Белая ворона

[i]Актерская судьба [b]Григория Сиятвинды[/b], в общем-то, похожа на судьбы многих провинциалов-самородков, которые штурмуют столицу и в итоге ее покоряют.Поучился в Тюменском индустриальном институте, сходил в армию, вернулся, остыл к компьютерам и вспомнил, что руководительница драмкружка, глядя на него, качала головой и приговаривала: «Ой, Гриша, в Москву тебе надо, учиться».Москва была первым городом, куда Гриша поехал один, и с первого же раза она перед ним открылась — стал Гриша щукинцем.На сцене его не спутаешь ни с кем. И не только из-за некоторой принадлежности к желтой жаркой Африке, центральной ее части.Потрясающий темперамент, кошачья пластика, речевые кульбиты — ошеломительные спектакли в спектакле. Между прочим, Гриша вполне мог бы потянуть на Книгу рекордов Гиннесса — в «Сатириконе» он играет сегодня двадцать одну роль. Ну Гиннесс — не Гиннесс, а на премию «Чайка» в номинации «Прорыв» его в этом году выдвинули.[/i][b]— Гриша, я тебя помню еще со времен вахтанговско-виктюковского спектакля «Я тебя больше не знаю, милый». Не каждому удается в раннем студенчестве попасть на профессиональную сцену, а ты попал и даже в театре не остался...[/b]— Если ты человек театральный, должна помнить, что там был еще такой спектакль — «Трехгрошовая опера».[b]— Не помню.[/b]— Он прошел раз восемь и был снят. Хотя репетировали очень долго, сезона полтора, составы менялись. Получилась такая громоздкая махина с громадной лошадью на колесиках, с хором и еще черт знает с чем. И у меня роль (я тогда на втором курсе учился) была не такая уж маленькая — Джекоб. Это был мой первый выход на профессиональную сцену.[b]— Мда-а.[/b]— Но сразу после этого, на мое счастье, появился Виктюк. У него все было гораздо серьезнее. Играли Максакова, Маковецкий — экранные все лица, и я должен был с ними что-то делать. Поскольку Щукинское училище относится к театру, меня отпускали на репетиции с лекций. С тех пор я литературу и не знаю (ну русскую еще куда ни шло, а вот зарубежную...). Помню, однажды я проспал. Дело в том, что, помимо учебы и репетиций Виктюка, мы еще параллельно репетировали с нашим преподавателем фехтования и сцендвижения спектакль по «Трем мушкетерам», потому что нас соблазнили поездкой на фестиваль в Ливерпуль. И фактически только за эту поездку мы ночами ставили «Мушкетеров» с акробатикой, фехтованием, балетом, клоунадой (мушкетеры были клоунами с носами, а Миледи не злодейка, а такая трагическая женщина, не понятая мужчинами).Спал я тогда часа по полтора, и однажды мой организм сказал: баста. Прихожу — проспавший, с опозданием на два часа — и вижу, как по сцене слоняются без дела Маковецкий, Максакова, Шифрин, Виктюк. И такое у меня было лицо,что они вдруг сразу поняли — ой, этого лучше не отчитывать.[b]— А правда, что Виктюк оставляет пиджак на кресле (мол, я на месте), а сам уезжает в другой город репетировать?[/b] — Так говорят, но у меня было впечатление, что он репетировал тогда только с нами. Перед премьерой мы работали с утра до ночи с одним перерывом, чтобы что-то в себя бросить. А Виктюк даже и не ел ничего. Я вообще не могу вообразить себе такую картину — едящего Виктюка.[b]— Ваш худрук порой жалуется на зашоренность студентов, которые плохо разбираются в театральной ситуации и предпочитают академический, более солидный театр, хотя там они долгие годы не получают роли, нежели тот же «Сатирикон», а если и идут туда, так только «перезимовать».[/b]— Я точно шел не «перезимовать». В Вахтанговском театре мне после училища сказали: у тебя есть здесь спектакль, можешь остаться. Но о других ролях речи не было. А в «Сатириконе» пообещали, что будут роли, может быть, даже и главные. Честно говоря, я тогда тоже плохо себе представлял, что такое «Сатирикон» . Но сам Райкин на меня произвел впечатление. К нам в училище приходили из разных театров большие профессионалы, но только в нем я увидел почти что фанатика, и мне это понравилось. Правда, ходили про этот театр разные страшные слухи. И что Райкин сам все играет, никому не дает. И что муштра тут жуткая — в девять утра все встают к станку. Но оказалось все не так страшно. Хотя станок в девять утра все-таки был — когда «Ромео и Джульетту» репетировали.[b]— У тебя во всех последних спектаклях что ни роль — то каскад маленьких ролей-эпизодов, которые ты стремительно «тасуешь». Да и в кино умудрился сыграть — в «Не валяй дурака».[/b]— Главная роль у меня была только в «Таких свободных бабочках». Маленькие роли по-своему поганые. В каждой — буквально по одной фразе. И если ты завалил эту фразу, значит, и вся роль пропала. В большой — можно, завалив один эпизод, «отыграться» на всем остальном. И конечно, в постепенном развитии роли есть свой кайф. Но когда я играю маленькие роли в том же «Гамлете», я счастлив, что вообще причастен к этому спектаклю.[b]— В костюм какой роли из тех четырнадцати, которые ты играешь в «Квартете», тебе больше всего хочется влезать? [/b]— В костюмы вообще не хочется влезать. Они мокрые и потные.