"АБЗАЦ"

[b]После романов о далеком и не столь далеком прошлом, о войне Великой, Народной и Отечественной, новое произведение — о на с вами, о нашем времени. Страшном, безжалостном, уродующем, убивающем… На фоне победных реляций, официального патриотизма, уверений в экономическом росте и натужных поисков национальной идеи книга эта — как… ну, будто вам, страдающему от лихорадки, дали после клюквенного морса хинин. Неприятно, горько, но полезно. Такая она — «Глухомань» Бориса Васильева. Ее герой проходит тяжкий путь: от юношеского безмыслия — к взрослому отрезвлению, от желания остаться в стороне — к пониманию невозможности этого. Став директором маленького завода, он теряет друзей, терпит измывательства «братков», по мере сил борется с шовинистическим угаром, захлестнувшим Глухомань под водительством бывших «красных» деятелей, перекрасившихся в коричневое. Но силы его не безграничны… [/b]Хуже всего переваривается пуля из винчестера времен Англо-бурской войны.Особенно, если она до сей поры сидит в вашей заднице, уж это я знаю по личному опыту. Не верите?...Тогда абзац.Можно ли на макаронной фабрике делать патроны? Отвечаю: можно, если калибр макарон 7,62. Фабрику именно такого калибра открыл товарищ Микоян Анастас Иванович еще до войны в поселке при станции Глухомань. В цехах торгово-витринного назначения расфасовывали макароны, а за ними, в глубине территории, за дополнительной колючей проволокой и еще более колючей охраной, тем временем преспокойно штамповали патроны самого привычного образца.В сорок первом на нашу станцию начали прибывать эшелоны из Тулы со станками оружейных заводов. И быстро наладили производство знаменитых винтовок времен гражданской войны калибра 7,62, пятизарядных, образца 1891 дробь 30 года. Потом война кончилась, а производство осталось. За это поселок Глухомань получил статус города и даже стал районным центром всесоюзного макаронного значения.Вот туда-то меня и направили после окончания института. В направлении было указано, что назначаюсь я на должность мастера, но сначала обязан зайти в военкомат по месту прописки. Я зашел, предъявил диплом и назначение (а, может, наоборот, не помню) и вышел старшим техником военной приемки в звании лейтенанта и документами на получение соответствующего армейского снаряжения. И уже в полной форме прибыл в город Глухомань на макаронную фабрику имени товарища Микояна.Конвейер, выбрасывающий цинковые патронные ящики, лязгал сочленениями в одном цехе, винтовочки выпускали в другом, комплектация и упаковка — в третьем и четвертом, а остальные, как говорится, сверлили дырки в макаронах. Я, как представитель заказчика, был обязан отстреливать по одной винтовке из каждого десятка готовой продукции... Если при этом винтовка не взрывалась, я подписывал акт приемки, винтовки и патронные цинки запаивали, а я шел пить спирт к начальнику ОТК. Жизнь шла под сплошной винтовочный грохот, столь же однообразная, как сами патроны. Я малость озверел от ежедневной пальбы, скоропалительно женился на смазливой макаронщице Тамарочке и обзавелся семьей, жильем и друзьями, как то и положено в нашей Глухомани ради статуса настоящего мужика, уважающего выпивку на троих и баньку с паром, веничком и пивом. Вам бы мужские разговоры послушать в этой баньке с тем еще парком... Сразу бы абзац запросили.Сделаем абзац для перекура и обрисуем фигуры, занимающие в Глухомани некие кормящие кресла. Впрочем, я их наблюдал сидящими на стульях вполне советского производства, поскольку все встречи проходили за столом в непременнейшем порядке.Напротив нас — а мужья сидели рядом с женами, поскольку «так полагалось» — всегда почему-то оказывался местный зубной техник Николай, имея по правую руку супругу Виолетту.