Солнце. Ждем Рождества

Зимнее солнце безжалостно: оно, издеваясь, напоминает о лете, а к тому же выступает как живой укор, обнаруживая светом и пыль на книжных полках, и неидеальность оконных стекол… А все равно - смотрю на него до слепоты и солнечных зайцев в глазах и вспоминаю…

Прабабушка моя, «праба», дореволюционного воспитания, состояла с Богом в странно-доверительных, каких-то совершенно нецерковных отношениях. С одной стороны, она считала, что его нет – мол, иначе он не отнял бы у нее так рано мужа. С другой – говорила с ним без конца, обращаясь к нему как к лучшему другу и единственному советчику. Иногда это звучало забавно. Например, еще в СССР, она ругалась с ним из-за Афганистана: «Ну вот куда ты смотришь-то, а? Посмотри, что творится. А мальчишки наши там как? Люди сами своих проблем не разрешат. Ты уж давай-ка, вмешайся». Мы с двоюродной сестрой прыскали в кулак: «Бабушка, вы с кем говорили-то?» Праба пожимала плечами: «Да с кем. С ним. Понимаю, занят, всего не успеть, но надо же стараться!»

Летом, уставая, она просила Его о пощаде – огромный сад требовал слишком много труда: «Не могу, устала. Завтра доделаем!» Тут я послушно кивала и с замиранием сердца ждала ответа: руки в мозолях от косы и грабель жгло и хотелось плакать. Прикрыв полуслепые уже глаза, праба молчала минутку, а затем выдавала ответ. Чаще: «Говорит, надо доделать. Не стоит откладывать…» Я гребла граблями скошенную траву, или вскапывала до ночи приствольные круги сорока яблонь и ревела бессильно. Мое пионерское, а затем комсомольское сердце восставало против, но восставало бессловесно. «Как он слышит вас?» - спрашивала я, злясь, что она говорит с тем, кого нет. «Он тут, – кивала она не сердце. – Никак не уйдет, как ни гоню…»

Праба никогда не встречала с нами Новый год, но на Рождество всегда собирала всю семью, что ныне развалилась на куски, разрушилась, распалась. Она и тогда была не слишком дружна. Но почему-то 6 января эта отчужденность проходила, и мы ехали к ней, собирались вокруг огромного овального стола и терпеливо ждали, когда можно будет разговеться. Значение этого санного слова я тогда понимала не до конца, ведь и поста никто не соблюдал. Но для нас, детей, испытанием было ожидание, когда можно будет попробовать сделанные ей заливное, холодец, мясной рулет, пироги и заварные эклеры – м-м-м, как это было вкусно…

Чудо из детства – Рождественский стол. Мы сидели тесно, бок о бок, ее маленькая комната в коммуналке на Часовой была наполнена ароматом выпечки, душистого мяса, зелени, все это смешивалось с пряным запахом ее древних духов и стало для меня ароматом Рождества – самого светлого праздника года. Прабабушка выдерживала нас до полуночи, потом ее старые, охрипшие часы принимались сипло кашлять и натужно отбивали двенадцать. И начинался пир.

… Понимание истинного значения этого праздника пришло ко мне много позже. Когда уже не было той, что говорила с Богом, порой отрицая его, споря с ним, но неизменно оплакивая его кончину и радуясь до слез великому счастью его Возрождения на Пасху. После ее смерти наша семья перестала собираться вместе. С ее уходом ушло то великое, что держало нас всех рядом. И сегодня, глядя на ослепительное солнце, я думаю о том, что все равно разыщу утерянных троюродных и четвероюродных братьев и сестер. Как Бог в сердце, так и они должны быть рядом, поскольку семья крепка единством…

А пока соберу вечером тех, кто остался. В доме должно пахнуть пряностями и выпечкой. Я даже нашла ее рецепт эклеров – боже мой, «вбить в тесто 16 яиц»… Вечером сядем рядом, вкруг стола. Тесно, но ведь это не страшно – так лучше ощущаешь плечо. Дождемся двенадцати. И встретим самый светлый праздник года вместе. Так нужно.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции