где идет бесконечное отбрасывание за обочину наиболее талантливых студентов.[b]– А у вас есть студенты?[/b]– Да, я преподаю в консерватории. Я пока еще играющий тренер.[b]– К студентам строги?[/b]– Я к ним отношусь хорошо, стараюсь помогать. Даже в жизненных вопросах. Студенты у меня хорошие. Хотя предатели-студенты у меня тоже были. Есть грустный анекдот по этому поводу: «Самым счастливым педагогом был Иисус Христос, потому что его предал всего один ученик». К сожалению, сейчас считается очень большим достоинством облить помоями своего покойного педагога.[b]– Дочку вы воспитывали в строгости или в либерализме?[/b]– В абсолютном либерализме! Никогда не были диктаторами. И мы счастливы оттого, что когда у Жени возникают проблемы, то она идет не к каким-нибудь сявкам, а к маме и папе.[b]– У вас чудесная жена Лариса. Ваша история любви – это романтическая история?[/b]– Довольно-таки. Я был женат, Лариса тоже была замужем. Она работала в Министерстве культуры и была моим самым большим начальником. Фактически начальником всех музыкальных учреждений РСФСР. Однажды мне позвонили и сказали, что просят поехать на неделю российского искусства в Молдавию. Я пришел в Министерство, зашел к ней и… сделал стойку. Начался молниеносный роман, в результате которого и я развелся, и Лариса разошлась. И вот мы уже 32 года вместе.[b]– А были у вас дети от первых браков?[/b]– К счастью, нет. А то нам пришлось бы значительно сложнее. Я всегда чувствую ответственность. Это, кстати, одна из причин, почему я не эмигрировал. Я был глубоко убежден, что если принимать такое решение, то нужно вначале обрубить все мосты, чтобы никто не страдал из-за этого твоего решения. Тогда если ты уезжал, выгоняли из партии твоих педагогов, выгоняли с работы родителей, исключали из институтов братьев и сестер и так далее.[b]– У вас есть своя формула любви?[/b]– Любовь – это когда человек живет ради другого человека.[b]– Вы в большей степени реалист или все-таки романтик?[/b]– Я в принципе достаточно прагматичный человек. Прежде чем что-то сделать, стараюсь проанализировать.[b]– А как в наше время быть мечтателям, живущим иллюзиями?[/b]– В наше время это признак слабоумия. Нравственные законы, понятия чести – это уже ушло. Раньше ворюга-генерал, уличенный в неблаговидном поступке, приходил к себе домой и пускал себе пулю в лоб. А сейчас он идет в суд и выигрывает. Серебряного века больше не будет никогда.[b]– Но есть же люди, которые все еще живут в этом Серебряном веке…[/b]– Они вымирают, как, например, жанр мемуаров. Люди перестали писать дневники, письма. Уже не будет переписки Ландау и Капицы или Пастернака и Цветаевой. Компьютер заменяет все. Мне часто молодые авторы дарят книги. Сами издают тиражом 500 экземпляров. Ну, подарили своим друзьям. Можно считать, что их совсем не выпускали. Кстати, я и сам страдаю, что у меня понятия человеческих отношений сохранились на уровне прошлого века. По моему воспитанию я должен был родиться лет на 100 раньше.[b]– Но при этом вы же все-таки считаете себя современным человеком?[/b]– Да.[b]– И вы этому рады?[/b]– Да. А если я буду страдать и по этому поводу, тогда просто жить нельзя. Мой любимый герой – Обломов. И я его люблю гораздо больше, чем Штольца. И считаю, что эти все засранцы Рахметовы, Печорины и прочие баламуты принесли значительно больше вреда и горя, чем милейший, симпатичнейший Илья Ильич. Я – сибарит, я – гедонист, люблю комфорт, люблю получать максимальное удовольствие от всего, что делаю. И, к счастью, имею возможность ни в чем не отказывать ни себе, ни членам своей семьи. Правда, учитывая мою лень и большое домоседство, я почти не покидаю этот дом.[b]– Я наслышана про меньших обитателей этого дома – ваших четырех котов.[/b]– Их уже пять.[b]– Что же, они все так тихо себя ведут, что их не видно и не слышно?[/b]– Они ходят сами по себе, как и полагается кошкам. У нас чудный сибиряк-красавец. Затем чудесная девочка – колор-пойнт перс сиамский с коричневой мордочкой. Один – британец-шиншилла белый с серебром. Еще один британец. И несколько дней назад дочка приволокла котеночка – тоже британца. Черного, как задница Поля Робсона.[b]– И как они уживаются?[/b]– Прекрасно. Дружат. Особенно трогательно, как наш громадный британец, которому всего 10 месяцев, а весит он уже 10 килограммов, стал отцом этому черненькому малышу. Он от него не отходит, таскает его за шкирку, вылизывает сверху донизу, обнимает его лапой. На все это нельзя смотреть равнодушно.

