Николай Петров: Серебряного века больше не будет

[i]Трудно себе представить, что у этого вальяжного человека, любимый герой которого – Илья Ильич Обломов, огромное количество дел, нагрузок, титулов и регалий. Николай Петров – профессор Московской консерватории, президент Академии российского искусства, Международного благотворительного фонда, художественный руководитель фонда «Новые имена», фестиваля «Кремль музыкальный», лауреат Государственной премии РФ, кавалер орденов за заслуги перед Отечеством 3-й и 4-й степеней, член Совета по культуре при президенте РФ, народный артист СССР.[/i][b]– Николай Арнольдович, выбор профессии пианиста был для вас предопределен?[/b]– У меня вся семья до третьего колена музыканты. Моим первым педагогом была бабушка. По ее дневникам я знаю, что, как только меня привезли в бельевой корзинке из роддома Грауэрмана к нам на дачу в Малаховку, где я провел первые 17 лет своей жизни, она села за рояль, стала исполнять какие-то оперные арии. Когда я начал разговаривать и немножко соображать, я просил: «Баба, играй то, играй это». Я наизусть знал всю русскую оперу. Знал клавиры «Русалки», «Князя Игоря», «Садко», «Руслана и Людмилы». А дневники бабушка вела с юности, когда познакомилась с Василием Родионовичем – моим дедом, певцом, басом Большого театра.[b]– А мама?[/b]– Мама была пианисткой и балериной Большого театра, потом стала сотрудничать с журналом «Крокодил», писала стихи, стала музыкальным драматургом, написала много музыкальных комедий, оперетт. В общем, бегала, чтоб заработать на кусок мяса.Родители разошлись, когда мне было 3 года. Мы жили в хроническом безденежье. Продавали какие-то семейные вещи – хрустальные люстры, книги – для того чтобы просто жить. Школьником я запомнил бесконечные ломбардные квитанции на остатки золотишка, драгоценностей, которые бесконечно перезакладывались. Но наш дом всегда был открытым, в нем бывали крупные деятели культуры – Станиславский, Качалов, весь тогдашний Большой театр и Нежданова, и Обухова, и все старые МХАТовцы, и Прудкин, и Рубен Симонов, и Ойстрах, и Гилельс. И я помню, как обсуждался вопрос – удобно ли поставить красную икру на стол. Было и такое время. Именно тогда появилась реклама: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». Рядом с нами на Остоженке был магазин «Поросенок» (теперь там ресторан «Генацвали»), и в витрине стоял поросенок, а вокруг – банки с крабами-пирамидами.[b]– Сохранились какие-то традиции в вашей семье?[/b]– Тогда все было другое. Люди без телевидения, без попсы, без всей этой мерзости, которую и музыкой-то не назовешь, умели веселиться. Моя мама дружила с юмористами – с Ардовым, Олешей, Эрдманом. Они ставили капустники, веселились, безумно хохотали.[b]– А сегодня как строятся ваши взаимоотношения с людьми? Много ли у вас друзей?[/b]– Нет, очень мало. Мой самый близкий друг – ректор консерватории Тигран Алиханов, мы когда-то учились вместе. А вообще у меня в жизни было два тяжелых момента – почти пять лет моего невыезда и четыре года кровавой судебной тяжбы, когда я вмешался в дело, которое меня не касалось, но я за это получил от своих бывших друзей, однокашников и коллег. Сейчас я очень жестко фильтрую людей – надо промыть сотни килограммов песка, чтобы там осталось несколько золотых крупинок. Я думаю, стола, за которым мы сидим, более чем хватит, чтоб посадить за него всех людей, которым я доверяю. Не так давно меня мерзким образом предал человек, которого я считал своим другом 45 лет.[b]– Так в чем же дело – люди стали более агрессивны, озабочены собственной персоной?