Пятый класс. По возвращении в Москву застаем новшество: мальчики учатся отдельно (мужские школы), девочки – отдельно (женские школы).Война уже отступила от города. Налетов уже нет. Однако недавно в школе нас выстроили в большом коридоре (который играл роль актового зала) и объявили, что фашистская Германия в предсмертной агонии готовит газовый удар по Москве. Поэтому всем нам – школьникам – выдадут противогазы, в которых шлема, прикрывающие голову, практически нет. Вместо него узкие лямки из какой-то, как бы сейчас сказали, синтетики. Сама маска, донельзя укороченная, тоже из какого-то эрзаца. (Это немецкое слово, означающее некачественный заменитель, прочно вошло в тогдашний лексикон.) Противогазы надо проверить.Нас приводят в подвал бомбоубежища. Одеваем противогазы. Девушка из ПВО в шинели и зимней шапке разламывает какие-то палочки. Помещение заполняется желтоватым дымом. Нам сказали, что если начнет щипать глаза, значит, противогаз «протекает», и его надо заменить. У меня сразу защипало глаза, но я почему-то никому ничего не сказал. Однако газового удара немцев не было, и ношение противогазов не последовало.На заводе, где работает мама, ремонтируют двигатели танков и самолетов. Завод недалеко от нашего дома, за Окружной железной дорогой. Там постоянно ревут моторы, днем и ночью. Под этот гул засыпаем вечером и встаем утром, едим, разговариваем.Плохо с питанием. Продукты по карточкам. Масла и мяса нет. Школьникам дают детские карточки. Но питания по ним не хватает. Некоторым дают карточки УДП (усиленное дополнительное питание), прозванные в народе «умрешь днем позже».Правда, каждый день после 3–4-го урока выдавали школьные завтраки. Приносил их староста Зенин, горбатый переросток старше нас (в школе тогда было много таких переростков, это были ребята, из-за войны пропустившие учебу).Зенин выходил из класса и через некоторое время возвращался с деревянным лотком, в котором были завтраки: куски черного хлеба, грамм по 100, иногда – бублики, большие шаровидные конфеты, иногда – изюм. Часто, когда учителя в классе не было, устраивался так называемый шарап.Когда Зенин, внеся лоток, ставил его на учительский стол, чтобы нормально раздать завтраки, вдруг раздавался возглас: «Шарап!» И весь класс, отталкивая друг друга, кидался к лотку, стараясь схватить что повкуснее и побольше. Больше всего в этот момент доставалось мне, поскольку я сидел на первой парте.Вся эта орава наваливалась на меня, руки мальчишек тянулись через мою голову, чтобы схватить вожделенный завтрак. Лоток моментально пустел. Зенин в эти минуты стоял бледный и пытался остановить ребят, но его никто не слушал. Это называлось «устроить шарап».На заводе, где трудится мама, выходных практически нет, работают всю неделю. Сегодня она отпросилась с работы на один день, чтобы съездить в подмосковные деревни и обменять, как тогда выражались, «тряпки» (т. е. старую одежду и не очень нужные вещи) и полусинтетический сироп, выдаваемый часто вместо сахара на сахарные талоны, на драгоценную картошку.Встаем затемно. В комнате холодно, но печку не топим. Некогда. Вещи и санки приготовлены с вечера. В дорогу берем мои детские санки, добротно сделанные еще до войны, крепко сбитые, с полозьями, окантованными светлым железом. На санки укладываем «тряпки», сироп в укутанном бидоне (чтобы не замерз).Выходим из дома. Темно и холодно. Очень темно и очень холодно. Прохожих почти нет. Тихо поскрипывает снег под нашими ногами. Спускаемся к речке Таракановке. Затем круто вверх, мимо Всехсвятской церкви, выходим к станции метро «Сокол».Холодный, промерзший полупустой трамвай с холодными деревянными сиденьями и хлюпающей на ходу, открытой дверью.Платформа «Покровское-Стрешнево». Садимся в электричку. В вагоне людей немного, в большинстве женщины. Проходит военный патруль во главе с хмурым майором. У всех мужчин проверяют документы (нет ли дезертиров или уклоняющихся от армии). Около какого-то парня деревенского вида патруль задерживается. Майор, обращаясь к парню: «Почему не в армии?» Парень: «Больной я». Майор: «Что у тебя болит-то? Поднимайся, пойдешь с нами». Парня уводят. Все молчат.Сходим на станции Павшино и пересаживаемся на так называемую «кукушку» – маленький паровозик с писклявым гудком и двумя обшарпанными старыми вагонами. Доезжаем до маленького, незаметного полустанка, на котором нет даже платформы. «Кукушка» будет здесь стоять до 3–4-х часов, потом уйдет обратно в Павшино.