Тренерские секреты Тамары Москвиной

[i]Тамара Николаевна Москвина вместе со своими учениками завоевала все титулы и медали. Под ее руководством выросло немало золотых чемпионов: Ирина Воробьева – Игорь Лисовский, Елена Валова – Олег Васильев, Оксана Казакова – Артур Дмитриев. Но, пожалуй, самой титулованной и любимой публикой стала звездная пара Елена Бережная и Антон Сихарулидзе, олимпийские чемпионы-2002.Сегодня Тамара Николаевна работает с молодыми Юлией Обертас и Сергеем Славновым, которые недавно стали серебряной парой на чемпионате Европы в Турине, а на последнем чемпионате мира в Москве вошли в шестерку сильнейших.[/i][b]– Тамара Николаевна, о ваших тренерских заслугах знают все. Но, может, не все знают, с чего начался ваш успешный путь в фигурном катании. Давайте обратимся к истокам. С чего все началось? [/b]– Я родилась в Ленинграде. В школе я училась на «отлично». Однажды ко мне пересадили девочку Иру, которая совершила «проступок» – на уроках писала записки мальчику. Ее наказали – пересадили ко мне перевоспитываться. Выяснилось, что она занимается фигурным катанием на стадионе «Искра». Мне не давали покоя лавры Иры, я тоже захотела попробовать. До этого я каталась на «хоккейках», которые купил мне папа.[b]– И когда же к вам пришли первые успехи?[/b] – Я каталась, мне нравилось. Были и соревнования, и разряды. Но я была не очень способная, вернее, совсем неспособная, падала часто. Но – трудолюбивая. И всегда занимала вторые места. Но я занималась не ради мест. Мне просто это было интересно. И меня взяли в Ленинградскую школу при Спорткомитете.[b]– А кто вас поставил в пару с Алексеем Мишиным?[/b] – Мой тренер Иван Богоявленский. Но вскоре он ушел на пенсию, и к нам пришел новый тренер – Игорь Борисович Москвин. Он был чемпионом страны в парном катании, закончил выступать и стал тренировать. Я у него занималась с 1957 года. В 1963 году он сделал мне предложение, и мы поженились. А я была к тому времени чемпионкой страны в одиночном катании. Главные конкурентки на чемпионате страны были моложе меня лет на пять. В федерации, посылая нас на соревнования, говорили: «Вот эти девочки займут места, а Москвина уже старая. А мне было всего 22 года. Я уже училась в институте физкультуры. И однажды тренер мне сказал: «В одиночном катании ты не перспективная. Давай попробуем тебя в паре». Моим первым партнером стал Саша Гаврилов. До меня он катался с Таней Жук. Потом Таня уехала в Москву, стала кататься с Александром Гореликом, а Гаврилов остался один. Игорь Борисович предложил мне кататься с ним. Но на чемпионате страны мы заняли лишь четвертое место и не попали в сборную. У Саши была семья, ее надо было кормить, а тогда стипендии не давали, и он решил оставить спорт. И тогда Игорь Борисович предложил поставить меня в пару с Алексеем Мишиным. Леша был третьим в стране и очень хорошо прыгал.Мы стали вторыми в мире после великих Белоусовой и Протопопова. Мне уже было 29 лет, я оканчивала аспирантуру, нужно было либо защищать диссертацию, либо кататься дальше. Но одной медалью больше, одной меньше – это уже ничего не меняло. Тогда не было возможности выступать в зарубежных шоу, наш балет на льду меня не привлекал. К тому же спортивная жизнь очень беспокойная – гостиницы, переезды, мне это все надоело. Мы с Игорем думали создать полноценную семью. После ухода из спорта я сразу защитила диссертацию. В 70-м у меня родилась первая дочка Ольга, вторая дочь Анна родилась в 74-м. И я решила, что буду тренером.[b]– Ваши дочки занимались фигурным катанием?[/b] – К сожалению, нет. Мы с Игорем оба работали тренерами. В то время это была престижная работа, и мы занимались только своими учениками. Дома с детьми сидела свекровь. Но она уже была пожилая, ей водить детей куда-нибудь заниматься было тяжело. И дочки оставались необихоженными детьми. Так всегда бывает – сапожник без сапог.[b]– Вы всегда славились своей изобретательностью. Как к вам приходят идеи новых программ, необычных элементов, которые еще никто до вас не делал?[/b] – Раньше, когда мы в советское время только начинали выезжать на заграничные соревнования, все наши хотели иметь джинсы. А зарубежные спортсмены просто об этом не думали, потому что джинсы у них были. И тогда мне в голову пришла мысль, что надо показывать за границей то, чего нет у них. Я была тогда не способна ничего придумать. Но у меня было много кинопленок. И еще был в голове багаж элементов, из которых я стала выбирать. И я могла переиначивать – создавать новые элементы из уже существующих. Важно, чтобы люди посмотрели и сказали: «О! Этого еще не было!» Этому я старалась следовать. Так же было и с музыкой. Западную музыку, которой у нас в стране тогда не было, я не брала никогда. Потому что эта музыка звучала в любом западном магазине. Под нее мог кататься любой. А русская и классическая музыка была не очень известна на Западе. Хореографов у них не было, которые могли ее воплотить. Я смотрела фильмы, слушала музыку, читала книги, которые меня вдохновляли. Так я стала изобретательной. Мне важно удивлять публику.[b]– А как вам удается создавать в своем коллективе такие разные, совершенно непохожие друг на друга пары?[/b] – Копии делать нельзя. Иначе публика и специалисты скажут: «Она ничего больше не умеет. Села на своего конька – одно и то же, одно и то же». Когда ко мне приходят ученики, я им ставлю программы исходя из их индивидуальности. Иногда беру сюжеты программы из жизни самих спортсменов. Была такая ситуация: у меня занималась пара – имен не буду называть, – и девочка была влюблена в мальчика, который ее не замечал. Тут попалась мне песня со словами: «Я люблю другую, но только не тебя». И подумала: «Это как раз то, что нужно». Мы взяли с ними эту музыку, и получился показательный номер. Таких ситуаций было много.[b]– Тамара Николаевна, вот вы о любви заговорили. Мы знали пары, которые становились супружескими. Как возникают любовные романы на льду? А вы как реагировали на их чувства?[/b] – Спортсмены – люди молодые. Они проводят вместе почти все время – тренировки, сборы, соревнования. И их контакты вне льда очень ограничены. Вечерние тренировки заканчиваются поздно. Театры, музеи – уже закрыты. А если идти на тусовки, то утром не встанешь. Круг общения очень узкий. Они узнают партнера в деле, поддерживают друг друга, убеждаются во взаимной надежности. Дружба может перерасти в более глубокое чувство. Правда, у многих моих пар не получилась в дальнейшем семейная жизнь. Но они поддерживают прекрасные дружеские отношения, даже имея другие семьи. Дело в том, что когда публика смотрит на пару, она предполагает какое-то развитие отношений. Да и сами программы на этом строятся. Естественно, мы занимаемся еще и актерским мастерством. Мы учим их романтическим чувствам. Публике хочется видеть чистоту этих взаимоотношений, деликатное отношение партнера к девушке, какое-то любование. Возможно, зрители где-то идеализируют эти отношения.[b]– В мире фигурного катания вас считают довольно рациональным человеком. Вы всегда сдержанны, в отличие, например, от эмоционального тайфуна – Татьяны Тарасовой. Но при этом программы, которые вы ставите вашим ученикам, очень эмоциональны. Как такое может быть? [/b]– Программы-то эмоциональные, но делаю я их рационально. Действительно, я человек сдержанный. Я не могу публично плакать, смеяться, как другие. Восторг присутствует где-то подспудно. Когда я ставлю программу, то исхожу не из чувства, а из разума. Я переставляю слагаемые – авс, асв, вса. Так я научилась изобретать новые элементы – перебирая их в голове. Правда, с каждым годом становится все сложнее и сложнее.Ведь столько всего придумано! Но кому легко? Любая работа сложная. Спортсмены иногда жалуются: «Мы устали». А я думаю: «Зачем жалуются? Какая у тебя красивая и интересная работа! Выходишь на лед, с девочкой под ручку, в освещенный зал, в красивых костюмах, все на тебя смотрят. Ты занимаешься любимым делом. Есть масса работ не таких интересных, не таких привлекательных. Тебя вон по телевизору показывают, а ты жалуешься». Но им по 20 лет, и ясно, что им хочется иногда в компанию сходить, с друзьями встретиться. Приходят утром на тренировку – зевают. Ну что – я должна матом на них ругаться, как некоторые? Я вспоминаю себя в их возрасте. Мне тоже хотелось сходить на танцы. Что же корить их за это? Я просто в таких случаях не обращаю внимания, стараюсь поменять ход тренировки. Это тоже оценивают. И когда надо – выкладываются. Работа тренера – это, прежде всего, ответственность.[b]– Какова ваша главная цель? [/b]– Фигурное катание сегодня живет своей жизнью. Какой бы ни была страна, мы – тренеры, спортсмены, судьи – всегда крутимся в своем мире. Мы один клан. И задачи у нас всегда, в любые времена, были одни и те же – подготовить спортсмена, выбрать хорошую музыку, создать уникальную программу.Для чего? Чтобы стать лучшими. И советские, и российские фигуристы всегда были самыми лучшими. Этот факт никто оспаривать не будет – он доказан нашими победами на чемпионатах Европы, мира, Олимпиадах на протяжении многих десятилетий. И как бы ни менялась финансовая или какая-то другая сторона жизни, ее уклад, у нас остается все та же единственная задача, единственная цель – стать первыми.[b]– Тамара Николаевна, бывает время для отдыха? [/b]– Вот хотела пойти сделать маникюр, а в результате – встречаюсь с вами.[b]– Простите, что я разбила ваши планы.[/b]– Это пустяки. Про себя всегда думаешь в последнюю очередь. Я человек действия и долга, которые воспитали во мне родители и школа. А успеха я достигла за счет работоспособности, трудолюбия, обязательности. Думаю, что могла бы заниматься и другим делом, и тоже делала бы его хорошо. Но я занимаюсь фигурным катанием. Это моя жизнь.

ДМИТРИЙ БРЯНЦЕВ: Я ДОЛЖЕН БЫЛ СТАТЬ ЛЕТЧИКОМ

[i]Дмитрий Александрович Брянцев — один из самых известных балетных людей в России. Много лет руководит балетной труппой Московского академического музыкального театра имени Станиславского и Немировича– Данченко. Недавно Брянцев открыл свой собственный балетный театр хореографических миниатюр под названием «ENTERDANCE» («Открытый танец»). Театр открылся балетом «Призрачный бал» на музыку Шопена, который тут же признали лучшим балетом, поставленным в Москве за последние 25 лет. Единственное, чего я себе желаю, — не здоровья, нет: счастливого случая. Ведь на «Титанике» было много людей здоровых, но не было счастливого случая.[/i][b]— Дмитрий Александрович, почему вдруг вы открыли свой театр? [/b]— Ну, это не вдруг. Эта идея у меня была всегда. Малые формы – одноактные балеты и хореографические миниатюры — самое естественное состояние для балета (они не нуждаются в сюжетах), но, к сожалению, наша публика к ним не приучена.[b]— Что вам интереснее ставить — классику или модерн? [/b]— Меня может вдохновить все, что угодно. Услышал, например, музыку Питера Габриела, музыка понравилась, и потом долго мучился – что же поставить? И поставил «Саломею». Никакой системы. Или вдруг проснулся — и осенило. А иногда работаешь с утра до ночи — и все по нулям. Туп, как сибирский валенок, понимаешь, что надо с этим завязывать, что твоя профессия — другая!! [b]— ?? [/b]— Кабинет главного балетмейстера – далеко не арсенал положительных эмоций. Сюда прибегают с криками: «Помоги! Спаси! Сделай! Реши!» Жуткие стрессы, дикое напряжение, раздражение… Часто говорят, что с творческими людьми очень сложно общаться, что они неуравновешенные, что их всех надо сразу сажать в дурдом. А все безумно просто. У них просто результат работы выходит не такой, как они ожидали! Внутри у них красота несказанная, а снаружи что-то не получается. Вот и начинается — неудовлетворенность, нервы. А все думают: «Ох, он ко мне плохо относится!» Да ни к кому он плохо не относится – он к себе плохо относится! [b]— Как вы строите взаимоотношения в труппе? [/b]— Безусловно, все наши актеры – люди талантливые от Бога. Есть, правда, два-три исключения, но о них говорить не буду. В конечном итоге они уйдут из театра или в бизнес, или еще куда-нибудь. Например, один парень у меня начал прекрасно делать кухни – столярить. Зарабатывает хорошие деньги и, говорят, нарасхват. А другая — ест, пьет, красивая сидит, жизнь из нее прет, к ней подойти страшно! Я ей говорю: «Что ты мне и себе нервы мотаешь? Иди отсюда — что ты глотаешь пыль за эти копейки? Это — не твое!» Она и ушла. И стала работать кассиршей и радоваться жизни. Каждый артист — это штучка! Когда все хорошо, когда у них все получается — они замечательны. И они страшны, когда ты что-то делаешь поперек. Они тут же вцепляются в твое горло мертвой хваткой — потому что ты не даешь им сейчас того, чего им ХОЧЕТСЯ! Потому что они привыкли удовлетворять себя абсолютно во всем — в жизни, в сексе, в выпитом, в съеденном, в выкуренном, в творчестве — это и есть богемное начало.[b]— Вы своих артистов ругаете? [/b]— Так могу отгрохотать, что мало не покажется. Просто когда ты грохочешь, нельзя никого унижать при всех. Ты можешь на всю труппу ругаться, но человека унижать нельзя. Хотя, в принципе, если один на один, да еще с мужиком, я могу ему всыпать, да так, что шерсть полетит. Любовь с ненавистью очень близки. Любишь, любишь, а он вошел, да как брякнул что-то у тебя в кабинете, и у тебя в глазах потемнело. И тут же: «Убью, урод!!!» Потом успокаиваешься, понимаешь — почему он так поступил. Ты же понимаешь, что он интригует только для того, чтобы получить в творчестве вот это. Он же не из-за колбасы! Он хочет больше в творчестве! [b]— Знаю, что вы рано занялись танцем.[/b]— Танцами меня заразили еще в детстве, в пионерском лагере. Педагог сказал: «Давай-ка я поставлю эту мазурку на тебя». Меня нельзя хвалить, это мне противопоказано. А она меня похвалила. И я тут же заболел танцами.Поступил в хореографическое училище практически без всякой протекции. И начал учиться, и через три дня понял, что это совершенно не моя профессия. Поставили лицом к стенке, дали в руки палку и сказали: «Тяни ноги», — а на фига мне это надо! Мне говорят: «Ты же так хотел на сцену!». Я говорю: «Я думал, так и будет. А тут совсем другое». Так начались мои мучения.По распределению попал в Москву, в труппу Игоря Моисеева «Молодой балет». У нас был придворный ансамбль при Министерстве культуры СССР. Мы размещались на четвертом этаже, а на третьем было балетмейстерское отделение. Я все время бегал вниз и подрабатывал там — мы же были нищие. Потом декан увидел: там, где танцует Брянцев, вроде как интереснее. Он мне и предложил: «Поступай-ка к нам на балетмейстерское». Меня взяли, три раза выгоняли (меня отовсюду по три раза выгоняли) — за профнепригодность и хулиганство. Хулиганства, конечно, не было, но я поссорился с руководителем коллектива Ждановым. Но чтобы выгнать с четвертого курса института – надо было бы по крайней мере взорвать Мавзолей.Остался.[b]— Вы живете в гармонии с собой? [/b]— Я живу как живу. Но огромное количество людей это раздражает, потому что я живу достаточно независимо. Единственное, чего я себе желаю — не здоровья, нет: счастливого случая. Ведь на «Титанике» было много людей здоровых, но не было счастливого случая.[b]— Впечатление, что ваше творчество очень оптимистично — с непременным хэппи-эндом? [/b]— Сейчас я собираюсь ставить «Бэмби». Можно было бы сделать достаточно сексуальную историю с убийствами, с отстрелом, с издевательствами охотников, но я не хочу этого. Я хочу, чтобы дети пришли и увидели, что никого не убивают. Чтобы при виде опутанного сетями оленя мама могла сказать ребенку, что оленя уводят в зоопарк. У него все равно будет чувство трагедии, ведь Бэмби остается один. Но не с кровью в песок. Посмотрите наше ТВ: все друг друга мочат со страшной силой.[b]— А у вас есть дети? [/b]— Вот недавно родился Ванька. Сейчас ему восемь месяцев.[b]— Вы бы хотели, чтобы он пошел по вашим стопам? [/b]— Я бы не хотел, чтобы он занимался балетом. Он должен обладать сумасшедшим талантом, чтобы стать кем-то, либо не заниматься этим вообще. Я до той поры, пока меня не отдали в хореографическое училище, всем говорил, что буду только летчиком. И если бы это зависело от меня – я бы стал только летчиком. У меня не было альтернативы.[b]— Как вы воспитываете своего Ваньку? [/b]— Я бы хотел, чтобы он родился лет на тридцать раньше. Тогда я бы точно знал, что делать. Сейчас — нет. Ему 8 месяцев, а у меня в театре 18-летние артисты! Ваня пока, как таракан, становится на четвереньки и бежит. Раз! — смотрю у него уже электрический провод во рту! У него еще только два зуба, но я уже не успеваю за ним! Но меня не это, честно говоря, пугает. С ним я рано или поздно договорюсь. Меня волнует другое. СПИД, та же наркота. Изолировать от общества ребенка нельзя! Я покурил марихуану впервые, когда мне было 18 лет в зимнем лагере училища, — кто–то притащил ее на танцы. Вонища! Противно! Я разозлился: «Да пропадите вы все пропадом с этой гадостью!» И все.[b]— Как вы думаете, почему наши политики так любят посещать балетные спектакли? [/b]— Они ведь балет не любят. Им просто надо по имиджу иметь какое-то отношение к классическому искусству. Идти на симфонию Малера — еще, не дай бог, заснешь невзначай. Идти слушать оперу – ну совсем тоска зеленая. А тут вроде и голенькие, и бегают все, веселятся, ну может, не веселятся, но какой-то калейдоскоп перед глазками, а в то же самое время и музыка серьезная. «Лебединое озеро». Чайковский! Классика! Балет для них эмоционален, доступен, сексуален. Политики же в этом отношении тупые. У них весь секс ушел в политику, как у бизнесменов – весь секс уходит в деньги.[b]— В каком возрасте впервые нужно отводить ребенка на балет? [/b]— Балет балету рознь. Смешно, конечно, его вести в два года. Надо вести в тот момент, когда он уже становится управляемым и не будет орать на весь зал: «Ой, мама, смотри!» Он уже должен понимать, что идет в общественное место. Я с ужасом вспоминаю эти коллективные походы в театр классом — все болтают, бегают, шуршат фантиками. Другое дело, например, с мамой.[b]— Скажите, вас вдохновляет любовь к женщине? [/b]— Я уже вырос из того состояния, когда то, что происходит, называют любовью. Любовь — это когда ты добр и готов все что угодно сделать для другого человека. У нас считается: если мы кого-то любим, то нужно узурпировать этого человека, подчинить, заставить. Но то, что многие называют любовью, — это просто секс. Когда секс перестает владеть вами, начинаются кухонные разборки.[b]— А что надо делать, чтобы сковородки не вытеснили любовь? [/b]— Любовь убить нельзя! Можно убить похоть, влечение, но если во мне есть любовь, то как вы можете ее убить во мне? Вот, например, любимая говорит: «Ты знаешь, ты прости меня. Но у меня появился Вася. Я не знаю, что делать». Я спрашиваю: «Тебе с ним хорошо? Если хорошо — иди к Васе. А если тебе станет с ним плохо, то я тебя всегда буду ждать обратно»... Если бы я ее не любил, я бы так не сказал. Это — любовь. А когда так: «Где была? У Васи? Щас я тебе!!!» — «Что??? Да ты мне???» И начинается «Дежурная часть». Вот и все.[b]— А что для вас важнее — любить самому или быть любимым? [/b]— У меня были разные периоды. Слова: «Я самодостаточный, мне никто не нужен» — чушь. Если тебе никто не нужен, наступает смерть.[b]— Что вы еще любите в этой жизни кроме балета? [/b]— Лошадей, горные лыжи, рыбалку, подводную охоту. И еще теннис.[b]— Какой самый главный поступок вы совершили в жизни? [/b]— Бросил курить. 12 лет тому назад. А до этого курил по две пачки в день. Рожденные слепыми никогда не курят. Знаете почему? Потому что они не хотят кислогорькую гадость брать в рот. Люди курят не потому, что им нужен никотин. А потому, что срабатывает рефлекс ритуального действия — достал сигарету, зажег, выпустил дым. Руки чем-то заняты, глаза и голова тоже. Я от этого отвык.[b]— Можно считать, что вы человек без вредных привычек? [/b]— Иногда я позволяю себе покурить сигару. Это бывает раза два в месяц, когда приходят друзья.Но я не курю взатяжку.