Дальше по порядку шел мастер куаферного дела Константин с женой Анютой, завмаг «Канцелярских товаров» Тарасов со своей Лялей, а завершал все это директор совхоза «Полуденный» Игнатов Василий Федорович с женой Ларисой. Она славилась тем, что после третьей рюмки начинала петь весьма двусмысленные частушки, от которых наши дамы стыдливо опускали глазки и несмело хихикали.Василий Федорович после второго приема накрывал ее рюмку ладонью, ведя строгий счет. Однако это не всегда ему удавалось, так как он сам был не дурак выпить, счет своим личным рюмкам не вел, и наш общепризнанный затейник Константин порою успевал подсунуть его певунье лишний бокальчик. Она начинала орать свои припевки, а супруга куаферного мастера (это он сам себя так называл, поскольку почему-то не любил слова «парикмахер») непременно уточняла специально для меня: — Женщины делятся на дам и не дам.Директор обладал редкой уверенностью, будто все вокруг в полном ажуре, что в конце концов и привело к полному развалу некогда вполне дееспособный совхоз. Но Игнатов не унывал, чокался и опрокидывал рюмки, рассказывал легенды о немыслимых царских охотах и вообще дышал полной грудью.— У него — рука в Москве, — сказал мне парикмахер, — даром, что ли, всегда об охоте рассказывает. Он ведь егерем служил в охотничьем хозяйстве не для всех.Чужие руки занимали куафера Константина целиком, будто он страдал неодолимой почесухой. В ответ на мои предположения, что у человека могут быть способности, усидчивость, талант, наконец, он только покровительственно ухмылялся: — Смех думать. Никто никого вперед не пропустит, если его московская рука мимо не обнесет.«Упрямничает», говаривали наши дамы, и это тоже меня донимало, надо прямо сказать. Может, от того донимало, что рюмками грохот в ушах заливал весьма усердно.Особенно, когда натыкался на взгляд Василия Федоровича (это, у которого, стало быть, «рука»).Взгляд был полон неколебимого превосходства, а рожа лоснилась, как у моей Тамарочки после горсти удушливого крема. Этот же липкий аромат помады витал в воздухе в началах всех наших посиделок, но потом исчезал то ли от моих рюмок, то ли от дамских кокетливых пригублений.— Ах, что вы, что вы! Ах, я не употребляю совершенно. Только разве что за компанию.Домой Тамара приносила рецепты блюд, которые никогда не пробовала готовить, и охапки дамских пересудов. Кто, с кем, когда и где. Все их интересы концентрировались только вокруг постельных подробностей. Особенно, когда дозревал до кондиции хмурый, но очень даже горластый зубной техник Николай.— За границей все зубы рвут.Рвут и вставляют вечную улыбку.— Зачем, если свои хорошие? — А затем, что их искусственные зубы так сделаны, что сразу говорят: «Хочу тебя».Дамы опускали очи и изо всех сил старались покраснеть. Так же они поступали, когда подвыпивший завмаг начинал рассказывать какие-либо истории. Не от рассказа, а от часто употребляемого буквосочетания «е-мое», которым он приправлял рассказы в самых неожиданных местах.— А муж, е-мое, аккурат в командировке, е-мое...Однако Тамаре нравились эти посиделки, платья, прически, сплетни, женское хихиканье и густой мужской гогот. И я терпел, поскольку имел еще некоторый запас терпения да и деваться в Глухомани было больше некуда.Тут разладился конвейер на винтовочной линии. Мне пришлось отстрелять пятьдесят две штуки подряд, прежде чем я мог точно установить, что из этого оружия удобно стрелять только из-за угла. Мушки оказались смещенными, я забраковал всю дневную выработку, конвейер встал, а я добрых сорок минут ругался с главным инженером. Пока он не возмутился; — А почему ты орешь? — Что?.. — гаркнул я.— Орешь почему, спрашиваю? — Потому что уши у меня заложило от вашей продукции! Орал я потому, что не терплю, когда орут на меня. Это — во-первых, а во-вторых, я плохо соображал после аврального отстрела.Поорали и разошлись. Я пошел домой, а дома Тамарочки не оказалось, и тут я припомнил, что сегодня у кого-то какая-то встреча.