[/b]– Сейчас произошло такое невероятное классовое размежевание. Почему? Раньше были те же ворюги – коммунисты. Они брали взятки, ездили на спецмашинах, имели спецпайки, лечились в спецсанаториях, ездили в спецпоездах. Но самое главное –жрали лучше, чем народ. Икру жрали, крабов, деликатесы. Ворюги уровнем ниже тоже жрали икру, но под одеялом у себя в комнате. Народ ненавидел их, но считал, что они власть и, значит, им положено. А теперь все у всех на виду: один жрет лососину, а его сосед гложет собственную галошу. Абрамович покупает себе футбольные клубы и яхты, и это возмутительно. Возмутительно, когда человек не имеет права попасть в это общество, если у него туфли стоят меньше двух тысяч долларов. Отсюда и такая глобальная ненависть к соседу, который имеет возможность жить прилично.[b]– И что же делать?[/b]– Ну, видите ли, Моисей водил евреев 40 лет по пустыне для того, чтобы умерло прошлое поколение. Должны вымереть любители общественного корыта. Те, кто привык ничего не делать и не умеет ничего делать, и учиться не хочет.[b]– Это только у нас так?[/b]– В той же Америке строят дома для негров в черных районах, а негры потом эти дома и разламывают. Везде есть люди, которые привыкли жить за счет общества. Они ходят в какой-нибудь приют, где им дают бесплатный суп. Так и живут. Но от этого они не меньше ненавидят тех, кто ездит в кадиллаках. В Европе этого значительно меньше. В той же Швеции благодаря чудовищным налогам отсутствует гигантский разрыв между очень богатыми и очень бедными. У нас хуже. У нас все общество заражено алкоголизмом, наркоманией, воровством, коррупцией. Дети уходят из дома, бродят миллионы бездомных и брошенных детей, которые являются строительным материалом для криминальных кругов. У нас все значительно острее. И все-таки, я думаю, что лет через 20 это все должно как-то сгладиться.[b]– Николай Арнольдович, что в вашем характере мешает вам жить?[/b]– Мое упрямство. Я человек очень бескомпромиссный, нелегкий в общении. Я легко возбудим, могу и наорать.[b]– А что главное в вас как в артисте, в профессионале?[/b]– Столь же честное, без послаблений отношение к своему делу. Я не делаю разницы, где тебе нужно выступать – в Большом зале консерватории или в Карнеги-Холле, в Воронеже или в Чите.[b]– Что для вас главное на концерте?[/b]– Контакт со своим слушателем. Я его ощущаю очень сильно. Причем это не измеряется ни в каких единицах. Это – метафизическая субстанция. Контакт может возникнуть с первой же твоей ноты. И ты чувствуешь это как опытный игрок в казино. И тогда ты можешь делать с публикой все что угодно.[b]– Ваш любимый зал?[/b]– Большой зал консерватории. Он совершенно особый. И по атмосфере. Конечно, я очень люблю роскошный зал Петербургской филармонии. Что касается Запада, я вспоминаю старый Карнеги-Холл. По акустике он был лучше в сравнении с новым, отремонтированным. Конечно, потрясающий зал «Концертгебау» в Голландии, «Мюзик Ферайн» в Вене. Сейчас можно найти совершенно потрясающие залы где-нибудь в Дании или в Швеции. Я недавно открывал новый зал «Миллениум» в Белграде, построенный фирмой «Цептер». Боже мой, я такой красоты давно не видел! Зал небольшой, на 800 мест. Но какой красивый – мрамор, сталь! Похож на изделия этой фирмы. Рояль «Стейнвей» такой, что можно закачаться. Или в какой-нибудь маленькой японской провинции – вдруг зал на 4 тысячи мест… А недавно я вернулся из Баку. Там отреставрировали старую филармонию, и это такая роскошь! Зал на 700 мест, ротонда, галереи, вид из окна – поразительная красота! Когда люди прикладывают силы, умения, талант – все получается. В свое время я увидел в кабинете одного коммунистического мерзавца плакат: «Кто хочет – найдет способ. Кто не хочет – найдет причину». Очень умно сказано.[b]– Николай Арнольдович, а какая она, ваша публика? Есть ли на карте точки, где бывает абсолютный контакт с залом?[/b]– Это может быть где угодно. Я вспоминаю, как в 70-е я приехал в Екатеринбург с концертами в области. И судьба занесла меня в некий город Серов. Я ехал ночью на каком-то чудовищном поезде, который тащился со скоростью 8 километров в час по гнилым шпалам. Нас привезли в гостиницу, в номер «люкс»: там стояло 8 коек и умывальник. На концерт ехали на какой-то жуткой машине, входим в здание вроде старинной усадьбы. Там рояль, смотрю – «Бехштейн»! Хороший, настроенный. Собирается публика. И вдруг… Я глазам своим не поверил! Идут люди, и держат в руках партитуры! Сидят интеллигентные люди и слушают с нотами! И оказалось потом, что это тот город, куда ссылали интеллигенцию.[b]– Как вам кажется, классическая музыка – все-таки не массовое искусство?[/b]– Сейчас идет глобальное наступление этого мерзкого, гнусного шоу-бизнеса на серьезную культуру. Несколько раз мне сказали, что эти безграмотные безмозглые личности собираются закрывать радио «Орфей». Это радио – единственная отдушина для многих культурных людей. У нас сотни каналов, из которых изрыгается мерзость и пошлятина. Так им мало того, что у них есть все! Им надо еще и «Орфей» отнять! Этот единственный дохленький канал, который во многих местах России и не слышно вовсе! Как вы думаете, все это способствует популярности настоящей музыки? Есть еще канал «Классика». Так там идет два раза в день Адажио из «Лебединого озера», а всеостальное время – та же попсятина. Но все-таки, все-таки филармонические залы – полные, театры – полные, выставки – полные![b]– То есть настоящую культуру задушить нельзя?[/b]– Можно. И, к сожалению, опасность весьма реальна. Но лично я в качестве идиота – горьковского Данко – побывал не раз и получил по полной программе предательство от своих коллег и друзей. Хватит, пусть теперь другие этим занимаются.[b]– Есть в конце концов телеканал «Культура», и вы наверняка его смотрите?[/b]– А вы знаете, что этот канал полстраны не видит вообще? Его даже в Екатеринбурге нет, только на кабельном.[b]– Николай Арнольдович, но телевизор вы вообще смотрите? И что вам интересно?[/b]– Смотрю, и довольно много. Я с удовольствием смотрю и новости, и публицистические передачи. И сериалы. Хороший сериал «Умножающий печаль» Вайнера. Очень крепкий – «Охота на изюбря».[b]– Часто ли вы ходите на концерты коллег или в театры?[/b]– Нет, очень редко. Виной тому – эта дача. На дорогу в Москву надо положить три часа.[b]– Да, у вас очень красивый, уютный дом…[/b]– Этот дом для меня – абсолютно все. Когда-то он спас меня от эмиграции. Тогда, в 70-е, у меня было отчаянное положение, мне перекрыли все каналы, я был полностью невыездным. Мы сидели и думали что делать. Надо уезжать… Но когда я подумал, что на этом месте, в этом доме, который я сам кровью и потом создавал, будет жить какая-нибудь партийная сволочь – я не мог этого перенести.[b]– И все же многие уезжали...[/b]– Если бы я уехал, то никогда бы не вернулся. Но я там просто не могу жить. Там уклад абсолютно искусственный.[b]– Как вам кажется, почему в России не скучно?[/b]– Да потому, что наш бардак нам мил! Все-таки у нас есть простота отношений – зайти к кому-то на огонек, поплакаться в жилетку. На Западе, если вы начнете общаться как здесь – плакаться кому-то, рассказывать о своих проблемах, – с вами просто перестанут общаться, вычеркнут вас из списка друзей. Там нужно все время скалить зубы, говорить, что у тебя все о’кей, хотя у тебя все валится.Что касается эмиграции, то надо поставить четкий водораздел между понятиями эмиграции и миграции. К примеру, Толя Гладилин: у него был путь – или в лагерь, или вон. Тот же Буковский, тот же Солженицын – это все эмигранты. А есть – мигранты. Сегодня он живет и работает в Московской филармонии, а завтра как перелетная птица играет в филармонии Балтимора или в Хельсинки, или в Токио. И таких – огромное количество. Но дело в том, что когда открылась щелочка, потом окошечко, потом фрамуга, потом дверь, потом ворота, а затем вообще эта стена развалилась, то хлынули туда далеко не самые лучшие, однако они там очень хорошо устроились. Раз уж они смогли надрать Советскую власть, то тем более сумели надрать западного гуманиста, который не требует бумажки, а верит всем на слово. Другое дело, если вас поймают на вранье, вам не позавидуешь.Но, в принципе, у них бумажек нет. Я помню, как-то спросил у одного американца: «Как вы жуликов-то ловите, если у вас паспортов нет?» Знаете, что он ответил? «Вы смотрите в бумажки, а мы смотрим людям в глаза». Вот и все. Так вот эти все мигранты, которые создали себе легенды, что они были здесь непризнанными гениями, возвращаются обратно и еще учат меня, как мне себя в моем доме вести! Поэтому я все четко разделяю. Я с глубоким пиететом отношусь к тем людям, которые выстрадали свое право вернуться обратно в Россию.Я знаю, что на меня обиделся Слава Ростропович. Однажды он дал интервью, где его спросили, что он думает об эмиграции, и он сказал, что это замечательно, что люди, которые уезжают отсюда, остаются россиянами, прославляют Россию. И я выступил с ответной репликой в одном интервью, что при всем уважении к Мстиславу Леопольдовичу, я категорически не согласен с его оценкой этого явления. Я считаю катастрофой для России, что люди не могут у себя на родине быть востребованными, чувствуют свою полную никчемность и уезжают. Надо брать с собой жену, ребенка, тещу, бабушку, няню, воспитательницу и собаку. И тогда он уже для всей Росси потерян. Если у него что-то там получится и он вернется, то он приедет в Москву или Питер, потому что это нужно и важно. И еще он приедет в тот город, где он родился, чтоб показать всем, как он хорошо устроился. Но он уже никогда не поедет ни в Екатеринбург, ни в Воронеж, ни в Саратов, ни в Самару. Ему это не нужно. Деньги там небольшие. И в этом смысле все такие люди потеряны для России.[b]– Как вы думаете, а при нынешней ситуации возможна ли новая волна эмиграции?[/b]– Я боюсь на свете одной вещи – Советской власти. Если бы мне было сейчас 20 лет и у меня бы что-то не получилось, то я бы не мог говорить, что это из-за того, что меня невзлюбил какой-то продажный чиновник из Госконцерта. Сейчас я могу их всех отправить в пешее эротическое путешествие. И если что-то не получилось, значит, я в этом виноват, значит, я чего-то не додумал, не смог.[b]– Николай Арнольдович. Конечно, понятно, что вы – приверженец классики. А какую-то другую музыку вы слушаете для себя?[/b]– Моя давняя любовь – это джаз. Когда-то давно у меня был старый телевизор с линзой, и в него был вмонтирован очень хороший ламповый радиоприемник. Уже тогда я начал слушать все эти Би-би-си и все эти «вражеские» радиостанции. Как-то я крутил его и нашел передачу «Джазовая волна». Она шла с 11 до 12 ночи. И это время стало священным для меня. Ко мне нельзя было подходить в это время, я кусался, потому что я слушал джаз. Меня даже из школы выгоняли за это. А когда я стал выездным, привозил огромное количество джазовых пластинок.Еще я очень терпимо отношусь к року. Даже кое-что люблю, некоторые западные коллективы. Из наших мне очень нравится Макаревич, у него очень талантливые стихи и музыка. И Гребенщиков нравится, и у Кинчева есть хорошие песни. Сегодняшнее поколение молодых рок-музыкантов – у них все другое, другие кумиры. Моя дочь, например, не любит «Битлз». А мы на них выросли, это прекрасная музыка.[b]– Кстати, не слушаете по «Эхо Москвы» программы Володи Ильинского о «Битлз»?[/b]– К сожалению, нет, потому что глубокой ночью я сплю. И это одна из причин, почему я не тусовщик. Я и сова, и жаворонок одновременно – люблю не поздно лечь, и не рано встать ([i]смеется[/i]).