ЧЕЛОВЕК СО СТОРОНЫ

[i]В ответ на просьбу об интервью Марк Рудинштейн ответил, что «только в России может быть такой непонятный интерес к простому функционеру». Хотя Марк Григорьевич уже привык к этому интересу, и даже несколько избалован им — по крайней мере, по его словам, ему «не надо вставать на цыпочки и кричать, что я Рудинштейн».[/i][b]— Что на сегодня для вас самое главное в жизни? [/b]— Душа болит о том, что ходишь по Москве, как по Нью-Йорку, и видишь только рекламу американского кино. Мне стыдно становится за дело, которым занимаюсь.Столько сил вкладывать, чтобы вернуть зрителя к российскому кино! Я приехал из Америки. Там я ходил по Нью-Йорку и думал: «Увижу ли я где-нибудь название российского кино, или хотя бы польского, или французского?» Не нашел. А здесь ходишь по столице России и думаешь: «Найду ли где-нибудь название российского фильма или нет?» Вот о чем душа болит.[b]— Почему, на ваш взгляд, ситуация именно такая, а не иная? [/b]— Я не знаю. И не знаю, что делать. Наверное, надо переболеть. Это ведь у нас пошло с Петра I — преклонение перед Западной Европой. Но я вижу нежелание изучать проблему. Пока кому-то это выгодно. Пока кто-то получает с этого деньги. Французы получают с американского кино деньги и направляют их на развитие французского кино. Мы не получаем ничего и крутим 99% американских фильмов. Вдумайтесь в эту цифру — 99%! Весь прокат американского кино идет мимо кассы. Остается только долбить, долбить, долбить. Вода камень точит.Хотя 10 лет — это не такой большой срок, чтобы переделать всю страну. Я считаю, что процесс идет нормально. Но есть вещи, которые происходят не потому, что государство не может, а потому, что кто-то занимается преступными делами. Кто? Ясно, кто. Когда-то я называл эти фамилии. Но те люди отошли, а эстафету подхватили другие. И они не могут остановиться. Это мафия, которая все покрыла своей сетью.[b]— Как вы думаете, почему у нас в стране, где такой интеллектуальный потенциал, где такие талантливые люди, не создается сейчас фильмов уровня «Летят журавли», «Чистое небо», «9 дней одного года»? [/b]— Я вам должен сказать, что вы не правы, ведь тех фильмов, что вы назвали, можно набрать 5—6 за всю историю Советской власти. Да, «Летят журавли», да, «9 дней одного года», да, «Гамлет». Но вы забываете, что это за 70 лет! Можно по пальцам назвать 10 картин. Я вам перечислю множество картин такого же уровня, созданных сегодня. Мы немножко идеализируем свое детство. По себе знаю, и так же, как вы, могу воскликнуть: «Где же сегодняшние «Летят журавли»? Но мы забываем о том, что это наша молодость! Это состояние человеческой души — с нежностью вспоминать свою юность. Была крылатая фраза: «Мы боялись своих родителей». То же самое и здесь. Мы просто остались со своей молодостью. Кажется, что все лучшее осталось там. А я могу сейчас назвать 20—30 фильмов, которые не уступают по классу тем. За последние 10 лет в России фильмов, завоевавших международные призы, создано в 20 раз больше, чем за 70 лет Советской власти! Производство нормальное. Просто есть преступления в прокате. И больше ничего! Мы, русские, страшно любим педалировать: «Вот у нас кризис! Мы уже умираем! Все! Мы уже умерли!!!» После этого выясняется, что все живы. Это наша манера. Чем мне нравятся и чем раздражают американцы? Они оптимистичны! Если они делают один фильм в год, то тут же начинают кричать, что у них лучший кинематограф в мире! Мы делаем 80 фильмов в год и кричим о кризисе в производстве! [b]— Вы давно занимаетесь кино? [/b]— Нет, последние 12 лет — столько же, сколько и «Кинотавру». Я даже не принят кинематографическим сообществом.[b]— Почему? [/b]— Они меня считают человеком со стороны. Думают — ну, задержался человек. Первые годы они вообще не знали, кто я. Новый русский, и все тут. Так что раньше я кино не занимался вообще. Это случилось по несчастью.[b]— А какие фильмы вы любите? [/b]— В жизни я человек бытовой. Образец кино, которое я люблю, и которое я бы снимал сам, продюсировал — это фильм «Мужчина и женщина». Меня в кино интересуют не ужастики, не блокбастеры, меня в кино интересуют человеческие отношения. Меня даже не волнует любовь в момент озарения. Это мы все умеем — влюбляться. Мы не умеем жить после этого. Меня интересует состояние человека после того, как проходит вспышка. Меня интересует — что после вспышки. Для меня высочайший уровень фильмов определяется такими работами, как «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Монолог» — это из наших. Я люблю на экране красивую эротику, например, «Эммануэль». Вот это уровень! Хотя я тоже воспитывался на фильмах Тарковского, и, естественно, мне интересно авторское кино. Но этот интерес познавательный. Это интерес интеллигентного человека.[b]— Марк Григорьевич, вот вы затронули тему любви в кино. А если бы вам предстояло снять свой собственный фильм о любви, то каким бы он был? [/b]— У каждого человека есть своя выдающаяся история любви. Вопрос в том, кого интересует эта история. То, что я для себя считаю выдающейся историей любви, другим таковой не покажется. Всем плевать на чужие истории, всех интересует собственная. Это очень личное дело, и критерии этого тоже глубоко личные. Каждая женщина, которую любят, думает, что она красавица, но это во все не значит, что она красавица в мировом понимании этого слова. Свои чувства надо мерить рамками мировой культуры. Надо много читать, исследовать свои чувства и сравнивать их с мировыми лучшими образцами. И все твои личные переживания тоже сразу проходят или мельчают, если ты их сравниваешь с шедеврами — от Пушкина до Бодлера. Во-первых, всегда очень легко стать смешным. Хотя это не самое страшное — я люблю, когда люди к себе иронически относятся. А во-вторых, все-таки эти темы очень личные и болевые. И я бы никогда не рискнул снять картину о своей трагической или счастливой любви. Потому что в тот момент, когда ты ее начнешь снимать, она прекратит носить свой трагический или счастливый оттенок. Тут важен профессионализм снимающего — дилетантства творчество не терпит. Чувство — вообще вне творчества, вне всего. А раз ты начинаешь о нем говорить, то ты его втискиваешь в некие рамки. На этом чувство кончается.[b]— Знаю, что вы сейчас выступаете в роли продюсера...[/b]— Мы запустили новый фильм — «Ромео и Джульетта». Это вариант известной истории, но нашего времени. Это ироническая история, те же Ромео и Джульетта, только все поставлено с ног на голову. Там существуют два мафиозных клана, враждующих между собой. Они решили закончить войну, а Ромео и Джульетта ненавидят друг друга. Долго думали, как это снимать. Решили — возьмем за горло режиссера, и он снимет хеппи-энд. Решили, что Джульетта должна быть некрасивой. Но в итоге пригласили Полину Ташеву. На роль Ромео пробовался Сергей Безруков. Но он все-таки не подходит по возрасту, ведь и в нашем варианте герои — дети 15—17-летние. В результате у нас Ромео и Джульетта погибают, а все остальные остаются живы. Выйти из заколдованного круга невозможно. Хотя все и идет к лирике и мелодраме.[b]— В этом году вы провели уже 12-й «Кинотавр». Не устали? [/b]— Я президент группы компаний «Кинотавр». Компаний, которые делают фестивали. Продюсер — это человек, который в первую очередь ищет деньги. Я руковожу целым холдингом. Это строительство кинотеатров, прокат, производство. Один фестиваль, другой. Что касается моего отношения к своей профессии, мне она нравится. Но в принципе я ведь обычный администратор. Это только в нашей стране администратор может вызывать такой интерес к его персоне. Много ли знают в Америке или во Франции об администраторе какого-нибудь фестиваля? Я человек средней руки — просто талантливый организатор, талантливый администратор. И все! А первое время писали: «Как хорошо все организовано! Как хорошо кормят!» А я говорил: «А что, надо плохо все организовывать? Плохо кормить?» Тут все просто: нормальный человек нормально сделал свою работу. И это событие? И сколько о нем разговоров! Представляете — Рудинштейн нормально сделал фестиваль! Ведь это же анекдот! Это моя работа! Я за это деньги получаю! Я должен это нормально делать, и ничего в этом особенного нету. Хотя когда вокруг этого поднялся большой шум, я не мог сказать, что это мне не нравится. Ведь раньше была дурацкая жизнь, когда 70 лет ничего сказать нельзя было. И конечно, это большое счастье, когда ты кому-то интересен.[b]— А вообще зачем вы за это взялись? [/b]— Я взялся за это дело просто потому, что я их всех очень любил как талантливых людей. Я их и по сей день люблю как талантливых людей. Но если посмотреть на это с другой стороны — какой это ужас! Правильно говорят, не надо переворачивать фотографии. Если ты их любишь — люби. Но не надо заглядывать в дверь с надписью: «Служебный вход».[b]— Марк Григорьевич, а какой вы руководитель? Строгий? Можете, например, накричать, натопать на подчиненных?[/b]— Нет, никогда. Дело в том, что я не готовился к роли руководителя. Я человек определенной национальности, и в нашей стране в те годы я не мог быть руководителем, директором, президентом компании. Я был на вторых ролях.Я был человеком, рождающим идеи. А кто-то был чиновником. И когда свалилось на мою голову все то, когда я стал отвечать за людей, получил хорошую зарплату, благополучие, понял, что из-за этого характер портится. Очень трудно в нашей стране руководить людьми. Я к этому не готовился. Надо быть черствым, циничным. На дверях должна быть табличка — принимает с таких-то до таких часов. А мою дверь открывают всегда ногой кто хочет. Я не могу выработать в себе черствость.Мне, конечно, мешает мое разгильдяйство. Но я не могу себя перебороть. Я не настоящий генеральный продюсер. А характер действительно портится. Ты видишь бездельников, людей, которые тебе не нужны. И начинаешь думать: выгнать — не выгнать? И вот эта возможность произвести над человеком какое-то действие портит характер. Режиссировать чужую жизнь — мне это не нравится. И я стараюсь от этого убежать. Поэтому я постоянно отхожу от роли командующего. У меня есть исполнительные продюсеры, а я как генератор идей над этим.Иногда всем, правда, приходится выслушивать мое последнее слово. Но это не добавляет красок моему характеру. Каждое неправильное решение приводит тебя к цинизму. И когда журналисты на меня «наезжали» я всегда очень переживал. Первый период — четыре года — нас все любили. Потом, когда нас заприметил Черномырдин, началась компания давления.[b]— Почему? [/b]— Как почему? Боялись, что мы станем главными. И, повторяю, когда на тебя наезжают, это очень трудно все выдерживать. Сейчас меня как бы опять все любят. Но опасно другое: я меньше переживаю из-за этих статей. А это плохо.Это как врач, который уже не переживает за больного. Черствеешь постепенно. А это накладывает отпечаток на твои отношения с людьми. Если ты уже не воспринимаешь боль свою, то ты уже не воспринимаешь и боль чужую. Это все относится и к моей теории: я не делал фестивали для спасения кино. Я делал фестивали для спасения себя самого.[b]— Это как? [/b]— У нас исковерканная психология. Я понял, что могу быть интересен кому-то, если я хорошо отношусь к себе. Россия безобразна тем, что люди себя не любят. Люди себя держат за рабов. А как только человек начинает себя любить — вокруг него возникает поле. Становится интересно: за что же он себя так любит? [b]— Марк Григорьевич, а что вы еще любите в жизни, кроме себя и кино? [/b]— Еще я люблю женщин! [b]— И какой же должна быть женщина, чтобы завладеть вашим вниманием? [/b]— Я в этом ничего не понимаю. Я человек влюбчивый. У мужчины должно быть постоянное состояние ожидания любви. Надо понимать, что все мы испорчены фразами о вечной любви, о постоянной любви. Но любовь — это не машина, не вечный двигатель. Поэтому у всякой любви есть свой срок. Сначала — вспышка. Потом начинается очень сложный процесс исследования друг друга. Я имею в виду всякие стороны любви — душевные, духовные, физиологические. И я знаю, что надо пережить и правильно понять и принять все стадии любви.[b]— А чего вам не хватает для полного, абсолютного счастья? [/b]— Не греши, что тебе чегото не хватает. Радуйся всему. И воспринимай неприятности по мере их поступления. После 40 лет жизни в дурдоме — я имею в виду нашу Родину — что бы сегодня со мной ни происходило, — вывести меня из состояния счастливого человека невозможно. Я счастливый человек — я езжу куда хочу, я весь мир объездил, — и мне не надо подниматься на цыпочки и кричать, что я Рудинштейн. Меня и так все знают. Меня, наверное, начали любить женщины, потому что раньше они меня не любили, да и за что было любить меня? Поэтому что еще можно просить у Бога? Чтобы он продлил это состояние. Вот это единственное, чего я у него прошу. [b]Досье «ВМ» [/b][i]Рудинштейн Марк Григорьевич. Родился 7 апреля 1946 года в Одессе. В 1972—1975 годах учился в Театральном училище имени Б. В. Щукина. С 1975го работал администратором в дирекции «Цирк на сцене», в системе «Росконцерта», старшим методистом ПКиО им. Виктора Талалихина в городе Подольске. Был обвинен в экономическом преступлении и осужден.С 1991 года — президент кинокомпании «Кинотавр», один из организаторов и генеральный продюсер кинофестиваля «Кинотавр» (с 1993-го — Открытый Российский кинофестиваль). Учредитель и организатор ежегодного национального приза в области кинематографии «Золотой Овен» (с 2000 года — главный приз Гильдии киноведов и кнокритиков России). Учредитель и генеральный продюсер фестиваля «Лики любви». Как продюсер участвовал в создании картин «Самоубийца» Валерия Пендраковского, «Катафалк» Валерия Тодоровского, «Гамбринус» и «Циники» Дмитрия Месхиева, «Собачий пир» Леонида Менакера, «Супермен» и «Короткое дыхание любви Валерия Харченко и других. Дочь от первого брака живет с семьей в США.Вторая жена, Лилия, в прошлом учитель музыки.[/i]