Прямо от полустанка идет крутой косогор, на вершине которого растет высокая гладкая сосна, в стволе которой, расщепив его, застрял небольшой узкий снаряд (следы недавних боев). Все приезжающие сюда за картошкой так и прозвали это место – «снаряд». Оно стало ориентиром и мерилом времени. Говорили: «До такого-то места от «снаряда» столько-то ходьбы», «До «снаряда» осталось столько-то». От «снаряда» всегда видно, ушла «кукушка» или нет.Входим в «мертвую», сожженную деревню – домов нет, целыми улицами стоят черные остовы русских печей. Идем дальше. Проходим еще одну «мертвую» деревню. Быстро-быстро. Только скрипит снег. Надо дойти до нормальной «живой» деревни, где у нас могут взять наш «товар». И вот, наконец, «живая» деревня: стоят целые дома, из труб валит дым.Подходим к крайнему дому. Стучим в окна. За стеклом откидывается занавеска, появляется лицо женщины, которая машет отталкивающе руками: «Не надо, не надо, ничего не надо. Идите дальше. Дальше идите, там возьмут».Наконец, в одном доме нас впускают, в сенях происходит обмен: мы им «тряпки» и сироп, они нам – картошку. Так же нам везет и в нескольких других домах. Так бидон из-под сиропа пустеет. На санках мешок с картошкой. Все. Пора скорее обратно. Скорее, скорее, а то уйдет «кукушка». Ждать не будет. Кроме того, может померзнуть картошка.Все это время мы ничего не едим. Некогда, да и нечего особенно есть. Единственное, что мама принесла для меня на обратную дорогу, – два ломтика черного хлеба с солью, которые держит под кофточкой, чтобы не замерзли.Итак, вперед, вперед, быстрей. Дойти хотя бы до «снаряда». Оттуда, с высоты, будет виден наш поезд, да и нас с него увидят, авось не уедут без нас.И вот, наконец, мы у «снаряда». Сейчас спустимся с крутого косогора, и мы – в поезде. Но в этот момент наши санки на крутом косогоре опрокидываются, мешок развязывается, и драгоценная картошка, рассыпавшись, катится вниз.«Боже мой. Что же это? За что?» – плача, вскрикивает мама. «Чух, чух» – снизу подает сигнал «кукушка», поторапливая нас. Кругом никого нет, значит, мы последние. Мама и я, распластавшись на земле и сползая вниз, лежим на снегу, пытаясь поймать и подобрать рассыпавшуюся картошку. Мама, вся в слезах, кричит мне: «Ну, помогай же мне. Помогай! Уйдет наш поезд!» А снизу опять: «У-ух, уух». Это наверняка зовут нас. Значит, ждут.Наконец, «убежавшая» картошка собрана, крепко завязываем мешок, кладем на санки, спускаемся к поезду. «Господи, наконец-то успели, успели», – шепчут мамины губы.И вот опять – Покровское-Стрешнево. Холодный, продуваемый вагон трамвая. Станция метро «Сокол». Выходим. Скорее домой, чтобы не замерзла картошка. Спускаемся вниз, мимо Всехсвятской церкви к Таракановке.Перейдя мостик, поднимаемся вверх по довольно крутому склону. Мама останавливается, переводя дыхание. Некоторое время назад с мамой на этом месте произошел интересный случай.Как-то раз она шла этой же дорогой с какой-то ношей на плечах (увесистая сумка с картошкой) и на минуту остановилась, чтобы передохнуть. И в этот момент у нее за спиной прозвучал солидный мужской басок: «Позвольте, я вам помогу», – и чья-то сильная рука сняла с маминого плеча нелегкую ношу.Первое время они так и шли в гору: впереди – мама, сзади – неизвестный помощник. Однако вскоре мама заметила, что идущие навстречу военные кому-то лихо и четко козыряют. Она невольно оглянулась. Перед ней с поклажей на плече стоял… генерал. Генерал-майор в недавно введенной в Красной армии новой шикарной форме: каракулевой папахе, серо-голубой шинели с узкой красной окантовкой, золотых погонах, лампасах.Мама в ужасе схватила генерала за руки: «Товарищ военный! Мужчина! Товарищ генерал! Отдайте сейчас же. Что вы делаете?» Генерал мягко отстранил мамину руку. И они пошли дальше. У Песчаной улицы он передал мешок маме, козырнул и пошел в сторону военного городка. Поэтому сейчас, когда мы на минуту остановились на горке, мама со вздохом говорит: «Эх. Генерала бы сейчас». Но сейчас кругом никого нет, вообще никого: только ясное морозное небо и скрипящий снег.Мы идем дальше. Мама тащит санки с поклажей, я сзади подталкиваю и смотрю, чтобы не развязался мешок. Ну вот и наш дом. Входим в темный подъезд, поднимаемся по обледенелым ступеням, в темноте находим нашу дверь, покрытую старой клеенкой, и входим в комнату. Сейчас затопится печь, затрещат дрова, станет тепло, мы сварим картошку и будем есть ее сколько хотим.Мы можем жить еще месяц. Месяц войны.