[b]– А как у вас дальше день строится?[/b]– Концертный день четко разлинован. Завтрак, занятия, репетиция, очень легкий и ранний обед без излишеств, затем глубокий сон – часа три, потом концерт.[b]– Перед концертом нет мандража? Знаю, что некоторые артисты так волнуются, что их буквально выталкивают на сцену.[/b]– Нет, у меня крепкая нервная система. Хотя многие даже великие музыканты – назову хотя бы Игумнова – безумно волновались. Или мой незабвенный покойный учитель Яков Израилевич Зак: он за две недели до концерта ходил весь зеленого цвета, нервничал жутко. У меня этого нет.Что касается других, неконцертных дней, они у меня абсолютно свободны. Больше трех часов в день я никогда не занимался. Мой любимый Яков Израилевич говорил, что за роялем можно сутки просидеть без толку, а можно два часа позаниматься с пользой даже без рояля.[b]– Николай Арнольдович, а чем еще вы заполняете свободное время? Хотелось бы поговорить о литературе.[/b]– Я много всего прочитал за свою жизнь. Сейчас, к сожалению, стало труднее читать, появилось пятнышко в левом глазу, и я им практически не вижу, мешает что-то. Мне телевизор заменил книги, хотя это не равнозначно. Во всяком случае, всех новомодных Мураками и Коэльо я не прочел, к сожалению. Пару лет назад я был членом жюри «Антибукера» и должен был прочесть примерно 30 книг. Я был потрясен тем, какое количество мусора у нас издается.Что касается всех этих новомодных детективов – это отличное снотворное. Сел в поезд, взял в руки Незнанского, купленного в ларьке, прочел 4–5 страничек – и спишь себе, как младенец.[b]– А с поэзией отношения складываются?[/b]– Честно скажу, тяжелые отношения. Конечно, я ее знаю достаточно прилично. Но поскольку я обладаю способностью читать по диагонали и все очень быстро запоминать, то поэзию читаю таким же образом. Я не могу читать стихи медленно, наслаждаясь каждой строчкой. Поэтому, например, такую поэзию, как у Андрея Вознесенского, мне читать трудно, я ее не воспринимаю.Кроме того, когда люди ходят на творческие вечера современных поэтов и устраивают овации, я не верю. Это касается и современной музыки, к которой у меня очень предубежденное отношение.Современная музыка на 95 процентов лишена эмоций, там форма главенствует над содержанием. Чтобы прослушать интересное современное сочинение, мне, человеку с высшим музыкальным образованием, очень часто одного раза не хватает. Конечно, очень легко вскочить и кричать «Браво!», делая вид, что все понимаешь, но думаю, что это не совсем правда. Что касается поэзии, то я люблю ее не читать, а слушать. Изумительно читают стихи Юрский, Козаков, Фазиль Искандер. Он, кстати, и сам пишет замечательные стихи.[b]– Дочка пошла по вашим стопам? Она музыкант?[/b]– Женечка окончила Мерзляковское музыкальное училище. У нее есть диплом МГУ. Еще она окончила бизнес-курсы при МГИМО, знает английский, блестяще владеет компьютером, пишет стихи и музыку, сотрудничает с группой «Премьер-министр». Я очень рад, что Женя не пошла по нашей очень неверной и скользкой стезе, куда коррупция проникла и в конкурсы, и в приемные экзамены, где идет бесконечное отбрасывание за обочину наиболее талантливых студентов.[b]– А у вас есть студенты?[/b]– Да, я преподаю в консерватории. Я пока еще играющий тренер.[b]– К студентам строги?[/b]– Я к ним отношусь хорошо, стараюсь помогать. Даже в жизненных вопросах. Студенты у меня хорошие. Хотя предатели-студенты у меня тоже были. Есть грустный анекдот по этому поводу: «Самым счастливым педагогом был Иисус Христос, потому что его предал всего один ученик». К сожалению, сейчас считается очень большим достоинством облить помоями своего покойного педагога.[b]– Дочку вы воспитывали в строгости или в либерализме?