АНАТОЛИЙ ГЛАДИЛИН: ДО СИХ ПОР ПИШУ ПЕРЫШКОМ

[i]Имя писателя Анатолия Гладилина больше знакомо старшему поколению. На волне хрущевской «оттепели» известность ему принесли романы «Хроники времен Виктора Подгорского», «История одной компании», «Евангелие от Робеспьера», «Прогноз на завтра» и др. Но «оттепель» сменилась «застоем», и те, кто шел не в ногу со строем, должен был сделать свой личный выбор. Анатолий Гладилин выбрал эмиграцию. Он оказался во Франции, много лет работал на радио «Свобода» (Парижское бюро). Писал и издавал книги, которые на родине никто не имел возможность читать. И даже не мечтал о том, что в России что-то изменится. Но изменилось. Во время последнего приезда Гладилина на родину мы встретились с ним и говорили о том, что на самом деле происходило тогда, когда оставаться в нашей стране таким людям, как Анатолий Тихонович, было невозможно. Подлинную историю своего отъезда Гладилин и поведал мне.[/i] [b]— Анатолий Тихонович, как «это» все случилось? [/b]— Как ни странно, но я начну не с себя, а с Андрея Дмитриевича Сахарова. Мы часто собирались у Сахаровых на улице Чкалова по четвергам, но тут меня пригласили на квартиру Люси (Елены Георгиевны Боннер), и мы хорошо посидели. Я решил сказать Андрею Дмитриевичу о своем решении уехать. И увидел по его глазам, что ему это не нравится. Тогда я стал объяснять ему причину этого решения. Я сказал, что здесь для меня наступил предел. И у меня такое ощущение, что если я останусь, то просто буду убийцей. Я убью следующего своего редактора. Ведь редакторы всегда были хорошие люди, они хотели как лучше. Они говорили: «Хочешь, чтобы книга увидела свет, делай вот так-то и так-то». Просто они знали некие литературные ходы. Но для этого мне надо было снимать один кусок текста, переписывать другой и т. д., то есть себя надо было корежить, корежить и корежить.Если бы была хоть какая-то надежда, что все может измениться, я бы остался. И Андрей Дмитриевич сказал, что у него такое же ощущение от Советского Союза — что все это — навсегда. Навсегда! Эта убежденность была, пожалуй, главной причиной решения уехать.[b]— Анатолий Тихонович, а какие отношения у вас были с Союзом писателей? Как к вам там относились? [/b]— Представьте, в Союзе писателей ко мне относились хорошо. Все, что я успел выпустить, я выпустил. Правда, когда я пришел в Союз писателей и сказал, что хочу уехать, секретари меня вытолкали: «Толя, иди, иди, мы не хотим ничего знать. Приходи через три дня. Мы ничего не слыхали, мы никому ничего не говорили, мы хотим посоветоваться». Через три дня я пришел.Тогда Московским Союзом писателей руководил Виктор Николаевич Ильин — генерал КГБ.Между прочим, очень приличный человек, когда мог сделать добро — делал, и вел себя гораздо приличнее, чем многие мои товарищи-писатели, начиная с Феликса Кузнецова — те уже не имели ни стыда, ни совести. Так вот. Вхожу я и вижу: сидят Ильин и Катаев, мой учитель, «крестный отец» по журналу «Юность».Ильин на цыпочках, как тень, вышел из кабинета. Катаев начал так: «Толя, мы знаем, что вы хотите уехать. Берите советский паспорт и уезжайте куда угодно.Только сидите тихо. Пожалуйста». То есть не надо давать интервью, приглашать западных журналистов и т. д. Небольшое отступление. Я советовался с Аксеновым — как мне уезжать. Вася Аксенов мне тогда сказал: «Уезжать надо только с советским паспортом. Добейся советского паспорта». Он, видимо, для себя видел в этом какой-то путь. И потом тоже уехал с советским паспортом. Это была попытка нормального отъезда, безуспешная, впрочем: гражданства лишили немедленно. Так вот, вернемся к Катаеву. Я ему сказал: «Валентин Петрович, меня устраивает советский паспорт». И буквально через 10 дней он мне позвонил, — а телефон уже прослушивался, это было ясно, — и сказал мне открытым текстом: «Толя, они суки! Они ничего не хотят! Поэтому поступайте, как считаете нужным. Я вам желаю всего хорошего». Потом мы приехали к нему на дачу, там попрощались. И когда я пришел в Союз писателей, там говорили со мной уже совсем по-другому: «Хотите уезжать? Пожалуйста. У вас жена еврейка? Вот по этой линии и уезжайте». И мне очень быстро все оформили, без препятствий. Вообще я ожидал каких-то обличительных речей, но их не было. Даже такой «зубр», как Михаил Алексеев, сказал только: «Мы вынуждены исключить Гладилина. Ведь за границей нет Союза писателей СССР». Вот так и уехал.[b]— Как вы оказались в Париже? Ведь можно было ехать в Америку.[/b]— Мне позвонил Максимов и сказал: «Не надо тебе ехать в Америку». Тот же Сахаров мне говорил: «Раз вы решили уехать, то у меня к вам просьба — поезжайте в Париж. Там Володя Максимов делает «Континент», но очень резко, агрессивно. А вы его друг, вы человек мягкий и сможете как-то изменить тональность».Так я попал в Париж. Но едва пересек границу, сказал себе: «Забудь, что в России ты был известным писателем. Здесь тебя никто не знает. Здесь ты должен начинать работать».[b]— Как вас встретили? Трудно ли было первое время? [/b]— Поначалу я прибыл в Вену. Там меня встречал человек, который ходил за стеклом и держал «Континент» с моим портретом. Потом мне сразу вручили 1000 марок, я даже еще границу толком не перешел. Я скромно спросил: «А нельзя ли подождать? Почему так срочно?» Но у кассы я увидел, сколько стоит немецкая марка, и почувствовал себя миллионером. Этот же человек на следующий день заключил договор с очень крупным издательством на книгу тех вещей, которые у нас не издавались. Это был самый крупный договор за всю мою жизнь — 20 тысяч марок. Но как только я попал в Париж, сразу понял: надо работать. Мне предлагали идти на «Свободу» в Мюнхене. Но я отказался и правильно сделал, потому что потом отработал на «Свободе» в Париже 12 лет. Понял, что надо учить язык. Сначала я должен был делать там все: нужно было делать репортажи — делал репортажи, нужно было делать обзоры газет — делал обзоры газет. Потом уже вел культурные программы.[b]— Чем вам приглянулось Парижское бюро «Свободы»? Какие люди там работали тогда? [/b]— В культурном отделе работал тогда Саша Галич. Когда я увидел, что буду в такой связке — Галич, Некрасов, Максимов, — очень обрадовался. Саша Галич был прекрасен. Свои записи он делал великолепно, у него не было наших заиканий — «б», «м», «в», они были у других, и мы сидели с техником и вырезали это потом. Галич хорошо делал свое дело, уходил домой, и потом его никто не видел. И все понимали, что Галичу так и надо. Так что я с большим удовольствием работал на «Свободе», пока мой отдел не закрыли… [b]— Как это произошло? [/b]— Отдел был расформирован, когда началось закрытие «Свободы». Но первым закрыли Парижское отделение. Потому что Париж им дорого стоил. Мы же пробивали Париж у американцев. Мюнхенское отделение — это хозяева, а к нам в Париж они приезжали и входили на цыпочках. Я видел, что в том деле, которым я занимаюсь, они ни хрена не понимают. И решил, что они должны меня слушаться. Так, например, мы для своих авторов выбивали льготы. Я их выбивал сам, и в первую очередь — для Виктора Платоновича Некрасова, чтобы у него было и социальное страхование, и максимальное количество передач.Наших авторов нельзя было просто так уволить. А в Америке все было по-другому. Например, Сережа Довлатов никогда сам за себя не просил.Звонят мне както из лучшего русского издательства в Америке — «Ардис».Оно издавало и Довлатова, и Бродского, и мы с ними дружили. Звонят и говорят: «Толя, Довлатова уволили с радио. Сделай что-нибудь». А у меня были особые отношения с начальством, я набрал номер Мюнхенского отделения и полчаса директору объяснял, кто такой Довлатов, иногда переходя на ненормативную лексику. Через час Довлатов был восстановлен.[b]— Расскажите о книге, которую вы привезли сейчас в Москву.[/b]— Это — «Тень всадника», исторический роман, который я писал в течение последних четырех лет. Ради этого плюнул на журналистику и вообще на все. Думаю, что это самая моя лучшая книга. Пришло время написать что-то серьезное.[b]— Вам нужно вдохновение, чтобы писать? [/b]— Вдохновение — да. Но все-таки у меня уже не те годы. Надо заставлять себя работать. Раньше, в молодости, я писал книгу за месяц. А сейчас, хоть книга сложилась в голове, но чтобы ее написать, мне понадобилось четыре года. Я ведь пишу по старинке — перышком, потом переписываю, потом снова переписываю.[b]— Где живут ваши дети? [/b]— У меня в Париже две дочери и четверо внуков. Я не знаю, какой я был отец. Возможно, одна дочь скажет, что я прекрасный отец, а другая дочь — что не очень. Но то, что я оказался идеальным дедом, — это все подтвердят. Так что у меня много забот. Стоит только дочери почувствовать, что я свободен, как она — раз! — «Папа, тебя ждут внуки».