И пошел неизвестно куда.Словом, пока я, основательно поплутав, добрался до попойки, меня, похоже, уже никто и не ждал. Дверь почему-то оказалась открытой, из большой комнаты — «зала», как все здесь называли те квадратные метры, в которых спали сами родители, запихав детей в примыкающую к большой комнате маленькую — доносилось «е-мое» завмага, и я, никого не тревожа, снял куртку и пошел в ванную вымыть руки. Путь в нее лежал почему-то через кухню, и, войдя в эту кухню...Нет, тут перекурить надо, сами понимаете. Если бы я тогда вовремя перекурил где-нибудь на лестничной площадке... Но я не перекурил. А потому, войдя в кухню, и увидел Тамарочку, прильнувшую к зубоделу Николаю, и этот зубодел Николай откровенно ее оглаживал по довольно приятным возвышенностям, обтянутым крепдешиновым платьицем.Это оказалось последней каплей. Точнее — самой последней.Я схватил зубтехника за плечо, оторвал от возвышенностей лично мне принадлежавшей супруги и саданул ему между глаз от всей своей перестрелянной души.Полный абзац.Мой рапорт с доказательством абсолютной никчемности собственной должности попал на стол самому главному винтовочному генералу, который тут же пожелал познакомиться с автором. Я прибыл и предстал. Он долго и с удовольствием втолковывал мне, что наша армия давным-давно перешагнула винтовочный уровень, а потому мы поставляем винтовки и патроны к ним народам, которые еще не доросли до автоматов, но уже осознали необходимость построения социализма в одной, отдельно взятой африканской стране. И что в одной из таких передовых стран случилась небольшая неувязочка с калибрами, в которой мне для утешения заскорбевшей души и предстоит разобраться.— Вовремя ты подвернулся! — радостно сказал он мне на прощание и даже пожал руку.Это я потом понял, что означают напутственные слова и братское пожатие генеральской руки.Потом, когда валялся в госпитале. Все мы крепки задним умом, как легированная сталь.Но для, так сказать, запевки, что ли... Вы когда-нибудь обращали внимание, что континенты сходят с ума по очереди? К примеру, в двадцатом веке сначала сбрендила Европа, провалившись во Вторую мировую, которая для нас обернулась Великой Отечественной. Затем наступил черед Азии с ее вечно мокрыми джунглями, почему брезгливым американцам и пришлось изобретать напалм. Затем всласть постреляли в Латинской Америке, начав с Острова свободы. Ну а на мою долю досталась Африка. Романтики, уцепитесь за стул двумя руками или суньте голову под кран с ледяной водой!..Абзац.Оформили меня быстро, даже гражданский костюм выдали за казенный счет. И отправили почему-то через остров Мадагаскар вместе с капитаном Заусенцевым (тоже, естественно, не в мундире). Заусенцев уже бывал в странах Ливингстона, Стенли и похитителей бриллиантов, что навеки замерло в его тоскливых глазах. Но я тогда взбрыкивал, как молодой жеребец, и в мужские глаза не заглядывал. Разум приходит не столько с возрастом, сколько с опытом. Разумеется, печальным, поскольку веселый опыт ничему ровнехонько не учит. Проверено.А тогда я в самолете приставал к капитану с вопросами. Какова она, эта самая Африка, и что мне надлежит там делать ради достойного исполнения приказа Родины. Заусенцев вздыхал и отмалчивался, а потом достал бутылку «Столичной» и предложил перейти к делу. Я отказался, а он начал припадать к горлышку.— С кем мне там, скорее всего, предстоит общаться: с кафрами или с банту? — Со вшами, — мрачно изрек он и отхлебнул. — С москитами, мухами, тараканами, клопами и другой зловредной пакостью.Старайся не расчесывать, морду наверняка разнесет.— Там очень жарко? — Как в сауне. Ни в какую воду не лезь...— Крокодилы? — осведомился я как можно хладнокровнее.— Чего? Кино насмотрелся? Пиявок там навалом! И прочих червивых тварей. И старайся не пить никакой воды. Ни глотка по возможности.