Изредка их, конечно, сдают в химчистку, но если это делать перед каждым спектаклем, стоимость самого спектакля возрастет раза в три.[b]— Гриш, а ты знаешь, что твое присутствие в труппе придает ей некоторый европейский лоск...[/b]— Да ну! [b]— Ну да. Разные расы, культуры, разная органика.[/b]— Если у нас всю труппу построить, мы тоже... разные.[b]— Как ты понимаешь, мы не обойдемся без вопроса о твоем происхождении.[/b]— Значит так. Мама из Тюмени, папа из Замбии. Тяга к знаниям свела их в Харьковском университете. Ведь в Советском Союзе учились студенты из стран третьего мира (правда, когда туда приезжаешь, становится ясно, что это мы третий мир, а у них там все в порядке). Я родился здесь, потом мы на время уехали в Замбию. У меня даже картинки какие-то в памяти остались: деревья в виде зонтиков, манго с дерева сорвал — в общем, такой африканский лубок. Как-то ночевали мы на ферме у друзей (типичная африканская хижина из соломы — любой человек именно так бы и нарисовал африканскую хижину). Рядом какой-то водоем, а на другом берегу — стена джунглей. И однажды я увидел, как вся эта стена шевелится и визжит. Оказалось — обезьяны.[b]— А ты не ощущал себя здесь белой вороной? [/b]— Ха, хорошо сказала. Вот именно белой вороной и ощущал. Но не обязательно в негативном смысле, хотя, конечно, неприятно, когда к тебе относятся с повышенным вниманием просто потому, что ты вот такой. В Тюмени я вообще один такой был. Войдешь в автобус, и сразу все разговоры смолкают, а потом, если и заговаривают, то уже только про тебя. Но никакого расизма я не ощущал, наверное, потому, что в России вообще никакого отношения к нам не выработано — нас все-таки мало. Хотя... Был я недавно на одной тусовке, куда только такие «белые вороны» и слетаются. И встретил там свою знакомую — кубинка по отцу, всю жизнь здесь прожила, очень серьезная хорошая певица, похожая на Тину Тернер. Но вечно у нее какие-то проблемы на этой почве возникали. Она мне сказала при встрече: «Я тебя видела по телевизору и так рада, что у тебя все так хорошо складывается». Я сначала не понял — а почему это у меня должно по-другому складываться. А потом призадумался — раз возникают подобные разговоры, значит, что-то за этим есть.[b]— Ты знаешь, что означает твоя фамилия?[/b] — Нет. Но знаю, что в Замбии есть деревня, которая так называется. А еще знаю, что если бы я родился у тех же родителей, но на родине отца, меня бы звали Джессон Сятуинда Сибанибани (как первого сына первого сына — там особо над именами для новорожденных не мучаются). Что это означает, тоже не знаю, но меня почему-то греет то, что у меня есть второе имя.[b]— Один наш журналист предположил, что онегинская строфа возникла на основе африканских ритмов. Твое мнение?[/b] — Я, когда Пушкина читаю, никаких тамтамов не слышу (и вообще, пока портрет не увидишь, и не подумаешь про его происхождение). А кровь, конечно, ощущается. Смотрю на африканский пейзаж, и он мне нравится — я думаю, не просто так. И на том самом слете «белых ворон» мне вдруг стало очень хорошо. А на ливерпульском фестивале мы с моим сокурсником Лешей Кравченко решили как-то под утро самостоятельно добраться до метро. И попали в черный квартал. А Леша — блондин, к нему даже загар не пристает. И во всем этом квартале он один такой белый. И вдруг он как-то начал съеживаться, а я наоборот — распрямляюсь. Понял теперь, говорю, Леша, как я всю жизнь прожил? Шучу.[b]— А Отелло хочешь сыграть?[/b] — Хочу. Но потому, что роль хорошая, а не потому, что гримироваться не надо. Правда, сейчас я бы воздержался — эта роль все-таки возрастная. Я вообще все хочу сыграть.[b]— Твоя пластичность — это от природы или ты такой подготовленный?[/b] — В детстве я занимался дзюдо и боксом (не особо успешно), но там пластика-то очень своеобразная, прикладная. Тренер мне говорил, что в драке меня завалят, но уж больно двигаюсь красиво.Главное — на судей красота движений иногда действует в твою пользу. Но по-настоящему я телом занялся только в училище, где мы нещадно ломались, растягивались, и вдруг я почувствовал от этого кайф.[b]— У тебя впереди — сезон пустой, в том смысле, что ты не будешь репетировать ничего нового. Чем займешь себя эмоционально?[/b] — У меня профессия такая — сидеть и ждать, когда тебя позовут. Я скептически отношусь к тому, чтобы самому строить свою судьбу. У меня наоборот получается: судьба сама так расставляет препоны, что оставляет единственную дорогу. Полсезона я свободен, но ничего — у меня в рюкзаке новая пьеса лежит, в которой мне предложили сыграть, сейчас читать ее буду.[b]— В массовом сознании «Сатирикон» связывают в первую очередь с именем вашего лидера, что, возможно, колет чье-то молодое самолюбие. Как ты думаешь, есть зрители, которые ходят именно на тебя?[/b] — (Тоном непонятого гения.) Пока это еще не приобрело массовый характер. (Снижая пафос.) На самом деле бывает, что звонят зрители и спрашивают: играет ли сегодня Сиятвинда? Приятно, конечно.