ТАТЬЯНА БЕЛЯКОВСКАЯ: КОГО ЛЮБЛЮ – ТОМУ И ШЬЮ!

– Мой диплом был напечатан в «Журнале мод» Общесоюзного дома моделей. Мой учитель Слава Зайцев представлял меня в таких высокопарных выражениях, что мне было неловко. А у главного редактора журнала моя работа висела над столом вместо портрета Ленина – когда я к ней зашла, то обалдела. Я ведь была просто студенткой Технологического института! [b]– Таня, а как вы начали работать для кино? [/b]– Моя первая картина – «Ларец Марии Медичи». Меня взяли ассистентом. Художник пришла, ввела в курс дела – и исчезла с картины. Были счастливы обе – и я, и художник: она нашла идиотку, на которую можно было все свалить, а я работала с потрясающими актерами – Виторганом, Лучко...Прямо с картины меня забрали к Сергею Бондарчуку на «Красные колокола». Все работали на износ – пошивочный цех, военные ателье, ателье головных уборов. Это была для меня самая тяжелая картина… Сергей Федорович считал, что мне особенно удался костюм Пьеро для Иннокентия Смоктуновского, который играл Александра Вертинского.[b]– Каких правил вы придерживаетесь, когда одеваете актрис? [/b]– Стараюсь одеть их зрелищно и скрыть недостатки. И обязательно учитываю индивидуальные особенности заказчицы! По тому, что она хочет надеть, я понимаю, что за человек передо мной. Когда я увидела Олю Будину, мне показалось, что это девочка легкая, не слишком сложная натура. Но она – сложная! Ей хотелось быть и дамой, и девочкой. Мы ей сшили платье из французского шелка.Мне не нравится, когда в гардеробе у человека однообразные вещи. Раньше считалось: стиль, стиль и еще раз стиль. Если ты одеваешь пиджак – то под ним непременно должно быть что-то строгое, классическое. А сейчас в моде эклектика. И мне нравится, когда с джинсами одета блузка с рюшами.Одежды должно быть много. Я помню, как Эдиту Пьеху упрекали за то, что у нее огромное количество нарядов. Политика диктовала: не выделяйтесь из толпы! А хотелось сломать эти стереотипы и доказать, что женщина – это всегда женщина! Конечно, то, что я делаю, идет не всем. Но у меня одеваются те, кому по статусу нельзя дважды появиться на приеме в одном и том же.[b]– Ну и что делать с платьем, если его больше трех раз нельзя надеть? [/b]– Оно вешается в шкаф. Мои платья можно спокойно передать дочерям. Мы тоже носили платья своих мам и бабушек! Одно мамино платье я помню – совершенно сумасшедшее: бархатное на шелковой основе.[b]– Таня, актрисы, которых вы одеваете, капризничают?[/b] – Честно говоря, меня Бог миловал. Огромное удовольствие – одевать Наталью Белохвостикову и ее дочь Наташу. К открытию кинофестиваля я им специально сделала платья, но они их не успели надеть: ехали от губернатора и попали в пробку! Моя давняя клиентка – Марина Зудина (недавно прошла серия публикаций в журналах – она на фотографиях в черном платье с гипюром и боа, которое она очень любит). Сделала свадебный наряд Ирине Безруковой – шикарное платье из коралловой тафты. Плюс серый жемчуг и серый костюм у Сережи Безрукова.Очень люблю одевать Амалию Гольданскую, на ней все сидит потрясающе. Когда ее снимали для журнала, она в черном платье смотрелась, как настоящая готическая принцесса. Могу сказать так: кого люблю – тому и шью.[b]– А телезвезд одеваете? [/b]– Мне казалось, что человек, который совершенно не «монтируется» с вечерним платьем – это Светлана Сорокина. Когда она ко мне пришла, я была потрясена тем, что она оказалась намного выше, чем я ожидала. Я стала ее убеждать, что она – не мой клиент. Но Светлана настояла, и мы сделали вечернее платье. Кстати, это было как раз тогда, когда она ушла с РТР, и в журнале появилось ее фото в моем платье с подписью «Разве может такая женщина остаться без работы?» И ее тут же пригласили на НТВ.[b]– Бывает, что человеку идет все, буквально любой наряд? [/b]– Это люди с неярко выраженной фактурой. Вообще в нашем деле ценятся модели неяркие. Например, Элизабет Тейлор не котировалась бы у нас. Она слишком индивидуальна. А нейтральные девочки – как эскизы, на них можно все довести до нужного уровня. Яркий типаж – это тормоз. Например, балерина Анастасия Волочкова очень нейтральная, она в творчестве ярко выявлена, а внешне – нет. И поэтому на ней можно показывать любые платья.[b]– А может у модельера стоять «режиссерская» задача – поменять стиль, характер? Пойти наперекор заложенной в актрисе линии? [/b]– А зачем ломать то, что заложено? Человек ведь будет ощущать себя дискомфортно. Впрочем, иногда бывает. Например, Марина Зудина у меня всегда в образе гранд-дамы, и другой я ее не представляю.[b]– Ваше искусство требует жертв? [/b]– Когда я прочитала, что сценический костюм Мадонны весил двадцать килограммов, я пришла в ужас! Она ведь не стоит на сцене, как оперная певица, а двигается! Впрочем, и мы самоотверженные! Вот история. Актриса Мила Потапова очень хотела участвовать в показе, но весила на тот период больше, чем нужно. Она поставила себе цель – и сбросила за неделю жуткое количество килограммов. Она так себя изнуряла, что перед показом вообще «отрубилась». Дело было в известном клубе, все нервничали, курили, она была гвоздем программы – и тут, прямо перед ее выходом, – обморок! Я кричу: «Скорую, скорую!» Тем временем Миле налили двадцать капель коньяка, она встала и говорит: «Дайте мне платье». – «Ты понимаешь, что мы тебя только что с того света вытащили?» – «Нет, я выйду!» И она вышла! И показала платье лучше всех! Причем с переодеванием! И только в разгар показа приехала скорая… [b]– Таня, а вы сами когда-нибудь ходили по подиуму? [/b]– Однажды Слава Зайцев на показе просто заставил меня выйти. Мой муж, который сидел в зале, меня не узнал.[b]Алфавит Татьяны Беляковской Актеры [/b]– Я даже представить себе не могла, что когда-нибудь буду работать с гениальными актерами: Иннокентием Смоктуновским, Владиславом Стржельчиком, Евгением Евстигнеевым… [b]Борис Беляковский [/b]– супруг, талантливый художник, скульптор.[b]Высокая мода[/b]– спасибо ее организаторам в России. Именно на Неделе Высокой моды я получила уникальную возможность выставляться с ведущими домами французской и итальянской моды, такими, как Доменик Сиро, Труссарди, Лорис Аззаро, Леокане Эман.[b]Гости[/b]– мой дом всегда полон друзей, а самые дорогие и любимые – Наталья Белохвостикова и Нина Павловна Гребешкова-Гайдай.[b]Дочь [/b]– Катя – все в моей жизни. Российская академия художеств отметила ее успехи золотой медалью, а ее работы отправились вместе с фондом «Новые имена» в путешествие по всему миру. К тому же Катя – способный модельер. В этом году она впервые приняла участие в конкурсе «Платье года», и этот дебют оказался удачным.[b]Если бы…– [/b]… я не работала в кино, то считала бы свою жизнь несовершенной. Мне посчастливилось работать с такими режиссерами, как Сергей Бондарчук и Леонид Гайдай.Жизнь – как говорила Фаина Раневская, «… ведь это моя жизнь… как страшно неправильно распорядиться ею».[b]Звезды [/b]– участвуют во всех показах моих коллекций и утверждают, что это им нравится.[b]Идея [/b]– продуктивная и продуманная, должна лежать в основе всего. В моих коллекциях, в политике моей страны… [b]Красота [/b]– люблю окружать себя красивыми людьми и вещами.[b]Любовь [/b]– для меня всегда по Жуховицкому: это – когда «задыхаются от нежности».[b]Мода [/b]– могу только повторить: следовать ей глупо, не замечать еще глупее.[b]Ночь [/b]– самое продуктивное время суток.[b]Отдых[/b]– мечтаю о нем весь год, а когда он наконец-то наступает, через два дня уже скучаю по работе.[b]Платье года [/b]– конкурс. В этом году я победила в номинации «Вечернее платье-2001».[b]Русский национальный костюм [/b]вдохновил меня на создание первой коллекции.[b]Слава Зайцев [/b]– мой учитель, и этим все сказано.[b]Театр [/b]– всегда хотела поработать в нем. Сегодня мечта близка к осуществлению.[b]Фантазия [/b]– то, с чем мне приходится все время бороться.[b]Хит сезона [/b]– быть одетым с головы до ног соответственно моде 70-х.[b]Цензура [/b]– наша классная дама когда-то цензурировала длину наших юбок. У меня всегда была самая короткая.[b]Эклектика [/b]– перекочевала сегодня даже в интерьер, и мне это нравится. В одном из моих платьев стиль испанских грандесс сочетается с шотландской клеткой.[b]Юность [/b]– прошла в бурных романах.[b]Я [/b]– вас всех люблю.