— Ни глотка? — Ни глотка, — отрезал он и, естественно, отхлебнул. — Виски с водой, и ничего больше.— А где же я виски возьму? — Ай вонт ту дринк виски вери-вери мач. Так и отвечай на все вопросы, пока не дадут бутылку.— Целую бутылку? Он больше не сказал ни слова.Ни единого. А когда мы наконец сели в Антананариву, у него заболел живот. В гостинице его освидетельствовали врачи, с которыми он объяснялся на неизвестном мне языке, и мой капитан окончательно выпал в осадок.Вот такой абзац в моей жизни.На второй день я куда-то вылетел на ржавом, тарахтящем, трясущемся и грохочущем самолете один. Если не учитывать черного экипажа и некоторого набора английских слов в моем русском произношении.Я трясся на ржавом железном полу, стуча зубами, поскольку от большого ума вылетел в одной рубашке. Все мои знания об Африке ограничивались Доктором Айболитом с небольшой долей Луи Буссенара. Вокруг меня радостно скалили зубы сплошные натуральные негры, говорящие на каком-то бесспорно человеческом, но отнюдь не английском языке. Я тоже сначала скалил все свои резцы, но потом окончательно продрог и заговорил поанглийски: — Гив ми плис ту дринк. Ту дринк плис.Про виски я забыл, но, полагаю, к счастью, иначе бы они меня неправильно поняли. А так — правильно, сунув мне в руку стакан с какой-то жидкостью. Я сказал «тсенк ю» и хлебнул от души.Это оказалось чем-то хмельным, но, сдается мне, лишь налитым в стакан из-под виски. Тем не менее я малость согрелся, и тут мне жестами объяснили, что мы собираемся садиться. И — сели, подпрыгивая на буераках. Я не успел выбраться из этого летающего устройства, как меня...Абзац. Дух надо перевести.Ну, считайте, что перевел.Схватили меня в полном смысле слова в охапку, кинули на дно железного кузова какой-то автоколымаги и начали срочно заваливать мягкими и жесткими предметами вперемешку.Это было не тяжело, но несколько неудобно, особенно когда мы с ревом и грохотом тронулись куда-то по тем же буеракам, и весь это багаж стал исполнять чечетку на моем теле.Спасло то, что ехать было недалеко. Доехали. Куда — не спрашивайте, я ничего разглядеть не успевал. Разгрузили от багажа машину, а меня сунули в какую-то хижину без окон, но — со щелью, изображающую дверь. Накормили. Чем — тоже не спрашивайте, все равно не знаю. Одно могу сказать точно — не мясо, но и не рыба. Может быть, тушеные в горьком масле бананы, может, что-то еще. Выжил, но даже перекурить не дали. Снова — на божий свет, снова — на пол машины, снова — загрузка. На сей раз какими-то циновками, зато — с головой и почти без воздуха.Тронуться не успели, как я весь зоопарк так вовремя заболевшего капитана Заусенцева припомнил.Может быть, кроме вшей. Но мух, клопов, тараканов и еще чего-то ползающего, скачущего и кусающегося было навалом. Мало того, от тряски из циновок стала вылетать мелкая и зловредная пыль. Я чихал от ухаба до ухаба, и под мое чихание автоколымага наконец-то остановилась, и тут просто необходимо объявить очередной абзац.Колымага остановилась, и я ясно расслышал женский смех. Он прорывался сквозь все циновки, пыль и мою благоприобретенную дорожную почесуху.Я надеялся, что меня наконец-то извлекут из-под, но это «из-под» лишь раздвинулось. В амбразуре показалось сияющее невероятным счастьем черное, как надраенное голенище, лицо, сказавшее мне сквозь ослепительную улыбку нечто совершенно непонятное, и тут же вновь задвинувшее наглухо все циновки. И я почувствовал, как на меня поверх всех циновок начали грациозно опускаться отнюдь не грациозные тела. При этом они бешено хохотали, решительно заглушая все иные звуки. По-моему, я даже не расслышал, как заработал двигатель. Я просто телом почувствовал, что хохотушки наверху наконец-то устроились, и мы вновь куда-то покатили.