[b]Трудно сейчас пианисту придумать феноменальную программу. Но Андрей Гаврилов сам по себе феномен – и талантом, и странностями, и яркостью личности, и биографией с заворотами. Так что ему как раз не трудно.[/b]Программа была «незатейливая»: все Ноктюрны Шопена! Люди редко, но решались на все этюды Шопена подряд (как минимум – мазохизм, как максимум – самоубийство практически). Но все Ноктюрны на моей памяти не игрались никогда.Ажиотажа в Большом зале консерватории добавило присутствие семьи Горбачевых. В шестом ряду – Михаил Сергеевич, Ирина Михайловна с кавалером, Ксюша с молодым человеком. Красавиц дочку и внучку публика разглядывала в упор (ну да они привыкшие). А Михаил Сергеевич, стоило ему появиться в фойе, тут же обрастал толпой – хоть в витрину ТАСС снимай! Раздает автографы, отвечает на вопросы за жизнь, благословляет детей… Вышел он и на сцену перед самым концертом. Ведь именно «Горбачев-фонд» выцепил Гаврилова в Москву, а все средства от концерта предназначены для детей, болеющих лейкемией.Надо же так – я бы и забыла, что перестройке – 20 лет. Но М. С. напомнил. Так что концертом, как сказал М. С., «абсолютно свободного человека, зрелого философа», мы отметили дату, вызывающую ностальгию по надеждам. А заодно и 50-летие Андрея.Пианист тоже подошел к микрофону – с объяснениями:– Я подумал: что я могу сделать для моих москвичей? И для человека, который дал им надежду? Сыграть программу из всех Ноктюрнов Шопена! Это его дневники – с 17 лет до последнего вздоха. Вся его жизнь. Задача не из малых. А почему Шопен? Потому что Михаил Сергеевич – тоже романтический герой, у обоих героическо-романтическая жизнь, полная любви и потерь.После немыслимого для клавирабенда множества слов последовала гигантская – длиною в жизнь Шопена – часть бессловесная. Не просто дневники состояний, но часто – монологи, отчаянные или умиротворенные.Одно вдруг резко сменяет другое, очень по-человечески. Из-за чего ткань рвется, резкий акцент выламывается из безмятежной монотонности. Более двадцати Ноктюрнов то и дело оборачивались чуть ли не Балладами. И никакого салона! Салон – это спокойно подремать под привычное теплое течение божественной мелодии.Ха, подремать не дали никому. Честные учителя музыкальных школ даже возмущались, прямо во время игры обсуждая все действия «поперек». Да, так как учили их и учат они – но это если играть один Ноктюрн. А 21 – это уже по-другому! Некоторые из них, сознаюсь, я вообще слышала впервые.Некоторые трудно было узнать. Потому что из музыки вдруг исходил трагический стон или пианист уходил в абсолютную наркотическую красоту, где было не до воспоминаний, а только до грез.Кстати, о красоте. Шопен чтил Беллини чуть не выше всех. Но если некоторые его Ноктюрны излились бы в форму арий (правда, это придало бы им идиотический оттенок, то даже «Каста дива» потерпела бы сокрушительное поражение. Жаль, мысль не моя. Но подтвердилась на концерте.Иногда игра принимала явно повествовательный оттенок – просто с интонациями человеческого голоса (соч. 15, № 3, соль-минор). В беспечной теме си-мажорного Ноктюрна (соч. 32, №1) действительно узнавалась тема средней части знаменитого Похоронного марша из Сонаты. А следующий (№ 2, ля-бемоль мажор) вдруг превратился в затейливую игру теней и полутеней – и правда как ветер над могилами (в мажоре!) Особое возмущение среди пуристов вызвал до-минорный Ноктюрн 48-го опуса, который Гаврилов, один из последних на свете мастеров кантилены, изодрал в клочья, лишив ноктюрноманов радости узнавания пиесы, удобной, как домашние тапки.Гаврилов начинал концерт тишайше в зале, затаившемся в напряженном ожидании, – ранними, еще довольно салонными Ноктюрнами. И закончил тоже, пройдясь точно по хронологии, тишайше – еще более ранними, но изданными уже после смерти. До-диез минорный, как он и хотел, увел в мир потусторонний. А завершил программу первый опыт 17-летнего Шопена – я его не то что не слышала никогда, у меня и нот-то его нет, этой до-минорной вещицы 1827 года.С радостной готовностью, мгновенно включаясь в земное, Гаврилов принимал цветы из зала на протяжении всего вечера. Пришедшие покипеть возмущенным разумом (адреналина людям не хватает?) цветов не дарили, а сидели с выражением снисходительности на лицах. Над нею Гаврилов только расхохотался бы или убил бы такого слушателя на месте. В зависимости от настроения. Это штрих к портрету некоторых абсолютно свободных людей. А что на бис? «Наваждение»!– Это для Михаила Сергеевича, – предварил пианист ранний опус Прокофьева. – Он, наверное, напомнит ему политические перипетии.Столь блестящее эстрадное завершение программы снова подняло Горбачева на сцену. Теперь он решил поставить рядом Шопена и Гаврилова:– Два таких человека встретились!.. Это для меня потрясение. Я почувствовал, что славяне много еще могут сделать… Спасибо, Андрей, что ты остаешься с нами! Я думаю, после исполнения «Наваждения» вам ясно, что я переживаю... – и Михаил Сергеевич перешел на долгую политическую речь о значении перестройки и своих тревогах за развитие страны.Партер внимал, но первый амфитеатр неприлично зашевелился и потянулся к узким выходам. Хотелось все-таки, чтобы в памяти осталось больше Шопена. Не терпелось повозмущаться и повосторгаться диковинным вечером вместе и громко под темным небом фантастически теплой Москвы. Во дворике Консерватории. Привычном, как исполнение Ноктюрнов студиозусами сего благословенного заведения.