Если папа сел за рояль — это святое

[b]Песни Игоря Крутого поют Алла Пугачева, Ирина Аллегрова, Лайма, Александр Серов. Но грубое слово «шлягер» к его работе неприменимо. Он пишет просто хорошие песни. И народ их любит. Недавно он занялся «просто» инструментальной музыкой. Помимо этого он – «босс».[/b] «Почему у вас такие грустные глаза?» – спрашиваю я у функционера и руководителя крупной музыкальной компании, который сидит в дорогом кресле напротив. «Нет, вам показалось. Вам, наверное, просто хочется эту грусть видеть», – отвечает функционер. Тихо-тихо так отвечает. [b]— Игорь, кого из тех исполнителей, с кем работаете, вы любите больше других?[/b]— И Пугачева, и Лайма, и Аллегрова – личности. Писать для них трудно. Между той песней, которую приносишь Пугачевой, и той, которая потом выходит, — огромная разница. Алла – полноценный соавтор.[b]— Женщины, да еще звезды, бывают капризны…[/b]— Понятно, что все не могут быть паиньками. Жизнь показывает, что чем человек талантливее, тем он сложнее и менее удобен в обращении. Какая мне разница, какой характер у исполнителя: мне же не жить с этим человеком. Мне результат важен.[b]— Кто ваши друзья?[/b]— Мой самый близкий друг – президент футбольного клуба «Шахтер» (Донецк) Ренат Ахметов. Другой близкий человек – Володя Дубовицкий – муж Тани Овсиенко. А в приятельских отношениях я со многими людьми шоубизнеса. С Валерой Леонтьевым, например, мне сложно разделить, где заканчивается творчество и начинается дружба.[b]— Игорь, я не очень хорошо знаю вашу биографию. Какое отношение вы имеете к Америке?[/b]— Там живут моя жена и дочь.[b]— А вы – там и здесь?[/b]— Да. Моя жена – американка русского происхождения. Я женился, когда она уже жила в Америке.[b]— И как вам там? Комфортно?[/b]— И уютно. Но я столько лет потратил на то, чтобы сделать себе имя в России! Я люблю Москву. Так что приехать в Штаты, посочинять, отдохнуть – это да. Но месяца вполне достаточно.[b]— Как вы вообще занялись музыкой?[/b]— Не могу сказать, что кто-то «натолкнул». Отец играл на баяне, купил мне в детстве гармонь. И я стал подбирать мелодии – те, что слышал в кино. Потом в нашем городке (я рос на Украине) появилась музыкальная школа, и меня отдали туда. Потом было музыкальное училище, потом институт. Так и пошло.[b]— Каким вы были в детстве?[/b]— Послушным пацаном. Мама нас воспитывала достаточно жестко. Я очень благодарен родителям за то, что они, нуждаясь, смогли дать образование и мне, и сестре. Отец, к сожалению, рано умер – в 53 года. А мама сейчас в Москве живет.[b]— Вам в жизни пригодилась «родительская школа»?[/b]— Да. Во всяком случае, я с сыном достаточно строг. Когда мне показалось, что он прогуливает лекции в университете, я его оттуда исключил. Потом он сам попросил: «Пап, дай мне еще один шанс, я хочу учиться». Ведь, в сущности, есть два варианта: когда человека заставляют учиться (так он ничему не научится), и когда он сам переболел, передумал, поработал, пожил на те деньги, которые сам заработал. Тогда он вернется в студенческую среду совсем другим человеком.[b]— Вам никогда не хотелось, чтобы сын «пошел по стопам»?[/b]— Сделал все, что от меня зависело. Когда он захотел играть на гитаре – я купил гитару. Когда он захотел играть на пианино – купил ему пианино. Но отсутствие усидчивости сказалось. А может быть, и то, что в силу обстоятельств мы разошлись с его мамой, и я с ним не очень много общался. Впрочем, жизнь все расставит по местам, сыну ведь всего двадцать лет. Сейчас у меня еще и дочь, ей 16 лет. Так что я папа со стажем.[b]— Глядишь, скоро и дедом вас сделают.[/b]— Мы договорились, что я буду не дедушка, а друг бабушки.[b]— У вас было два брака. Женщине с вами сложно?[/b]— Нет, у меня не тяжелый характер. Но это на мой взгляд. Может, если бы вы поговорили с супругой, выяснили бы нечто другое. Но мне кажется, ей со с мной легко. Скорее всего это оттого, что мы все время на расстоянии – встречи, разъезды… Во всяком случае, когда мы вместе, нам просто хорошо.[b]— А увлечения у вас бывают?[/b]— Мои увлечения – это моя жена. Она и умная, и красивая. Обычно красивые – дуры, а умные – некрасивые. Но я нашел идеальный вариант. Долго искал.[b]— Она вас не ревнует – вы далеко, у вас концерты, встречи?..[/b]— Не могу сказать, что не ревнует.[b]— А вы ее? Ведь она тоже далеко.[/b]— Она никогда не давала повода. Знаете, если у нас что-то не так, жена говорит: «Сейчас как дам по шраму!» И я понимаю. Тут целая история. Дело в том, что шрам у меня остался после тяжелой операции в Нью-Йорке – у меня была киста поджелудочной железы. И после нее жена меня выходила, так что теперь у нее есть полное право так говорить. Думаю, удар мог бы быть болезненным.[b]— Как уберечь семейную жизнь от сковородок, которые убивают чувства?[/b]— Надо обязательно расставаться! Тогда быт можно воспринимать как поэзию. И в действиях жены на кухне видеть нечто возвышенное.[b]— Вам быт не мешает творить?[/b]— Моя дочь слушает музыку или смотрит телевизор, как в любой семье. Но когда я сажусь за рояль – выключает все сама. «Если папа сел за рояль – это святое». Но я ее к этому не приучал. Она сама все поняла.[b]— Вы считаете себя свободным человеком?[/b]— Я совершенно внутренне свободный человек.[b]— Всегда таким были?[/b]— Нет. Я не могу сказать, когда это произошло. Наверное, последние десять лет нас изменили. Хотя «пережитки», как у всех, наверное, остались. Но уже сам факт того, что ты можешь сесть в самолет и полететь в Нью-Йорк записываться или в Париж отдыхать, дает ощущение свободы. Но свободой надо уметь пользоваться. Если этой свободой пользуются журналисты, которые пишут заказные статьи, – то увольте. Вот от Аллы и от Валеры Леонтьева и в несвободное время исходила энергетика свободы. Хотя они сами же от нее и страдали.[b]— Вы производите впечатление благополучного человека. Есть чтото, чего вам не хватает?[/b]— Я человек самодостаточный. Я не могу назвать себя удачливым, это видимость. Все зависит от того, как сам человек себя воспринимает. Можно быть богатым и с тремя рублями. А можно и с 10 миллионами чувствовать себя бедным, потому что у кого-то есть 100. Мне ничего не надо. Пусть все будет так, как есть. Я просил бы у Бога здоровья и жизни моей семье, моим близким. Пусть они все у меня будут. Если это возможно – попросить у Бога, то я это делаю через ваше издание.

ПРОСТО ГРИШКО

[i]Киевский мальчик «из хорошей семьи», советский дипломат, успешный российский бизнесмен. Сегодня Николай Гришко известен как производитель уникальной балетной обуви, от которой – вы не поверите – у танцовщиц не болят ноги.Он родился в Киеве, в университетской семье. Окончив школу с золотой медалью, отправился в Москву поступать в МГИМО. Поступок по тем временам почти безрассудный, ведь в этот практически закрытый вуз принимали в основном детей дипломатов и партийной номенклатуры. Понимая это, Коля Гришко припас главный козырь — рекомендацию Киевского горкома комсомола. И был принят. Специальность — международные валютно-кредитные отношения. Защитив диплом, он отправился в Лаос в должности атташе посольства. Но служба удовольствия не доставляла: «Я из старинного казацкого рода. Подчиняться не умею». Вернувшись из Лаоса, в Плехановском институте читал лекции по экономике зарубежных стран. «Но при этом у меня не было ни малейшего желания ходить на государственную службу». И тут, как говорится, вмешалась судьба.[/i][b]— Николай Юрьевич, как это было? [/b]— Как-то в самом начале перестройки топчусь я в громадной очереди за продуктами в универсаме и вижу: передо мной стоит очень красивая женщина, просто потрясающая.Почти автоматически предложил поднести сумки. Проводил… и потерял ее из виду. С тех пор покоя себе не находил, все мечтал отыскать. Мучился, надеялся. Я примерно помнил ее дом и через год все-таки нашел.[b]— И..? [/b]— К тому времени я был уже разведен, росла дочь. Признаюсь (но отнюдь не каюсь) — и свою любимую я тоже увел от мужа.[b]— Насколько я знаю, это жене вы обязаны сменой профессии.[/b]— Тамара – так зовут мою жену – танцовщица. Была одной из лучших наших степисток. И меня увлекла танцем, балетом. Я с восхищением смотрел: красиво, легко, изящно! Но когда впервые увидел стопу балерины, с ужасом понял, как невероятно больно танцевать в той балетной обуви, какая была у нас тогда. Это были не пуанты, а чудовищные колодки для заключенных. Они в кровь натирали ноги, деформировали стопу. И я решил: сделаю все, чтобы избавить прекрасную женскую ножку от боли. Тамара меня поддержала, подсказала, с какой стороны подступиться.[b]— У вас своя методика? [/b]— Мы привлекли ученых. Теоретики в области балетной обуви в нашей стране уже были, только вот до практики дело не доходило. А сегодня в туфли Crishko танцуют практически все столичные, а также великое множество периферийных и зарубежных балетных трупп. У танцовщиц часто больны суставы, позвоночник. Но, вопреки легендам, это не непременный атрибут профессии, что мы и доказали.[b]— В чем ваше ноу-хау? [/b]— Наш пуант — эта хрупкая на вид вещица – состоит из более чем 40 деталей, чтобы изготовить ее, мастер проделывает более полусотни операций. Все материалы натуральные.Наши пуанты снижают нагрузку на суставы. И даже если в них танцует балерина с уже имеющейся деформацией стопы, заработанной на старой советской обуви, она тоже не испытывает боли. Конечно же, мы постоянно консультируем наших покупательниц, подбираем туфельки индивидуально.[b]— Ваши пуанты не просто удобны — они еще удивительно красивы.[/b]— Для внешней стороны пуантов мы используем корсетную ткань улучшенного качества. Туфельки делают из ткани телесного цвета — они матово отсвечивают и зрительно не «перерезают» ногу.[b]— А что сказала ваша жена, когда увидела, на что она вас вдохновила? [/b]— Она спросила: «Коля, надолго ли тебя хватит?» [b]— Дома вы говорите о балете? [/b]— Нет, мы говорим о котах — их у нас двое. Очень красивые, умные. И у обоих разноцветные глаза.[b]— Есть ли в вашей жене нечто, что отличает ее от других женщин?[/b] — Она невероятно нежна. Этой нежности не стесняется и никогда ее не скрывает. Я ее раскрыл, как цветочек. И у меня такое ощущение, что она — часть Гришко. Особенно я это чувствую, когда мне плохо. Тогда, если я на работе, снимаю телефонную трубку и в первую очередь — к ней. Когда очень хорошо — тоже к ней.[b]— А ваши друзья — из балетного мира? [/b]— У меня нет друзей.[b]— Как это? [/b]— Я живу в семье. Семья — вот мои друзья. И еще сотрудники.[b]— Вы строгий руководитель? [/b]— Стараюсь им быть, но, думаю, у меня это получается неважно.[b]— Зато дома вы белый и пушистый? [/b]— Я — просто Гришко. Гришко дома бархатистый.[b]— Вы с молодости мечтали стать богатым, известным?[/b] — Богатым никогда не завидовал. Но так уж получилось, что не беден.

