Почему все критики такие хамы?

[i]Зимянина Наталья Михайловна, музыкальный обозреватель “ВМ”. Окончила славянское отделение филфака МГУ им. М. В. Ломоносова в 1971 г. Музыкой занимается с 4-летнего возраста. Работала переводчиком, гидом, концертмейстером, преподавателем, редактором. Владеет польским, чешским, английским языками.В журналистике – около 30 лет. Лауреат более 20 журналистских премий, литературной премии им. Б. Полевого за материал о Святославе Рихтере.Была замужем за актером Александром Филиппенко, с которым сохраняет неизменно дружеские отношения. Двое детей.В “Вечерней Москве” с 2003 года.[/i]Собралась я взять интервью у персонажа необычного. 31-летний греческий дирижер Теодор Курентзис, происходящий из просвещенного византийского рода, зачем-то живет не в Греции, а в Москве. До этого семь лет учился у великого педагога Ильи Мусина в Санкт-Петербурге. Передирижировал многими оркестрами. В Москве дал несколько впечатляющих концертов в консерватории. Сейчас работает в новом спиваковском Национальном филармоническом оркестре России. Масса вопросов у меня к этому романтическому человеку. Однако номер не прошел. Неожиданно Курентзис поменял нас ролями.– Я с удовольствием стану вашей жертвой. Но только после вас. Я хочу, чтобы вы вошли в положение, которое обычно испытывают ваши жертвы. Мне всегда хотелось, чтобы журналист однажды обратил свой критический взгляд на себя. Отвечайте, пожалуйста, и никаких жалоб. Иначе я уйду.Тут воспитаннейший Теодор сосредоточился, извлек из кармана мятый листочек с вопросами и, войдя в роль не то журналиста, не то психоаналитика, пошел с места в карьер: – Почему вы все, критики, такие эгоисты? Пока я думала над ответом, посыпался один вопрос за другим: – Мы же держим в себе демонов. Изгоняем себя из собственного рая. Демон вашего языка, ищущего испорченный зуб, поддается изгнанию? Или это болезнь, которую надо лечить? – Музыка – мое божество. Я была бы рада, если бы это был сплошной рай. Но по своей профессии журналиста хожу на концерты почти каждый день. По-настоящему хороших бывает десяток за сезон. Что же мне, про неудачные не писать? Я и так пишу только про каждый второй-третий.– В ваших писаниях есть эксцентризм, часто даже беспардонность. Вы не допускаете, что когда-то в вашей жизни впервые произошло “изгнание из рая”, и это озлобило вас? – Похоже на “Перед восходом солнца” Зощенко… Может, дело в том, что я с детства мнила себя пианисткой, а родители не разрешили. Тогда во мне могло поселиться то, что вы называете демоном. Подсознательная зависть к музыкантам, досада от их неудач, даже злорадство (“Эх, как бы я это сыграла!” – да не сыграла бы никогда…) …Нет, я определенно ревную музыку к ее исполнителям! – Итак, вас выселили из рая. И продолжают теснить оттуда? В концертном зале? В жизни? – Я как-то прикинула, что за всю жизнь послушала около десяти тысяч концертов. Сейчас у меня часто ощущение, что иду в рай, а попадаю на светское мероприятие, на бал-маскарад… – …где все святые, снегурочки, невесты, женихи, все пахнут хорошо, говорят складно… В общем, вас выпихнули из очереди в рай те, кто стоял гораздо дальше.– Я никого не виню, вообще-то.– А вот скажите, журналист пишет: здесь играли слишком громко, здесь слишком тихо… Ему, видите ли, так показалось. На каком основании он судит? На основании засевших в его голове образцов? Вообще имеет ли право судить об исполнении тот, кто никогда не оказывался в черной дыре сцены? – Я не отталкиваюсь от шаблонов. Всегда слушаю с нуля. Может, хорошо, что я не училась в консерватории и мне ничего не вдалбливали в голову.– Вы не ответили: может ли тот, кто не занимается сексом, критиковать секс? – Ой, ну с сексом проще. Наш крупнейший сексолог Игорь Семенович Кон, по-моему, совсем не бабник. А кто упрекнет его в отсутствии знаний и неточности оценок?.. Самое главное для меня – услышать неслыханное. Хотя само сочинение слушаю уже в сотый раз.– То есть увидеть картинку через чужой фокус? – Да. Ну вот ваши исполнения – все почти скандальные, можно сказать.– Как кто-то выразился, “еле узнаваемая музыка”.– А слушать интересно ужасно! Есть и разум, и чувство, и самосожжение художника. То есть есть замысел, индивидуальность. Такие же музыканты-сюрпризы – Татьяна Гринденко, Андрей Гаврилов, Алексей Гориболь, Гидон Кремер, Борис Березовский. Театр “Геликон-опера”. Никогда не знаешь, чем удивят. Основная же музыкальная жизнь Москвы до оскомины предсказуема. Поэтому иногда я люблю пошляться по клубам.– Вернемся к сути журналистики. Критика – лекарство для исполнителей или способ самоутверждения журналиста, уязвленного тем, что пуп земли – это музыканты, а критик только бегает где-то по их орбитам? – На врача не претендую. Рецептов не пишу. Первичен музыкант. Артист, дирижер, режиссер. Критик – да, обслуживающий персонал.