Мы — катили, невидимые дамы поверх меня хохотали, как безумные, а меня жрали неизвестные твари. Я уже забыл обо всех предостережениях капитана Заусенцева, я уже мечтал о том, чтобы почесаться, как мечтают о глотке воды утром с серьезного перепоя, но ничего не мог поделать. Я был зажат циновками со всех сторон и припечатан к днищу увесистыми дамами сверху.Спору нет, женский смех чарует, но не в таком же положении. Но я терпел. Терпел, потел, страдал и всем телом считал ухабы, смутно надеясь, что после какого-то очередного подброса этот африканский самокат наконец-то остановится, а я почешусь всласть. Но он, проклятый, что-то никак не останавливался.А когда неожиданно остановился, я понял, что происходит нечто не совсем то. Мои тяжеленькие негритянские веселушки больше не смеялись. Не смеялись, и только поэтому я ясно расслышал грубые солдатские голоса. И внутренне весь съежился, потому что внешне съеживаться мне было уже некуда.Неизвестный разговор на неизвестном языке продолжался и креп. Я понимал, что дело обернулось скверно чисто физиологически, поскольку, прямо скажем, сдрейфил. И покрылся противным потом, идущим, так сказать, изнутри. От дрейфа не в ту сторону.Что, абзац? Дудки вам, а не абзац: засмеялись мои милые! Засмеялись, и мне как-то сразу полегчало. Но опять же — внутренне, потому что внешняя тяжесть вдруг стала ощутимо увеличиваться. На три пункта, если пунктами считать троекратный весомый, но как бы поочередный вклад в мою внешнюю поклажу.Трижды — и будь я проклят, если не с разбега! — грохнулся дополнительный багаж поверх всего остального. И что-то там, наверху, где свет, воздух и воистину легкая жизнь, изменилось качественно. Мои весомые незнакомки стали еще смешливее, озорнее и подвижнее, что ли. И мы поехали, но тут, уж извините, абзац.Полный абзац, потому что подобного я не испытывал за всю свою двадцатисемилетнюю жизнь.Хохот и грохот, пыль и пот продолжались, как и ДО, но прибавились солдатские голоса. Нет, не голоса — солдатское ржание, весьма сходное с жеребячьим. И я очень скоро начал испытывать ритмические нагрузки, сопровождаемые как женскими взвизгиваниями, так и мужским сопеньем. Это было похоже на работу некоего мягкого, но непрерывного пресса, запущенного наверху для неясной пока цели. Однако звуки, которые издавали как дамы, так и кавалеры, недолго держали меня в неведении: наверху, в кузове трясущейся машины, шла самая что ни на есть вульгарная солдатская случка. Со звериным рычанием мужчин и радостными взвизгиваниями женщин.Наверху кипели страсти, это стало очевидным. Очевидным стало и то, что на мои чувства они не действовали просто потому, что мне было не до эмоций как внутренних, так и наружных! Меня тайно везли через чужие границы чужих государств, чужих племен и даже чужого континента, и любая погранзастава, любой патруль иль просто недоверчивый боевик с каким-нибудь там ассегаем могли закончить мою жизнь, так и не спросив, как меня зовут и откуда я родом. Тут уж, простите, не до страстей и страстишек, ту действует закон сохранения твоей личной энергии, а не похотливое желание избавиться от нее. А это, поверьте, могучий тормоз всех иных ощущений.Тут, как говорится, абы выжить, иначе — полный абзац.Сколько прошло времени — не помню, не до того мне было. Но оно прошло, потому что машина вдруг остановилась, еще переполненная звуками негритянских страстей. Дополнительное давление сверху прекратилось, опять я услышал мужские голоса и смех веселых негритянок, кто-то спрыгнул, кто-то впрыгнул, и машина наконец-то тронулась дальше. И сразу же замер женский смех, вместо него до меня донеслись вполне нормальные, даже слегка озабоченные женские голоса, и я сообразил, что мужчин в кузове больше нет.