[/b]– В абсолютном либерализме! Никогда не были диктаторами. И мы счастливы оттого, что когда у Жени возникают проблемы, то она идет не к каким-нибудь сявкам, а к маме и папе.[b]– У вас чудесная жена Лариса. Ваша история любви – это романтическая история?[/b]– Довольно-таки. Я был женат, Лариса тоже была замужем. Она работала в Министерстве культуры и была моим самым большим начальником. Фактически начальником всех музыкальных учреждений РСФСР. Однажды мне позвонили и сказали, что просят поехать на неделю российского искусства в Молдавию. Я пришел в Министерство, зашел к ней и… сделал стойку. Начался молниеносный роман, в результате которого и я развелся, и Лариса разошлась. И вот мы уже 32 года вместе.[b]– А были у вас дети от первых браков?[/b]– К счастью, нет. А то нам пришлось бы значительно сложнее. Я всегда чувствую ответственность. Это, кстати, одна из причин, почему я не эмигрировал. Я был глубоко убежден, что если принимать такое решение, то нужно вначале обрубить все мосты, чтобы никто не страдал из-за этого твоего решения. Тогда если ты уезжал, выгоняли из партии твоих педагогов, выгоняли с работы родителей, исключали из институтов братьев и сестер и так далее.[b]– У вас есть своя формула любви?[/b]– Любовь – это когда человек живет ради другого человека.[b]– Вы в большей степени реалист или все-таки романтик?[/b]– Я в принципе достаточно прагматичный человек. Прежде чем что-то сделать, стараюсь проанализировать.[b]– А как в наше время быть мечтателям, живущим иллюзиями?[/b]– В наше время это признак слабоумия. Нравственные законы, понятия чести – это уже ушло. Раньше ворюга-генерал, уличенный в неблаговидном поступке, приходил к себе домой и пускал себе пулю в лоб. А сейчас он идет в суд и выигрывает. Серебряного века больше не будет никогда.[b]– Но есть же люди, которые все еще живут в этом Серебряном веке…[/b]– Они вымирают, как, например, жанр мемуаров. Люди перестали писать дневники, письма. Уже не будет переписки Ландау и Капицы или Пастернака и Цветаевой. Компьютер заменяет все. Мне часто молодые авторы дарят книги. Сами издают тиражом 500 экземпляров. Ну, подарили своим друзьям. Можно считать, что их совсем не выпускали. Кстати, я и сам страдаю, что у меня понятия человеческих отношений сохранились на уровне прошлого века. По моему воспитанию я должен был родиться лет на 100 раньше.[b]– Но при этом вы же все-таки считаете себя современным человеком?[/b]– Да.[b]– И вы этому рады?[/b]– Да. А если я буду страдать и по этому поводу, тогда просто жить нельзя. Мой любимый герой – Обломов. И я его люблю гораздо больше, чем Штольца. И считаю, что эти все засранцы Рахметовы, Печорины и прочие баламуты принесли значительно больше вреда и горя, чем милейший, симпатичнейший Илья Ильич. Я – сибарит, я – гедонист, люблю комфорт, люблю получать максимальное удовольствие от всего, что делаю. И, к счастью, имею возможность ни в чем не отказывать ни себе, ни членам своей семьи. Правда, учитывая мою лень и большое домоседство, я почти не покидаю этот дом.[b]– Я наслышана про меньших обитателей этого дома – ваших четырех котов.[/b]– Их уже пять.[b]– Что же, они все так тихо себя ведут, что их не видно и не слышно?[/b]– Они ходят сами по себе, как и полагается кошкам. У нас чудный сибиряк-красавец. Затем чудесная девочка – колор-пойнт перс сиамский с коричневой мордочкой. Один – британец-шиншилла белый с серебром. Еще один британец. И несколько дней назад дочка приволокла котеночка – тоже британца. Черного, как задница Поля Робсона.[b]– И как они уживаются?[/b]– Прекрасно. Дружат. Особенно трогательно, как наш громадный британец, которому всего 10 месяцев, а весит он уже 10 килограммов, стал отцом этому черненькому малышу. Он от него не отходит, таскает его за шкирку, вылизывает сверху донизу, обнимает его лапой. На все это нельзя смотреть равнодушно.