– Как матушка? как стюардесса? как чужой человек на улице? – Мне кажется, задача журналиста – по возможности объективно зафиксировать, что произошло. С деталями. Но без эмоций и завитушек не могу – тогда вообще никто читать не будет. Да все музыкальные критики, в общем-то, выпендриваются. Но через много-много лет кто-нибудь прочтет газеты и из нескольких разных материалов составит более-менее объективную картину.– А влиять на музыкальный процесс сегодня возможно? – Очень сложно. Максимум, что можно попробовать, – поставить музыканта или исполнение в какой-то ряд. Определить его ранжир сегодня. И то – знаете, какой каждый раз вой стоит! Я как-то попробовала проанализировать, где место Баскову, – до сих пор хлебаю бочками.– Я испытываю отвращение к традициям ХХ века. Особенно в опере. Традиции возвели фабрики дешевых чувств. Театр родился как дионисийский ритуал. А весь ХХ век превращал его в учебник социально-приличного поведения. Есть ли радикальное лекарство от этого идолопоклонства? Если бы вы были Моцартом, запретили бы вы Паваротти петь арию из “Дон Жуана”?.. Мне представляется иногда страшный заросший одноглазый человек со следами оспы на лице. Это Моцарт, гуляющий по темным улицам. Ведь его могила не найдена – и он жив, он разгуливает по миру…Однажды вы встретите его в подворотне – и он радостно воскликнет: “Наконец-то мою музыку больше никто не играет!” Потому что она уже так спрофанирована! Моцарт, если соединить всё, включая его мелодии на мобильниках, звучит на земном шаре постоянно в непотребном виде.– Господи, будь я Моцартом, я бы писала и писала, а что поет Паваротти – уже бы и не помнила давно, я же Моцарт, творящий без устали. И сегодняшняя моя музыка не была бы похожа на ту, а была бы совсем другая. И по свой популярности она давно бы перекрыла и “Дон Жуана”, и “Свадьбу Фигаро”, и “Реквием”. И пел бы ее какой-нибудь новый Паваротти, не похожий на старого. Но был бы это, конечно, не мюзикл. А какой-то другой жанр, который спас бы и оперу. И меня, надеюсь, уже не похоронили бы в общей яме.– И все же я хочу дойти до сути ([i]“вашей подлой натуры” – читается в подтексте[/i]. – [b]Н.З.[/b]). Даже если смотреть предельно просто, видно, что журналистов терзают какие-то беспричинные парадоксы. Будто обиженные всем миром, они полны комплексов неполноценности, одержимы истерией, манией разрушения. Такое впечатление, что они вышли из лабораторий “Философии будуара” маркиза де Сада. Моя творческая жизнь потемнела и стала в какой-то степени вызывающей после любовной драмы. Мне кажется, и вы ранимый человек. Журналистский имидж циника, иногда даже хамки – это оборона беззащитного человека? Женщины, испытавшей личную драму расставания с супругом, который был символом лучших лет ее жизни? – Вот вы настаиваете на моем цинизме. А я после значимого концерта прихожу домой, включаю компьютер, чтобы сесть за небольшую рецензию. И… часа два хожу кругами в размышлении: да кто я вообще такая, чтобы писать что-то об этом великом человеке?! Но потом вспоминаю, что о нем недавно писали мои коллеги, и вижу, что все-таки гораздо лучше поняла его намерения. С большим скрипом, сомнениями, ночью раз шесть-семь переписываю заметку, которая к восьми утра должна быть в редакции. Ну как, легкая работа? Даже и не знаю, что здесь от “Философии будуара”.– Правильная, честная журналистская работа – ужасно тяжелая. Даже не из-за ответственности. Из-за бескорыстия! Мне кажется, настоящий журналист должен быть бескорыстным, как человек, который сильно любит. Который знает ее, свою любовь, знает, где она живет, кто ее окружает; он делает ей добро, но она его никогда не увидит. Это великий труд. Но тогда – другой вопрос: почему правда раздражает даже незлобливую часть мира? – Могу только вспомнить гениальную чешскую сказку, в которой простые люди долго, с путешествиями, искали Правду и наконец напоролись на мерзкую седую беззубую старуху: “А я, деточки, она самая и есть!” Больше не искали.– Влюбленные поэты пишут плохо. А влюбленные журналисты как пишут? – Влюбленные журналисты с горя пьют и не пишут ничего.– Перед кем вы хотели бы сейчас публично извиниться? – Определенно перед Евгением Федоровичем Светлановым. Он, оказывается, был смертельно болен и едва стоял за пультом, а я все критиковала, критиковала… “здесь слишком громко, здесь слишком тихо”… Вообще бессонной ночью можно было бы набросать списочек. Но не длинный. И жду, когда Геннадий Николаевич Рождественский принесет мне свои извинения за незаслуженные публичные оскорбления. 20 минут он поносил меня в Большом зале консерватории в присутствии двух тысяч человек, по-моему, только за то, что мой отец был секретарем ЦК КПСС. И при чем тут Моцарт?