Соображал я, правда, уже с трудом, кусками и урывками, потому что все во мне онемело до такой степени, что я не чувствовал ни укусов, ни почесухи, ни зуда, ни даже жажды, ничего я не чувствовал, кроме разве что ощущения близкой кончины.Так мы тряслись в рычащем и дымящем грузовике еще около часа, показавшегося мне декадой великих трудовых подвигов. Наконец остановились, дамы спрыгнули и начали быстро сбрасывать с меня циновки, одеяла и прочий багаж. Я впервые глубоко вздохнул, закашлялся и в образовавшемся просвете увидел озабоченные женские мордашки. Они о чем-то спрашивали, но я не понимал ни слова, а на ответную улыбку не было сил. Впрочем, эта односторонне немая сцена длилась недолго. Кто-то извне раздвинул кучерявые головки, и я увидел загорелую дочерна, но вполне индоевропейскую физиономию. И эта физиономия спросила на чистейшем русском языке: — Живы? — Воды... — прохрипел я. — Ай бин виски энд муттер...Почему я попросил виски с матушкой да еще на полунемецком, полуанглийском — и не спрашивайте. Вам бы хоть сотую долю такого путешествия через добрую половину Черного континента...Но неизвестный земляк все понял, что-то кому-то сказал, и мне подали — холодный-холодный!..— стакан, в котором плавал настоящий лед. Я выпил неизвестную жидкость на одном дыхании, съел лед и спросил: — Ты — наш? — Наш, наш, — ворчливо ответил он. — Зови просто Колей. А девочек наших поблагодари особо и непременно каждую — в отдельности. Они тебя не только через две границы и три фронта перевезли — они тебе жизнь заново подарили.Я расцеловал каждую в отдельности черную мордашку и поплелся вслед за Колей, ощущая каждое сочленение собственного тела тоже как бы в отдельности.Мы брели через какое-то бесконечное кочковатое поле к какому-то деревянному бараку, и я заплетающимся от виски языком все же пытался расспрашивать моего проводника и, как я надеялся, переводчика, хотя расспрашивал и не очень толково.— Мы где? — В Африке.— В самой-самой? — Вас надо было через Анголу везти — дальше, зато безопаснее.Всегда деньги экономят. Где капитан Заусенцев? Опять заболел? — Что значит «опять» в данном случае? — Значит, долго проживет.— А ты — переводчик? — И как ты догадался? — Затрясло меня и зажрало, извини. Я вообще-то насчет винтовок и патронов калибра семь шестьдесят два. Какие проблемы? Насчет проблем он ответить не успел — раздался какой-то рев, Коля толкнул меня на землю, упал рядом, а неподалеку раздался самый натуральный взрыв.Как в кино, только комья земли летели в мою спину. Весьма чувствительно. И не успели все комья оставить на мне своих отпечатков, как загремела еще парочка взрывов.— Засекли!.. — прокричал Коля. — Беги за мной! Я послушно побежал за ним, хотя мы бежали не к бараку, а совсем даже в другую сторону. По нашему полю били беспрерывно, мы падали, получали в спины очередные комья, вскакивали, снова бежали, снова падали и снова получали. Наткнулись на какую-то изгородь, Коля полез через нее, я тоже, расцарапал руки, грудь и живот, окончательно дорвал рубашку до лохмотьев, но каким-то чудом перебрался.— Это — чужая собственность, — зачем-то пояснил Коля.Зачем — мне ясно стало позднее. Но тогда я ничего не уточнил, потому что увидел впереди какой-то вполне цивилизованный дом и, вскочив, бросился к нему, как к бомбоубежищу.— Стой! — заорал Коля. — Назад! Тут бур живет! Нейтралитет! Нельзя нарушать! Кажется, я остановился и зачем-то повернулся к нему лицом, но вообще-то не помню. Грохнул выстрел, и я ощутил удар в зад.Так сказать, в филейную часть. И — полный абзац. Вырубился. Не ходите, дети, в Африку гулять.К чему рассказал все это? А Бог его ведает, надо же с чего-то начинать. Тем более что все последующее оказалось связано с предыдущим.Когда начинаешь поправляться на больничной койке, под утро приходят совсем другие сны.