Михаил Лавровский: Те, кто поумнее, на отца не обижались

[i]Гала-концертом Большой театр отметил 100-летие со дня рождения своего выдающегося хореографа Леонида Михайловича Лавровского. Напомнил нам о времени, когда в высоком искусстве мы были лучшими из лучших. «Но не все было так просто», – утверждает достойный сын своего отца, народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственной премий СССР, балетмейстер-репетитор Большого театра Михаил Лавровский.[/i][b]– Михаил Леонидович, вы родились в семье больших мастеров. Расскажите о своей фамилии.[/b]– Родился я в Тбилиси в 1941 году, в теплушке, когда мама с отцом выехали из блокадного Ленинграда. Моя настоящая фамилия – Иванов, но я взял не ее, а псевдоним отца – Лавровский. Это фамилия его друга, художника-поляка, расстрелянного в известные годы. От рождения отец был Ивановым из деревни Велькотово под Ленинградом. Мой дед по отцу был подкинут когда-то в семью Ивановых. В его пеленках лежало письмо и нефритовая мышка, которая очень долго, лет 25, сохранялась в семье при переездах с квартиры на квартиру, но однажды все-таки исчезла. Велькотово – это чухонская деревня, и мы все, семья крестьян, были неграмотны. По рассказам деда, который чувствовал, что за его судьбою кто-то наблюдает, его позвали петь в бас-хор Мариинского театра. Когда начался голод и умерла моя бабушка, ее похоронили в огороде. Отцу было тогда 14 лет. Семья большая, у отца было много сестер… Он взял любимую сестру Нину, на два года младше, и пошел с ней через все посты в Петроград. Здесь он разыскал своего отца в Мариинке и был зачислен в Вагановское училище – бывшее Мариинское. Первая жена его была замечательная женщина – Екатерина Гейденрейх, хореограф, очень образованная. Она и ввела его в круг друзей, где он познакомился с художником Лавровским, фамилию которого и взял после его смерти, потому что фамилия Иванов всегда стояла рядом с Петипа – а двух Ивановых в Мариинке быть не могло.[b]– А как отец встретился с вашей мамой?[/b]– Он познакомился с ней в МАЛЕОГОТе на репетиции «Кавказского пленника». Женился, родился я – и фамилия Лавровский была моей изначально. Мама моя, Елена Георгиевна Чикваидзе, из грузинского княжеского рода, была балериной. Они разошлись, когда мне было 9 лет. Моя мать была мощная личность, она даже напоминает мне Жанну д’Альбре – мать Генриха Наваррского. При отце я проработал в театре два года.[b]– Каким он был в жизни?[/b]– Когда над его головой проносились бури (все его тогда за все ругали), он был всегда аккуратен, подтянут и никогда не срывался. Очевидно, это и привело к обширному инфаркту, который случился в Париже в 1967 году. Труппа его всегда очень уважала: он репетировал с каждым столько, сколько нужно. Никогда не повышал голоса. После «Ромео и Джульетты» он поставил наш первый современный балет на музыку Бартока – «Прекрасный мандарин» о ночной жизни проститутки большого города. В этом балете блистательно выступали Нина Тимофеева и Марис Лиепа, которого все тогда обливали грязью, и парткомы, и реперткомы… Потом отец поставил балет «Паганини» и с 44-го года работал главным балетмейстером Большого театра.Его увольняли два или три раза, но тут же восстанавливали. В 1956 году в Лондоне балет «Ромео и Джульетта» в его постановке имел бешеный успех, хотя за этот спектакль отца тоже ругали, когда он впервые прошел в 1940 году в Ленинграде. Он был человеком принципиальным и говорил: «Люди независимость не прощают. Ты – человек независимый и будешь терпеть удары». Он терпел их, и я терпел тоже. Человек мягкий и добрый, он не мог на черное сказать, что это белое, даже если того требовали партия и правительство. Теперь другие люди требуют того же от меня…[b]– Как воспринимали творчество вашего отца в мире?[/b]– Балет «Ромео и Джульетта» был триумфальным. Он стал эталонным спектаклем по режиссуре. Об этом говорил и сам Дзеффирелли, и Макмиллан.[b]– Известно, что этот балет просили поставить в Ковент-Гардене, но Фурцева была против. Почему?[/b]– Фурцева очень любила моего отца, но действительно возражала против постановки в Ковент-Гардене. Очевидно, были подковерные течения, которым она не могла противостоять. Жаль, потому что тогда бы постановка спектакля сохранилась.[b]– Быть сыном такого человека – это трудно или помогает?[/b]– Мне в то время было очень трудно, потому что к детям артистов тогда очень плохо относились: всячески шпыняли и давили. Но меня это закалило и помогло стать настоящим танцовщиком. В те времена балет был поднят на щит. Это было наше лицо, по которому судили, что мы не звери, а культурная страна, духовная.[b]– Вы известны как человек многогранный. Расскажите о ваших интересах помимо танца.[/b]– Мой дядя, отец моего сводного брата, был замечательным адвокатом и приобщил меня к философии, к истории, а брат блистательно знал всю литературу, на этом я воспитывался.