Андрей Соколов: Не умею рыдать прилюдно

[b]В кино он сыграл более 40 ролей. Служит в самом популярном театре – «Ленкоме», но при этом успевает играть в Театре Луны и в собственной антрепризе.[/b]Он поставил спектакль «Койка» и хочет стать режиссером идеальной пьесы, которую никто пока не написал. Он выпустил сборник декадентских стихов о несчастной любви, написал в соавторстве романтический детектив, но мечтает о серьезной книге. Хочет снять кино о любви. И обязательно – сказку.Мужики такие, какими их делают женщины. Какими бы самодовольными индюками они ни были, умные женщины всегда их заставят делать то, что им нужно.Андрей Соколов напоминает эстетствующего денди, но при этом обожает крутить гайки и разбирать по винтикам автомобили. У него грустные глаза, но сам он производит впечатление оптимистичного, сильного и уверенного в себе человека. Говорит, что не ведает, где истина и как жить на свете. Он – светский лев и по жизни, и по гороскопу, но любит в тишине часами сидеть с удочкой.[b]— Знаю, что у вас несколько высших образований. Не многовато ли?[/b]— Во-первых, сколько ни учись, все равно дураком помрешь. Это я давно понял. В авиационно-технологическом я первые два года просто валял дурака. Но в жизни ничего зря не проходит. То была база для становления мышления. Там было много всего полезного, в том числе и военная кафедра. Мы вышли из МАТИ офицерами, правда, скорее, гусарским полком.Получили некую мужскую закваску. И если в МАТИ было легко учиться, то Иняз, например, достался тяжелым трудом. Остальные вузы были связаны с актерской профессией. Я уже знал, чего хотел.[b]— В «Ленкоме» вы работаете с признанными мастерами. Насколько трудно с ними? Как влияют на вас такие люди, как Марк Захаров, например?[/b]— Захаров – это Захаров. Он формирует театр, его идеи. Это даже не обсуждается. Если же говорить об актерах старшего поколения, то здесь речь может идти только об уважении, даже почитании. У нас в театре это принято, этому, кстати, учит Захаров. Панибратства нет.[b]— А вы дружите с коллегами вне театра?[/b]— У нас, скорее, партнерские отношения.[b]— Актеры – люди непростые. В обычной жизни вы тоже играете?[/b]— Вы видели на улице боксеров, которые налево и направо всех колотят? [b]— В общении вы человек искренний?[/b]— Думаю, нет. Все мы «душа нараспашку» среди своих.[b]— А свои – это кто?[/b]— Те, кто с тобой одной группы крови.[b]— У вас свой сайт в Интернете. Значит, вы в ладах и с техникой?[/b]— А как же мое техническое детство и отрочество? [b]— Про вашу любовь к машинам я наслышана. Здорово, когда человек долго остается ребенком — хотя бы в этом.[/b]— Но, с другой стороны, когда человек и в 50 лет ребенок, это беда. Во всем нужна мера.[b]— Вы были послушным мальчиком?[/b]— Просто до неприличия. Я был маменькиным сынком лет до 13, пока не начал себя перевоспитывать.[b]— Андрей, есть вещи в современной жизни, которых вы не приемлете?[/b]— Я сказал бы так: мне нравится все, и одновременно все не нравится. Даже хамство порой очень нравится.[b]— А что для вас является определяющим в человеческих отношениях?[/b]— Вера. Чтобы можно было доверять человеку.[b]— А в женщинах что цените?[/b]— Кабы мы знали! Эту загадку, наверное, не разгадать никому. Но, в общем, наверное, это и хорошо.[b]— Известен ли вам рецепт того, как сберечь свежесть чувств?[/b]— Все начинается с семьи, с примера родителей. Если бы с юности человек знал, как и что бывает в семье, тогда было бы легче. И надо, чтобы человек понимал, что жизнь не всегда окрашена в розовые цвета. Ведь мужики такие, какими их делают женщины.Как бы они ни считали себя главными в семье, какими бы самодовольными индюками ни были – умные женщины всегда их заставят делать то, что им нужно. Но это при условии, что тебя не предают.[b]— Вас предавали?[/b]— Ну, я же живой человек.[b]— А вы не думаете, что причиной этого были вы сами?[/b]— Разве я спорю? [b]— В одном вашем интервью я увидела некое противоречие. Была там фраза о том, что вам нравятся эмансипированные женщины. А в другом абзаце — рассуждения об идеальной женщине, которая и дом ведет, и детей воспитывает. Но при этом еще и деньги зарабатывает, и мужу помогает. Что же вам нравится, в конце концов?[/b]— Это разные вещи. Разве можно кому-то запрещать заниматься тем, что нравится? Но опять же – до определенной степени. Например, жена говорит мужу: «Дорогой, я тебя, конечно, люблю, но я уезжаю одна на 10 дней в Англию – замки строить». Ну и флаг ей в руки. Думаю, что в этом случае надо расставаться.[b]— Вы способны на безумные поступки ради любимой?[/b]— Да. Только не просите привести пример.[b]— Я знаю, что вы любите рыбалку и охоту. Объясните мне, человеку, далекому от этих забав, что испытывает мужчина, который часами сидит с удочкой на льду и выжидает, когда приплывет золотая рыбка?[/b]— Если хотите понять, то обязательно надо попробовать. Вам наверняка не понравится, но попробовать надо. Потому что словами это нельзя объяснить. Ведь на охоте результат неважен. Важен сам процесс. Важно, как все происходит: с кем ты идешь, как заряжается ружье, звук выстрела, запах пороха. Количество убиенной дичи – дело десятое.[b]— Вам свойственно чувство внутреннего одиночества?[/b]— Никогда не надо рыдать прилюдно. У меня есть некое видение себя со стороны – я вижу, как выглядел бы смешно, если бы стал отвечать на этот вопрос «да» или «нет». Как можно серьезно говорить: «Я внутренне одинок»? Все люди одиноки сами по себе.[b]— А вы могли бы сказать, что вы внутренне свободный человек?[/b]— А что это значит? Для меня внутренняя свобода – это способность всегда оставаться собой, не врать, ничего не бояться, быть всегда в согласии с самим собой.

Эксклюзивы

Размытый атмосферный фронт: как изменится погода в Москве на предстоящей неделе

Метель и мокрый снег: москвичей предупредили о погодных сюрпризах

«Влияют на работу сердца»: диетолог Русакова рассказала о пользе и вреде семян подсолнечника

«Он высасывал ее силы и красоту»: почему женщины хорошеют после развода

Борец за добро и справедливость: подробная характеристика женщин-Стрельцов

Размытый атмосферный фронт: как изменится погода в Москве на предстоящей неделе

Метель и мокрый снег: москвичей предупредили о погодных сюрпризах

«Влияют на работу сердца»: диетолог Русакова рассказала о пользе и вреде семян подсолнечника

«Он высасывал ее силы и красоту»: почему женщины хорошеют после развода

Борец за добро и справедливость: подробная характеристика женщин-Стрельцов

Вечерка ТВ

Интересное в городе от 22 ноября

Надо обсудить. Психология денег. Интервью с психологом Анастасией Лысаковой

Круглый стол. «Ждать ли нам третью мировую?»

Приметы и советы

Народный календарь. Почему нельзя ругаться на Златоуста, 26 ноября

Народный календарь. Как сделать мужа нежным 25 ноября

Народный календарь. Почему лучше остаться дома на Федора Мороза, 24 ноября

Народный календарь. Как узнать судьбу ребенка в день Родиона Ледолома, 23 ноября

Народный календарь. Как остаться счастливым 22 ноября

Народный календарь. Почему нельзя ругаться на Златоуста, 26 ноября

Народный календарь. Как сделать мужа нежным 25 ноября

Народный календарь. Почему лучше остаться дома на Федора Мороза, 24 ноября

Народный календарь. Как узнать судьбу ребенка в день Родиона Ледолома, 23 ноября

Народный календарь. Как остаться счастливым 22 ноября

Проще, чем кажется

Как выбрать мандарины к Новому году

Проще, чем кажется: как распознать непрофессионального стоматолога

Как выбрать эффективные моющие средства и не переплатить

Как выбрать новогоднюю елку

Как подготовить загородный участок к зиме

Как выбрать мандарины к Новому году

Проще, чем кажется: как распознать непрофессионального стоматолога

Как выбрать эффективные моющие средства и не переплатить

Как выбрать новогоднюю елку

Как подготовить загородный участок к зиме

Автор

Установите vm.ru

Установите vm.ru