С другими градусами содержания, и это — признак номер один. И я этого не избежал. Исчезла боль и всяческие неудобства, а вместе с ними отошли в небытие и африканские страсти-мордасти, и мне все чаще и чаще стала сниться вполне мирная и, главное, желанная картинка. Наша квартирка, ужин вдвоем и — конечно же — она.Моя Тамарочка, которую я по-прежнему любил, а, следовательно, и давно простил.В общей сложности месяца полтора я провалялся, потом стал кое-как ходить, а потом меня выписали. До Глухомани я добирался через Москву, где потратил три дня на объяснение, как, где, почему, зачем и кто именно меня ранил. Устно и письменно, в трех экземплярах. Потом всучили новенькую форму и сразу два приказа. Первый — о присвоении внеочередного воинского звания капитана, второй — об увольнении меня из рядов Советской Армии вследствие бытовой травмы.Так и было написано: «БЫТОВОЙ». Я, естественно, ринулся опровергать, требуя записи «боевой», а меня резонно спросили, с кем мы сейчас воюем.— С Афганистаном! — С Афганистаном мы не воюем. Там — ограниченный контингент по просьбе трудящихся.И я заткнулся.— То-то же, — сказали мне. — Помалкивай, пока мы выводов не сделали.И поехал я помалкивать в родную Глухомань навстречу абсолютно нежданному абзацу в своей жизни.Пока я выполнял важное и сугубо секретное государственное задание, моя миленькая супруга-макаронщица Тамарочка ежедень писала во все мыслимые инстанции. И то ли перебрала с требованиями ответить, куда отправили ее мужа, то ли просто количество переросло в качество согласно законам диалектики, а только откуда-то (из ЦЕНТРА!) пришло письмо с гербовой печатью, скорбно сообщавшее, что я пропал без вести. Пропал, и все тут. Как трешка из кошелька.Такой вот абзац.Женушка порыдала и пошла в ЗАГС, где ее и развели с без вести пропавшим на основании казенной бумаги с гербовой печатью. И она тут же вполне законно вышла замуж.Хорошо еще, что новый муж моей прежней жены имел аж трехкомнатную квартиру в центре города, так как оказался каким-то комсомольским вожаком с весомым окладом и казенной жилплощадью, за что-то там сосланным в нашу Глухомань. Супруга моя от повышенной комсомольской совестливости вздумала было возвратить мою квартиру домоуправлению, но, по счастью, процесс не пошел вглубь.И она честно призналась, почему не пошел: — Мой... то есть, муж... не посоветовал, когда узнал о моем заявлении. Он о тебе очень беспокоился.Вот так благодаря заботе комсомольского вожачка я и оказался весьма завидным женихом в городе Глухомани. И спасибо ему, потому что остальные друзья-приятели куда-то успели слинять, и я остался практически в одиночестве. Без друзей, без работы, но с отдельной квартирой и бытовой дыркой на том месте, о котором не следует знать даже самым близким людям. Правда, мне предстояло таковыми еще обзавестись, поскольку, как я уже говорил, прежние друзья стали как-то странно помалкивать в мою сторону.С бытовой травмой никакой пенсии мне не полагалось, но диплом у меня все же был. Честно говоря, мне не хотелось идти на Макаронную фабрику имени товарища Микояна, но на иных производствах нашей Глухомани специалисты по отстрелу не требовались, и я вынужден был топать именно туда, куда не хотел.— В спеццех начальником ОТК, — сказали мне в отделе кадров. — У вас имеются как опыт работы с нашей продукцией, так и допуск к нашему секретному производству.— А...— Не рекомендуется.— Но...— Не рекомендуется.— Ага.И я пошел.[b]Досье «ВМ» [/b][i]ВАСИЛЬЕВ Борис Львович. Родился в Смоленске 21 мая 1924 года. В 17 лет пошел добровольцем на фронт. Окончил Военнотехническую академию бронетанковых и механизированных войск.До 1954 года был инженером-испытателем. В 1958 выходит первый фильм по его сценарию — «Очередной рейс». Автор сценариев кинолент «Офицеры», «Аты-баты, шли солдаты». Автор многих повестей, среди которых наиболее известны «А зори здесь тихие», «В списках не значился», «Завтра была война».[/i]