[b]– Что было самым ярким в ваших отношениях с родителями?[/b]– Мать была для меня духовной подпиткой. Для нее все было либо плохо, либо хорошо, среднего не было. Я слышал сразу: «Миша! Безобразно! Плохо! Ужас!» Или: «Да, хорошо! Молодец!» Когда я впервые поехал в Англию (в 1963 году меня взяли на роль Принца в «Золушке»), это был мой первый успех. Отец оставил мне на программке надпись: «Дорогой сын, поздравляю тебя с признанием у лондонцев и огромным успехом! Все у тебя открыто, и все зависит от тебя. Трудись и учись владеть собою. Целую, обнимаю, поздравляю! Твой отец и руководитель – 8 июля 1963 г., Лондон».[b]– Какие качества личности особенно выделялись, когда он работал?[/b]– Он был сильным человеком, умел правильно распределять роли, последовательность выступлений. Артисты, у кого не было мозгов, обижались на него. Но те, кто поумнее, видели его принципиальное отношение ко всем, и обида уходила. Бывало, и меня снимал со спектакля и ставил на афишу Шамиля Ягудина. Так было во время поездки в Штаты в спектакле «Спартак»: «Потому что он лучше тебя, Михаил!»[b]– Ваш отец всемирно признан выдающимся хореографом. В чем это величие?[/b]– Помимо таланта у него был большой вкус. Он никогда не чесал правой рукой левое ухо. Не допускал пошлости. Я считаю его редакцию «Жизели» лучшей! Это было признано всем миром – и у нас, и за рубежом. Этот балет шел у нас до конца 70-х. Там было убрано все лишнее, архаика. Многие возражали: «Не так было…» Но – как? Прошло же больше ста лет! От «как было» он оставлял сущность, смысл, духовное начало. Люди сейчас танцуют лучше, чем тогда. Если сейчас балерина будет стоять на пальцах три часа, люди заснут. Пришли Ермолаев, Чабукиани, Уланова, Семенова, Сергеев, Стручкова, Плисецкая… Было бы смешно, если бы такие великие балерины просто танцевали в сусальном золоте, как раньше.[b]– Почему же балеты Петипа и Баланчина до сих пор не сходят со сцены?[/b]– Их держит на сцене великая хореография, построение фразы. А вариации можно усиливать в этом же стиле… Можно оттачивать технику и очищать от ненужной шелухи, что блистательно делал Леонид Лавровский в «Жизели». Я считаю, что старые спектакли так же блестяще очищает Григорович. Это правильно, они должны смотреться. Так на старой картине под воском и пылью не разглядеть прошлых достоинств! Убирается пыль – и картина сверкает новыми красками.– Известен случай, когда на светском приеме в Штатах в ответ на брошенный вам в знак особого признания ценный перстень вы кинули американской приме часы на золотом браслете. Это мама воспитывала в вас рыцарство? – Я был один мужчина в семье, и она отдала меня в интернат. Тогда, в 50-е годы, в Москве такого бандитизма не было, и я возвращался ночевать домой. В интернате оставались ночевать те, кто жил далеко – в Подмосковье. В училище надо было приезжать к девяти часам, а иногда и к восьми – в Архитектурный институт для сдачи отдельных дисциплин. Домой приезжали к половине первого ночи (обслуживали Большой театр). В общем, мама закаляла меня по-спартански.[b]– Что вы больше всего цените в женщине?[/b]– Я люблю в женщине нежность. Равенства, на мой взгляд, быть не может. Если женщина очень давит, я думаю, семья распадается. Западная система мира меня не устраивает. Все эти разговоры о партнерах – пустое, чушь! Я вовсе не за чадру, это не по нашей вере. Она может быть секретаршей, если хочет разъезжать по миру. Но женщины вроде Маргарет Тэтчер меня не вдохновляют, хотя она очень умна – великий ум![b]– Ваш сын, студент ГИТИСа, носит имя своего талантливого деда. Какими вы видите его перспективы?[/b]– Умолчу о том, что мне не нравится в молодом поколении. Скажу о хорошем. Леонид много читает, блистательно пишет рассказы, эссе… В нем довольно сильно режиссерское начало. Пускай в драме, но он должен быть режиссером. На это есть надежда. Я хотел бы видеть в нем человека, который умеет себя организовать. Правильно сказал Игорь Моисеев: если человек неорганизован, вся жизнь его станет трагедией, потому что он будет злиться на себя: вот, нужно работать, но лень, а время уходит… Жизнь не прощает халатности. Быть третьесортным артистом нельзя, надо всегда стремиться быть первым.[b]– Что вы больше всего уважаете в людях?[/b]– Когда человек является самим собой. Не перевариваю пошлость, глупость и жестокость. Это все связано между собой.[b]– Что вы не успели сыграть и какие ваши любимые роли?[/b]– Мне повезло и в жизни, и на сцене. Но все-таки я не сделал «Вальпургиеву ночь», не станцевал Нурали, правда, станцевал Голубую птицу, но это на троечку по пятибалльной системе. Зато мне повезло с «Грозным», со «Спартаком», с «Порги и Бесс» – это первый джаз-балет, который я сделал в Тбилиси. А любимые – Альберт из «Жизели», Спартак и Порги.